Молоко

Небо в тот вечер было рыхлым, что скисшее молоко. Противное от багряных фантомных лучей давно севшего солнца, до тяжелых и будто надутых газом облаков. Тело человек падал на сырой бетон. Тот, что был рядом, в неверии тянул трясущиеся руки прямо к нему и почему-то ощущал боль не в раздробленной ноге, а в груди, истерично сжимающейся, будто бы главной её целью было исчезнуть прямо здесь и сейчас. Мокрый снег, по спирали опадающий на крышу, тонул в ошметках мяса и крови. Джузо кричал в рыхлое небо и плакал, слезами согревая хлопья мокрого снега под своими ногами. Его тело, дрожащее, измученное и едва дышащее, доставили в больницу ровно в тот момент, когда ускользающему рассудку стало казаться, что все произошедшее не иначе как разбушевавшийся психоз. Его в больницу забрали тоже, только вот врачи, лишь взглянув на изувеченного человека, поджимали губы и сверкали стеклами очков, пряча за ними неуверенность в собственных силах. Рыхлое небо и мокрый снег не покидали горизонта еще пару месяцев. Есть разлуки, которые проходят спокойно, но отчаяния в них гораздо больше. Приятно думать, что любовь сильнее смерти, но все же привычнее ощущать превосходство последней. Джузо сидит в затхлой, пропахшей плесенью квартире, поджимает протез ноги к подбородку и смотрит в одну точку немигающими, заплывшими от слез глазами. Он ощущает себя псом, потерявшим хозяина, потому что его разум не настолько глубок, чтобы понять, что привязанность — самая страшная проказа человечества. Псом он не был. Он был одичавшим ребенком, который на жалкие пару лет обрел семью и потерял её со стремительностью теряющихся в лужах крови белесых хлопьев. То, что называется сумасшествием, ярко и вызывающе, отчаяние же в свою очередь тише шуршания фантиков от конфет. Оно мягко растекается по телу и ощупывает учащенно бьющееся сердце, будто замуровывая в кокон. Собственное сумасшествие он считал красивым и веселым, только вот познавши отчаяние, он впервые осознал, что ему никогда по настоящему не было весело. Спустя столько лет, единственное, что Джузо так и не смог понять, это человеческая природа: один не слышит что ты говоришь, смотря на образ из бесконечных отчетов CCG о сошедшем с ума мальчишке, а второй слышит даже твои мысли. По правде говоря, сначала это сбивало с толку, потому что Джузо свои собственные мысли разучился осознавать очень и очень давно. Зато Шинохара слышал: скрипы цепей, звук разбивающихся об кафель капель крови, слышал натянутый, истеричный смех. Слышал вой и крик. Непреодолимый ужас и непонимание. Он хотел сжать его руку и сказать, что все будет хорошо, но не успел сделать это перед тем, как отключился. Джузо в мясо раздирает собственную ладонь и рычит в рыхлое небо с опадающими белесыми хлопьями. Раны никогда не казались ему чем-то страшным: они затягивались и становились почти что прозрачными полосками, точками и зигзагами. Они вскоре переставали болеть и напоминали о своем существовании, только когда за них цеплялся сосредоточенный взгляд Шинохары. Джузо бы все отдал, лишь бы снова оказаться подвешенным на крючках, расцарапанным разгневанной мамой. Все что угодно, лишь бы было понятно, что именно у него болит. А болело сильно. Разрывало на куски, продирало кости могильным холодом и царапало горло невышедшими криками. Как оказалось, когда болит душа тоже больно. Джузо просто не рассчитывал на то, что она у него есть. Он снова кричит в потрескавшуюся стену и снова видит то, что хотел бы навсегда забыть: рыхлое небо, белесые хлопья, кровь, слишком много крови, чтобы остаться вживых, вымученная улыбка и несказанное «все будет хорошо» Джузо привык доверять наставнику, но сейчас, при всем желании, не получается. Небо рыхлое, что чужое наполовину зажившее тело.