Дур-рак!

— Там… на пустыре… Актёр… удавился! —Эх… испортил песню… Дур-рак!

***

      Исчез Лука. Исчез, да поминай, как звали. Спохватились — да разве найдёшь старика в темноте ночлежной непроглядной? Сбежал, стало быть, иль кто прирезал — всё одно будет.       — Дур-рак! — В ушах отдаётся собственное после песни, а во рту появляется гаденькое послевкусие. Прервали. Долго тишина не держится — много ли — удавился. Да и кто. Ночлежники затягивают песню заново, как хриплую пластину заводя, завывая по-собачьи от тоски ли или быть может от боли внутренней, а у кого и лишь оттого, что закончилось мутное содержимое бутылки. По-тихому, словно бы опасаясь, что его поймают за чем постыдным — словно кому дело есть — Сатин вырываетися из затхлого, пропитанного духом нечистот и спиртного воздуха, ставшего до того привычным, что прохладный и свежий уличный больно режет глотку на вдохе. Тянется человек, медленно переступая, пытаясь понять, что за чёрт его сюда потащил. Сам не хочет, но нутром чувствует — манит его туда: не поглазеть — насмотрятся ещё, куда уж. Так насмотрятся, что и обед мил не будет — а ему сейчас надо там быть, безотлагательно. По мрачному пустырю стелется серый туман, стоит дымкой полупрозрачной, окутывая покачивающееся на верёвке тело.       — Дурак. Право слово. Дур-рак. — Сатин рычит, слова растягивая, но разве злится можно на мёртвого. Посматривает украдкой на него — прямо не взглянет, не из испугу — так, противно, неприятно ему то ли само лицо пепельно-синее Актёровское, то ли нечто внутри его самого копошащееся не даёт толком глаз поднять. И он откреститься как не пытается, всё одна мысль в голову лезет — нельзя человека жалеть, говорил же, нельзя. А жалко-о. Жалко-то так, что завыть хочется вслед песне ночлежников, стало быть, не Актёру его прерывать теперь. Завыть и заплакать. Но стал бы? Нет, нельзя, других не жалеть, а себя особенно. Никогда. Жалей он себя, давно висел бы рядышком.       — Придут, придут за тобой, не поздней, чем завтра. Допоют, да придут. Ты б только… не дёргался. — Сатин кривится. — Со-олнце всходит и захо-одит, а в тю-юрьме моей темно-о… — Протягивает на выдохе, не следит за мерными покачиваниями. Что же, Лука этот ваш? Наговорил да бросил. Не плохой он человек был, не виновный, а вон как оно бывает. Кто б знал, так все верёвки бы попрятал.       Сатин сплёвывает на землю под ногами и разворачивается, качаясь, двигается обратно в сторону ночлежки, мыча себе под нос. Так и не взглянул прямо, не смог. Глупость, но что творилось с ним сейчас, и что сотвориться могло останься он на пустыре проклятом ещё хоть на минуту?.. «Видно воздух это всё. Дрянь, не воздух, чист, а лишь тоску нагоняет.» Ругается, морщится, да вновь в ночлежку тёмную попадает. Бутылка — да всё былое, волнующее забыто — и Актёр повешанный, и песня мерная, и жизнь своя многострадальная.