снятся ли автоматонам сны о робоптахах?

Цзин Юаню снился тот, кто звал себя Блэйдом и был Инсином. Он видел сны о нем каждую ночь, и каждую ночь их наполнение менялось из крайности в крайности, то оставляя со сбитым дыханием и влажными, полными страха глазами, то кидая в пучину больного возбуждения, оголяя все желания Цзин Юаня так, как они есть, без прикрас общественного порицания и желания казаться самому себе лучше, чем ты есть на самом деле. Яньцин считал, что Цзин Юань — почти сверхчеловек, непогрешимый и непобедимый. Для одиннадцатилетнего это было простительно, так что себя за то же самое Цзин Юань ругал. Приходилось ругать, потому что в его снах. В его снах Инсин выгибался на постели, позволяя сильным мышцам перекатываться под белой, иссеченной сеткой шрамов кожей. Разводил бедра в стороны и подмахивал пальцам Цзин Юаня в себе, насаживался на них, позволяя почувствовать всю тесноту, всю мягкость и скользкий жар, обволакивающий руку до самого локтя — странно для того, кто погрузил пальцы в чужую задницу лишь на две фаланги. В этих снах Инсин стонал, влизывался в рот поцелуями, дышал хрипло и часто, блестя потом на коже, и больше всего на свете желал его — Цзин Юаня. Потрясающие, порочные сны. Не чета тем, в которых Инсин тянул вены из себя голыми руками, извиваясь на полу в каком-то сумасшедшем экстазе. Цзин Юань был вынужден смотреть; отчего-то система мира, в который он попадал, не позволяла отвернуть голову, зажмуриться и заткнуть уши, чтобы не видеть крови из уголков рта и глаз, не слышать рычащие стоны и вой на низкой частоте. Кровь была везде. Хлестала из разорванных вен, теплилась на руках, пузырилась на тех губах, которые ещё прошлой ночью Инсин всецело отдавал поцелуям. И брызгала на голые стопы. Это было самым невыносимым — каждая капля словно жгла кожу до костей. Когда Цзин Юань в череде эмоциональных качелей подумал, что хуже-то в любом случае уже не станет, Инсин в его постели будто по чьей-то насмешке обернулся кошмаром, истекающим кровью. Цзин Юань весь был в ней с головы до ног; она чавкала в простынях и стыла на коже сухой бордовой коркой так быстро, словно была ненастоящей. Цзин Юань так и не уснул больше той ночью — подорвался на постели, едва дыша от сдавливающей глотку паники, и ушел к балкону, оставшись сидеть возле. Качался на стуле у письменного стола так, как говорил Яньцину никогда не делать (иначе упадешь и неминуемо сломаешь позвоночник) и смотрел в окно, позволяя кофе стынуть в большой кружке. В большой дурацкой кружке с надписью «Я люблю Лофу». Интересно, что бы сказал Инсин на ее счёт? Наверное, стоило спросить у того, кто стоял за этими снами. Сперва Цзин Юань верил, мол, это лишь последствие того, что Инсин — Блэйд, он просил называть его Блэйд — вернулся на Лофу и оказался на расстоянии вытянутой руки, пока его собственные были скованы. Злая ирония заключалась в том, что едва ли Инсин что-то помнил. Возможно, он не помнил даже, кем был Цзин Юань и что значил в прошлом. Цзин Юань не злился, потому что знал, как работает Мара и чем чревата даже для долгоживущего рассудка. Цзин Юань не обесценивал, потому что люди расстаются даже при таких обстоятельствах, и это, конечно, не вписывается в конвенциональную норму, но при определенных условиях может на нее посягать. Цзин Юань не тосковал, потому что из знакомого в Инсине осталось лишь лицо, меч, да непомерная гордость. И все это было как из волшебной сказки, которую он читал Яньцину: ночью действие магии заканчивалось, карета превращалась в тыкву, благоразумие — в черную горечь, а осознанность — в чистейшую, первородную глупость. Вскоре через горе пробилось тонкое, аккуратное понимание — что-то здесь не так просто. Возможно, это понимание отодвинула нехарактерность случая. Цзин Юань не слышал — или уж по-крайней мере не помнил — чтобы хелиоби терзали кого-то исключительно во снах. Он ведь обдумывал эту возможность добрые пару недель назад, приглядывался ко всему вокруг, что могло оказаться странным, искал новых людей в окружении, новые, внезапно появившиеся предметы в комнате или на рабочем месте. И ничего не нашел, малодушно предпочитая думать, будто это подарок его уставшей нервной системы, а не сверхъестественных сил. Удобно спихивать все на себя. Жаль, не вышло — теперь ухудшение состояния стало очевидным. Перманентная головная боль, одышка, покалывания в груди, лёгкая дрожь в руках, которая напугала Яньцина до круглых глаз. И Цзин Юань, вместо того, чтобы продолжить принимать происходящее с мученическим «сам виноват» был вынужден раздобыть себе собственную тыкву для поимки хелиоби. — Мы с вами, — сказала Гуйнайфэнь с непоколебимой уверенностью. Цзин Юань даже восхитился — с такой твердостью не всякий генерал решался отправлять армию к победе. — Это не обсуждается, да, генерал? — Я выложу пост без вашей фотки, — предложила Стелла великодушно, — даже со спины. Вдруг узнают? — Ага, госпожу Фу Сюань как-то узнали! Я до сих пор не выкупаю, как так вышло-то… Генерал, ну так что, когда выдвигаемся? — Боюсь, что не выдвигаемся, — сказал Цзин Юань как можно более примирительно. Даже с этим мягким тоном лица Гуйнайфэнь, Сушан и Стеллы вытянулись одинаково. Одна только Хуохуо понимающе кивнула — до невозможности славная девочка. — Это очень важное дело, касающееся благополучия всего Лофу. Секретные данные, узнать которые я не могу позволить никому. — Что, все настолько серьезно? — вся троица синхронно вытянула шеи, будто надеясь услышать некий секрет. Хуохуо теребила бирку на наряде, и Цзин Юань благословил ее сотый раз за вечер. — Прям всего Лофу? «И моего психического здоровья», — подумал Цзин Юань. А вслух сказал: — Именно. И поскольку никому, друзья мои, я не доверяю так, как вам, очень прошу вас этой ночью обеспечить безопасность в переулке ауроматонов. Разумеется, я подключу облачных рыцарей, но в целях сохранения конфиденциальности… — Мы все поняли! — закивала Гуйнайфэнь восторженно. Ханья встретилась с Цзин Юанем понимающим взглядом. — И ни слова в блоге. — И ни слова в блоге! *** Ночь, день — температура на Лофу не менялась. Цзин Юань из принципа держал окно всегда открытым, чтобы по помещениям циркулировал кислород, но толку в этом было чуть. Зато его успокаивал вид на ночную улицу. Спокойно, тихо. Благо, он жил достаточно далеко от переулка ауроматонов, чтобы до поры до времени не знать, какую толпу людей зевак приманил туда пост Гуйнайфэнь в блоге. — Инсин, — он позвал мягко, уверенный, что его услышат, но не столь уверенный, что откликнутся, — Могу я взглянуть на тебя? Мягким зелёным свечением окутался пыльный свиток на шкафу. У Цзин Юаня дрогнуло сердце — там он учил Инсина диалектам Лофу Сяньчжоу. — Я уж думал, не позовешь. И интонации те же. Спокойные, уверенные, слегка хриплые и не без нотки насмешки. Инсин был и, возможно, остался бы таким до глубокой старости — лёгким на подъем, смешливым, но мудрым, вспыльчивым и горделивым. У Цзин Юаня сжалось уже не только сердце, но и желудок, и все прочие прилежащие органы от осознания, что он никогда не увидит, не узнает, каким мог стать Инсин без… без… Он тяжело опустил веки. Мгновение, подъем — и прекрасное видение уже сидело перед ним на столе, оперевшись руками позади себя. Цзин Юань сглотнул, не решаясь облизнуть пересохшие губы. Боялся, что это примут за приглашение. Но оторвать взгляд ему сложно — иллюзия совершенна. Красивый изгиб спины, сильные руки, острые ключицы и белые волосы, струящиеся по плечам, подколотые прекрасной алой цзи — его, Цзин Юаня, подарком. Сиреневые глаза и смешок, застывший на светлых губах. В обычные дни Цзин Юань сцеловал бы его и потянул Инсина в свои объятия, упиваясь запахом дерева, эфирных масел и кузни, а сейчас он сидел — недвижимый, как скала, и смотрел… было бы ложью сказать, что невозмутимо. Все существование этой иллюзии возмущало его естество по самым разным причинам. — Ошибка, мой дорогой Инсин. Я лишь был уверен, следуя моим воспоминаниям о тебе, что ты проявишь себя сам. — Зачем это? — не-Инсин криво улыбнулся, — Чтобы ты за тыковку схватился и начал тут гоняться за мной по всей комнате? Вот ведь развлечение. — Кровавые сны веселят тебя больше? Не-Инсин слегка покачал головой. То ли не определился, то ли нет, не больше. — Не веселят. — Тогда почему? — осторожно уточнил Цзин Юань, с неудовольствием отмечая: иллюзия эффективна. Ему бы за тыкву схватиться, а он ведёт беседы и ищет смысл в поведении, прости эон, хелиоби. Дожили. — Эмоций много, — не-Инсин нахмурился, тоже задумавшись о чем-то своем. Лёгкая рубаха красиво обтекала плечи, и у Цзин Юаня от напряжения болели его собственные. — Отрицательные эмоции — тоже хорошо… Только ты от них сгорать быстрее начал. Я на это не рассчитывал, а-Юань. У меня с человеком такое впервые. Цзин Юань резко отодвинулся, отвратительно скрипнув ножками стула по полу и оставив длинную белую царапину. А-Юань. Хуже просто не вообразить, честное слово. — Какое? — спросил почти на автомате, слишком погруженный в собственные мысли. Он начинал, к своему стыду, очень хорошо понимать массовую истерию и повсеместное возвращение покойных родственников и друзей. — Такое, — он глумливо развел руками, — что я присасываюсь к кому-то. Я ж почему к тебе сам не пришел? Ты хитрый, в два счета бы меня раскусил и отправил в тыкву. Я бы даже человеческих эмоций не попробовал. А тут… Приходишь к тебе во сне в виде умершей любви. А ты радуешься, грустишь, возбуждаешься, злишься… Вкуснотища ведь. Цзин Юань невесело усмехнулся, подняв взгляд. Тыква была крепко сжата в безвольно опущенной со стула руке. — В одном ты ошибся. Моя любовь не мертва, даже если так кажется. Она, скорее, бессмертна. — Как же не мертва? — не-Инсин слегка наклонил голову ближе и потянул руку вперёд, касаясь кончиками пальцев подбородка Цзин Юаня. Он, кажется, очень слаб, потому что не одергивает. — Разве сейчас он не есть другой человек? С другим именем, с другими целями и желаниями… Если ты смотришь на меня, и видишь у меня лицо Инсина, даже его повадки — это ведь не делает меня настоящим Инсином, правда? Хотя во мне больше от Инсина, чем в том, кто зовёт себя Блэйд. Не так? — Не так, — согласился Цзин Юань, — ты забываешь об условиях, которые окружают человека. О его воспоминаниях. О том, что люди меняются, и что кто-то не откидывает свои прежние чувства, как нечто ненужное. — Человеческие заморочки, — одернул не-Инсин с неудовольствием и убрал руку. Цзин Юань едва не вздрогнул, потому что хелиоби, оказывается, лишь внешне горят пламенем — на деле же холоднее льда. — Мы мыслим более широкими категориями. — Что для тебя более широкая категория? — Например, то, что мне понравился разговор с тобой, — не-Инсин снова улыбнулся, и эта улыбка согрела душу и сердце, как в старые добрые времена. — Умного ты, конечно, ничего не сказал, но мне лестно, что ты не накинулся на меня со своей тыковкой. Мог ведь! А ты поговорил, как цивилизованный человек с… не-человеком. Прелесть. — Рано или поздно эту тыкву придется применить, — сказал Цзин Юань ровно, по прежнему игнорируя каждое ласковое слово из этих уст. Тыква в его руках похожа на детскую бутылочку, повязанную лентой с печатью. Забавная. — Это неизбежно. — Я и не бегу, — улыбнулся не-Инсин, — В мире много нового, я готов и к этой интерпретации возможного. В конце концов, я догадывался, что история с тобой так и закончится — я ведь изучил все твои воспоминания. Только, А-Юань, — сказал вдруг, жестом остановив занесенную уже было тыкву, — дай ещё чего скажу напоследок. Ты не думай, что я тебя забыл и не люблю больше. Просто подумал, что из нас всех ты лучше прочих устроился, что у тебя жизнь нормальная, что платить ты не должен, и решил, знаешь… В покое оставить. Так-то оно легче было бы, а? Но ты так себя этим изводишь, что решил сказать. Люблю я тебя, люблю. Не-Инсин со смехом отсалютовал двумя пальцами, а Цзин Юань моргнул, стискивая тыкву в дрогнувших руках. Его самая большая любовь всосалась в узкое горлышко зелёным вихрем, не оставив после себя ни следа, и Цзин Юань не понимал — было это благословение или самое большое из всех возможных проклятий. Ложь или правда? Если ложь, то неужели Инсин и правда забыл его, неужели все осталось наяву лишь для одного из них? А если правда? Солгал ли хелиоби, сказав, что это ради его, Цзин Юаня, блага? Есть ли другие причины? И есть ли что-то в этой истории, чем он мог бы гордиться? Что-то, что можно без стыда рассказать хотя бы самому себе, не признаваясь неохотно в чудовищной малохольности перед лицом иллюзии? И измотанный Цзин Юань позволил себе уснуть прямо за письменным столом.