★
пыль богом забытой улицы сеула разъедает лёгкие. громкие мотоциклы разрывают могильную тишину сырого района, где в такую пору на деревянных полах корейских панелек спят дети, а асфальт всё ещё отдаёт жаром после тридцатиградусной температуры. на небо будто разлили бензин, оно отливается цветами колокольчиков и клубничного молока. здесь душат детство и шеи. и, возможно, котят. он стоит у больших мусорок в молчаливом дворе и слушает завывания чьей-то несносной кошки на балконе. под ногами шуршат целофановые пакеты и трескаются жестяные банки из-под дешёвого пива местных пубертатников и пьяниц. угольные волосы развеваются от сонного порыва ветра, и он думает, что лучше бы они развивались от гигантских полевых ветряков где-нибудь в штатах. в руках горит табак, в груди сгорает сердце, в мозгах тлеет надежда. снова обещает себе, что бросит курить, как только дым развеется по дремлющему городу, а лёгкие перестанут скучать по удушающему вкусу. дорогие, со спрайтом – хотя он так никогда и не лопнет химозную капсулу. но сигареты со вкусом газировки звучит лучше, чем сигареты с риском смерти. по дырявым кедам известной марки бывшего употребления гуляет ветер, как и в бестолковой голове. в черепной коробке только надоедает-надоедает, шипит-шёпотом белый шум. да и не белый, а какой-то разноцветный, перламутровый. это вообще раздражает, но уже нет. когда-то это было. улица так приятна глазу и вдоху, что аж мерзко на душе. джисон тихо сплёвывает себе под ноги с недовольным лицом и вздыхает. думает уже выбросить наскучившую сигарету, но жалость и карманные расходы побеждают. всё-таки пачка сейчас недешёвая. он затягивается снова и невольно поднимает голову вверх, как свиньи пытаются смотреть на небо, и даже немного, самую малость, удивляется. он замечает на краю крыши второго подъезда знакомые, свисающие вниз, потёртые кеды и лисью шевелюру. лица не увидит, слишком зрение плохое, на очки не хватает; да и между ними он делает всегда выбор в пользу сигарет. щурит глаза до выступающих слезинок, но даже без этого знает, кто там сидит. кто со, скорее всего, банкой спрайта, сидит и делает вид, что наслаждается рассветом, хотя аж оттуда слышно звон пустой оболочки. он задумывается буквально на секунду и шагает к ржавой лестнице на углу. кеды громко квакают – вчера дождь лил, а он гулял в старых конверсах, как умалишённый. у него ведь только одна пара. вообще-то не одна, да только эти любимые. как бы не заболеть... да и, вобщем-то, всё равно. хан только-только хватается вечно дрожащими руками за поручни, но вот после пары преодолённых ступенек он чувствует ужасную дрожь. не в теле, как обычно, а на старой рыжеватой лестнице. он вцепляется в острую конструкцию, будто бы прямо сейчас упадёт на влажную траву под ногами и умрёт, и сквозь сумасшедшо стучащее в горле сердце поднимает голову. ну конечно – лисья шевелюра насмехается со своей чеширской улыбкой. и джисон мультики любил, но никогда же не признается. – ты псих?! отпусти, блять!! руки становятся белыми от напряжения, а лицо медленно начинает гореть багровым то ли от того же, то ли от внезапного и, такого нелепого, смущения. за спиной – немой город, а ниже – вялая трава. зелёная только на словах, да усохшая, как и земля под ней. хан ловит себя на осознании, что если сейчас что-то пойдёт не так, или минхо окажется маньяком и душевнобольным, то собирать его переломанные кости на этом газоне никто не собирается. и окажется хан прямо под ней, в глубинах сырой земли. как говорится, горбатого лишь могила исправит. может, всё же надоумится, когда ударится головой об крышку гроба. судя по лицу минхо, его посещают те же мысли, поэтому он лишь щурится во все тридцать два, и глаза слипаются в – так банально, но каждый раз так завораживающе – почти что полумесяцы. звёздный блеск с коварных глазниц щекочут хану щёки, настолько они яркие и хрупкие. он кусает губы и старается не улыбнуться, ведь всё еще зол. правда, наверное, зол. – но ты так весело дёргаешься. тоже думаешь, что упадёшь и помрёшь? - голову наклоняет по-кошачьи, и такой красивый, что раздражает. шевелюру раздувает ветер, что набрал обороты на большей высоте десятиэтажки. нахальный, несносный, подлый, подлый кот. и он снова попадается в его лапы, как та мышь из дурацкого мультика. только глупый и рыжий здесь не джисон. – отпусти, мать твою, у меня даже завещания нету! кому я отдам карточки с покемонами и фантики?! минхо тяжело, по-театральному скучающе вздыхает, и останавливается, уже потеряв интерес. и поднимаясь с корточек, сразу же отходит и садится на край крыши под покров рассвета. аргумент всё же тяжёлый, под натиском блестящих пуговиц он всегда падает замертво, хотя ответ прекрасно знает. они оба знают – и это предательски греет что-то внутри, похожее на сердце. кому ещё он будет отдавать своё самое сокровенное, если не минхо? и кто ещё примет это, кроме него? джисон с нервным выдохом берёт себя в руки и лезет дальше ввысь, чтобы наконец встать на обе ноги и немного пошатнуться от беспечного горизонта в расстоянии пары шагов. глупое сердце заходится бегом от высоты под ступнями. он легонько встряхивает себя, полной грудью смакуя кислый воздух на возвышающимся здании, ведь там снизу лишь выхлопы дорогих машин, осевший пепел сигарет и горький кашель соседей. там воздух не кислород, а патока - вязкий да липкий. – придурок, ты что тут забыл? – может, хватит в каждом предложении материть меня? скоро будешь как быдло из пусана, совсем манеры растерял. - тихо и лениво тянет гласные кот, без зла строя друга. он проводит очертания двора носком жизнью потрёпанных кед, и теряет улыбку, утопая в мыслях. – я бы здесь пекарню построил, возле качель. или магазин сладостей, и отдал бы тебе все новые фантики. – ну да, я же не быдло из сеула... - немного ломается голос хана, и он переминается с ноги на ногу у спины минхо, но садиться не собирается. – так что? чего вдруг залез? звёзд уже не видно, ты опоздал маленько. я думал, ты вампир и солнца боишься. ли на это лишь фыркает и кивает, нежась под последними лучами рассвета. они тихо гладят его по пламенно-оранжевым волосам. – эй, минхо? – м? – ты же... высоты боишься? говорит тихо-тихо, чтоб не спугнуть. будто задабривает бездомного котёнка. будто одно неверное слово – и сорвётся на ноги и убежит, оставит. горькая тишина между ними растягивается на минуту-вторую, пока старший перекатывает языком лимонную конфету во рту. он немного щурится от кислого вкуса шипучки и наконец оборачивается на хана. громко рассматривает его, будто никогда не видел. несносно очаровательный хан джисон. волосы цвета угля, хотя он уже полгода ему обещает, что покрасится то ли в малиновый, то ли в синий, тот уже и сам не помнит. зелёная рубашка в клетку из секонда возле кофейни, на которой на правом рукаве минхо случайно прожёг дыру сигаретой. она и сама, наверное, вся погрязла в запахе удушающего табака. она ничего не греет, кроме маленького сердца внутри, поэтому хану нравится. какие-то чёрные потёртые джинсы, которые ему явно уже малы, и их любимые конверсы на ногах. когда-то отыскали в том же полюбившемся секонде, и с тех пор младший их, кажется, и не снимал. ли не удивится, даже если в душе. на самом минхо – любимый свитер. тёмно-синий, с белым котом на груди. он красиво контрастирует с рыжей шевелюрой и золотым напылением лучей рассвета. он мотыляет старыми джинсами с такими же конверсами на ногах над пропастью, и жмурит веки от надоедливого ветра в глаза. хан хмурится от его тяжёлого вдоха и делает неуверенный шаг вперёд. старший снова поднимает свой взгляд и сладко улыбается ему, хлопая ладонью на пыльный бетон рядом. – хо... – хо, минхо. куда делось хён, хани? джисон нечитаемым взглядом глазеет на ли и недовольно поджимает губы. чёрные пуговицы на секунду перестают блестеть. задел. но рядом всё же садится. пытается делать вид, что сердце не забилось быстрее от высоты внизу, ноги поджимает осторожно, с опаской. левой рукой с побитыми костяшками достаёт из кармана пачку сигар и делится со старшим. ему не жалко. для него – точно нет. был ли он ему когда-нибудь хёном? они молча выпускают обманчиво сладкий от капсулы дым и собирают в головах разбросанные мысли. небо становится мерзко жёлтым. хан заводить разговоры не умеет, минхо продолжать их не любит. они о друг друге знают всё, а на самом деле ничего. лишь то что чужому глазу позволено. душа не нараспашку, а приоткрыта, но внутрь всё равно пускает, значит считается. джисон так думал. – минхо... ты нормально? хан выбрасывает бычок себе за спину и нервно проглатывает несказанные вопросы и извинения. они никогда друг другу в душу и жизни не лезли, считали собственные руки слишком грязными для этого. забывались в дешёвом дыму и слабоалкоголках, осторожно дарили невинные улыбки и ничего не боялись. даже никогда не разговаривали глубже дозволенного, ведь сами себе запрещали. но их устраивало - устраивает. другой же крутит в грубых пальцах окурок и рассматривает, играясь языком во рту. потом вздыхает, бросает его и немного наклоняет голову, прикрывая глаза. всё внутри раньше плескалось и вырывалось штормовыми волнами, билось в ураганах. сейчас уже всё равно. он грустно жмурится и говорит, совсем тихо: – лучше б ты спросил, сколько стоит построить здесь пекарню. или магазин сладостей. минхо с прикрытыми глазами не хочет видеть волнующегося младшего. не знает, но догадывается – его звёзды тоже гаснут. нутром чует. юные, запятнанные судьбы с гнойными сердцами – вот кто они. без шанса на достойную жизнь, без надежды на спасение. он чувствует возле себя движение и внезапно близкое бедро возле своего. хмыкает, но не двигается. уже дал слабину, уже выкрыл уязвимость – слишком поздно. уже для всего слишком поздно. хан аккуратно кладёт свои холодные пальцы на колено друга и трёт потрёпанную джинсу. обкусанными ногтями поддевает нити, чтоб оставаться на плаву. всё не так, всё не то. минхо давно это понял, но почему-то именно сейчас это гложет мысли и превращается в ком горле. не чтоб пустить слезу, а чтобы проблеваться. они должны были встретиться не здесь, не при таких обстоятельствах, не в этом районе или городе, не в этой жизни. он бы дал ему всё что можно и капельку больше. подарил бы пекарню, фантики и все существующие карты покемонов для коллекции. но он не может. ли медленно возводит голову к небу и позволяет прохладному ветру поиграться с его волосами. потом спрашивает, надеясь, что его слова этот ветер сейчас не украдёт. – а ты меня кем считаешь? другом? знакомым? – другом. с хрипотцой в голосе, от шокирующей сознанием искренностью. оба слышат, как вибрируют струны между ними. – спасибо. но это так скучно. давай... давай что-нибудь другое? дружба – очень глупый ярлык. минхо оборачивается к нему, и с трепетом смотрит на опущенный юношеский профиль. тихо сглатывает неловкость. первый и последний честный разговор. младший кивает, и немного поднимает уголки губ, в мыслях будто загорелась лампочка от идеи. рассматривает пыльные ресницы минхо, и всё ещё гладит чужое колено. – какие у тебя цветы любимые? – ...ромашки. – значит, ромашки. мы. ты... моя ромашка. сойдёт? джисон глазеет с необычным спокойствием. хмыкает от своего же глупого предложения, но в глубине души расцветают подснежники. тепло, хоть руки грей. свои, побитые, разбитые. он кусает внутреннюю сторону щеки и пытается нырнуть в эти глаза минхо, чтоб найти что-то ещё, кроме вселенской скуки и лепестков, но проигрывает. а минхо в ответ улыбается. уголки губ поднимаются ввысь, обнажая желтоватые от сигарет зубы, и хану нравится. хан бегает глазами по лицу старшего, и надеется, что он думает о том же. крайне глупо, почти скрытно облизывает свои обветренные губы, и наклоняет голову свою, с огоньком в глазах. у минхо в глазах всё потухшее. но он понимает. и понимает, что хан думает, что понимает. свои, в розовых ранках, даже не пытается привести в порядок. кладёт шершавую ладонь на мягкие чужие волосы, гладит кончиками пальцев затылок и прижимается губами к младшему. их поцелуи всегда немного нелепые и влажные. сначала ли просто пробует на вкус, легонько кусает нижнюю пухлую губу и зарывается рукой в волосы. потом лениво ведёт языком, пока джисон напористо льнётся ближе, ближе, ближе. чтоб кожа горела, чтоб под пальцами лава твердела, чтоб на ресницах оставался пепел. гладит ладонями лицо старшего, не заботясь ни о витающем запахе табака между ними, ни о собственной неопытности. у минхо поцелуи лимонные – надоедливо не прекращает смаковать леденцы, наверняка на зло. чтоб запомниться. у минхо в глазах лишь потухшие угли. у минхо проблем много, хан знает. но когда целуется, позволяет младшему трогать искрами, всё на свете плохое и хорошее сводится – равняется нулю. у минхо проблем много, хан знает. каждую летнюю ночь этого года они проводили вместе. не "вдвоём" – слишком интимное для них слово. каждую летнюю ночь джисон мягко заклеивал костяшки минхо дешёвыми пластырями, ибо их меньше всего жаль воровать. и джисон говорил, говорил и говорил, пока смущался от внимательного взгляда старшего, пряча глаза в отросшей чёлке. иногда, в удачливые дни, получалось достать детские – с животными и фруктами. в такие дни уголки губ минхо поднимались немного выше. он не спрашивал, откуда пластыри, и другой не спрашивал, откуда раны и синяки. обед и ужин проходили обычно где-то в полночь в душных раменных с заказом не более десяти тысяч вон. платил всегда старший, но хан уверенно бросал ему в ладони дряхлые монеты с гордым видом. наверняка же украденные. иногда, для разнообразия, пятизвёздочным рестораном выступала автозаправка в километре от них, с ярким зелёным магазином внутри. ужасно дорого, но ужасно вкусно, оплатит же всё равно работоспособный. а для кромешной романтики они покупали рамён в круглосуточном и садились на старые лавочки, молча наслаждаясь свежестью летней ночи и шелестом листьев. завтрак – запредельная роскошь, но минхо иногда всё же приносил рогалики или булки из пекарни неподалёку. знает, что только там вкусно, ведь сам там работает. встречались они только в позднее время, когда старший после долгого рабочего дня приходил в их маленький с ханом мир, либо на выходных. его спасала неполная смена, ибо на большее сил ни моральных, ни физических не хватало, а есть хотелось. они вдоль и поперёк изучили весь их район, лежали на прохладной ночной траве под навесом из звёзд, и сбивали подошву на богом забытых школьных спортплощадках. ржавое баскетбольное кольцо грустно скрипело под весом минхо, пока он висел на нём рукой. джисон грустно скрипел на ногах минхо, когда там же поранился коленом. глупые мальчишеские шорты. они целуются неосторожно, небрежно – под съедающее уши стрекотание саранчи в траве. в городе будто апокалипсис от наступающего утра, а их район всё равно слишком далеко от офисных планктонов. здесь лишь разочарованные рутиной взрослые и маленькие дети, пытающиеся разукрасить свою чёрно-белую жизнь. под холодными подушечками пальцев минхо распускаются лепестки на сухой коже, в черепных коробках ничего, кроме вязкой малиновой жвачки. хотя их дружба больше напоминала апельсиновую, и хан так её не любил. всегда говорил, что слишком кислая, слишком приторная, слишком другая – но когда старший предлагал, никогда не отказывался. чужая рука на шее отрезвляет, неприятно пробуждает джисона от сонного чувства. тёплый мираж, который был хрупко развеян. холодная рука минхо сильно контрастирует с горящей, пускающей электроимпульсы кожей младшего. они отстраняются и хан много-много раз моргает. глупо, по привычке – ибо каждый раз кажется, что парень рядом всё же не ненастоящий. что никакого поцелуя не было, и ему правда только что происходящее приснилось. каждый раз будто бы мерещится. – ты бы хотел кота завести? – а? джисон, немного опешив от внезапного вопроса, смущённо убирает пальцы с чужого колена и нехотя падает в объятия реальности. ветер ощущается резче, бетон будто более твёрдый, кеды как-то даже жмут. а сердце надоедливо бьётся об хрупкие рёбра. – ну, хочешь или нет? – так у меня уже есть один, мне хватает. – а? - теперь опешил минхо, пытливо переводя глаза на младшего. – эй, чего ты мне не говорил? не показывал? – так вот, со мной прям сидит. минхо секунду сидит в ступоре, а потом делает тяжёлый вдох и отводит взгляд вниз. уже ведь даже обрадоваться успел. хан дует щёки, но сдаётся и тихо хохочет. – ну а правда? хотел бы? – да я как-то по собакам больше... – извращенец. – алё! ну, хотел бы... но это ж ещё дороже... ему лоток, игрушки, домик подавай... – а если я тебе суни отдам? осилишь? спустя пару секунд до хана доходят слова старшего и он не нарочно открывает рот. – всмысле? ты уезжаешь? куда? – ну... ага, уезжаю. навсегда. - пухлые губы смыкаются в грустной улыбке. хан её хорошо помнил, всегда считал очень взрослой и зрелой. но слова старшего сейчас почему-то звучат будто из ракушки. далеко и нелепо, нечётко, неясно. – я тут сидел, чтоб наш район ещё разок свысока увидеть, прямо весь-весь. но нету выше здания, чтоб так видеть. спокойно тут прощался, да ты пришёл... так и знал, что придёшь, если честно. может, даже хотел. волны разбиваются обычно об скалы рифа. горячая лава разбивается об кратеры вулкана. болезненно, сильно. сердце хан джисона только что разбилось об реберные кости. – а? чего? минхо неволей сглатывает жгучее, мерзкое чувство в области груди. вообще-то, собирался не нервничать и гордо уйти, пропасть долой. но большие глаза напротив, по глупому клише наполнены надеждой и чёрной грустью. он видит в тёмных глазах-пуговицах хана риф и громко разбивающиеся на осколки волны. старший прикусывает язык до мимолётной боли и снова выдыхает. лёгкие насмехаются. он на ромашку смотрит, рассматривает. собирает бегающих в черепной коробке фиолетовых тараканов, думает, затем прокашливается. – хан. м... джисон. можешь мне пообещать кое-что? – а? – живи. пожалуйста. ты такой живой. такой, блять, горящий. мне от солнца днём не так жарко, как от тебя. - прорывается на неловкий смешок, чтоб словить бегущие эмоции, загнать их обратно в мозг. – смешишь меня всегда, клеишь пластыри эти дурные. у тебя стиль неплохой, и рубашку эту твою зелёную я люблю. и глаза... горят, прям шокером меня бьют, когда о музыке говоришь. рэп этот, биты, композиции... я же не смыслю, но слушать интересно. ты весь горишь, джисон. с головы до пят. он переводит сбившееся дыхание. такая несвойственная искренность царапает горло, от неё по дурацки дрожит голос. говорит это тихо, почти что боязливо. но в гнилой тишине улицы звучало будто из громкоговорителя. думает, что как-то правильно было бы сейчас его обнять, или как настоящий хён по голове погладить, или ещё миллиард и одна чепуха. но вся его забота сейчас скатилась в снежный ком и стала вербальной. словам верить нельзя, а минхо тем более. но по-другому у джисона не выходит. кто вообще придумал, что с улыбками не прощаются? – поэтому... да, просто запомни это. я прощаться не умею, но, ещё это... суни. забери её, пожалуйста. мне спокойно будет, если я буду знать, что она под твоим боком, а не асфальта. ветер гуляет по волосам. деревья громко шумят. у хана взгляд на кеды. на пропасть под ногами, на шелестящие листья внизу, на чей-то велосипед ржавый. кеды почему-то не жмут, и бетон уже какой-то мягкий. наполнитель тела - вата. сладкая, наверное, розо вая. голубая тоже сойдёт. нужно будет нагрести мелочи и купить, в парке том вроде как был фургон. у хана губы ломаные, розовые, а щёки обычно не такие бледные. у хана глаза обычно горящие, а не блестящие. он вообще обычно смеётся, а не плачет.★
– так ты что, не слышал? сбросился малый тот, из пятого подъезда. жалко, хороший пацан был... – да бандюган обычный, чего его жалеть? я всегда как прохожу мимо гаражей, он то пьёт, то курит, то кулаки бинтом мотает. ну и хорошо, что сдох, аж дышится легче... – это правда! у меня знакомый с ним зависал как-то, говорит мразота обыкновенная. ещё и наркоман, говорит, отвечаю. – вы не знаете? он сирота сиротой, нету никого. уходил куда-то на весь день, потом гулял всю ночь тут, дворами шатался. – да, всегда котов этих кормил. и зимой, и летом. они на люках грелись, под машинами спали, уже выгнать хотели, а он себе троих забрал! – да? мне рассказывали, что у него один только, рыжий такой. я его с балкона иногда вижу. а те два посдыхали, видимо. – а, этот? он же в пекарне оранжевой работает, помню его... – ага, рыжий. так вроде же и морда неплоха, но смотрит косо, дерётся вечно, смерть ходячая, чесное слово! – да ладно, похуй. пойдём уже, тут его лохмотья у мусорных баков, воняет страшно. и кто будет знать кроме него, что рыжий ли минхо и правда котов кормил всех-всех, которых видел, и троих приютил. что дуни и дори умерли на смердящей лестничной клетке от уличных болезней. что сбивал, сдирал кулаки и кожу из-за местных идиотов. ворующих у простых и невинных, избивающих парней и домогающихся до девушек. что да, пил и курил, но никогда этого не хотел. и бросал, каждый раз провально. что работал в пекарне и гулял с сияющим джисоном, чтобы не возвращаться в пустую холодную квартиру. где пахло лишь ремонтом и ржавеющими трубами. что он пытался. правда пытался заполнить любым дерьмом зияющую дыру в грудной клетке, собственноручно заставлял гнилое сердце биться. и кто будет знать, кроме хан джисона, что рыжий ли минхо с пятого подъезда был его первой и единственной ромашкой?