Зима в сердце

Промозглый снег мерзко хлюпал под ногами, тяжело вышагивающими до излюбленного места встречи. Колючий ветер обжигает щеки Матвея, вызывает жгучий румянец, заставляет жмуриться от неприятных ощущений. Хотелось зажмуриться и не видеть больше этого всего. Не видеть больше чужих леденящих карих глаз, смотрящих отстраненно и так чувственно одновременно. Не видеть больше чужих блядских ухмылок, взглядов, в которых мириады смысла, брошенных наспех, вызывающие быстрый пульс и тепло, разливающееся по щекам смущением. Не видеть его больше. Но так нельзя. Он не сможет. Он не откажется от своих эмоций и чувств. Откажется-предаст. Так и живет, от боли до радости, любя и ненавидя все вокруг. Поправляя спавший капюшон, замерзшими до онемения руками, Ветлугин понимал, что как и всегда пришел раньше Глеба. Как обычно, его тревожность во встречах его же и погубит. Как минимум от температур на улице, как максимум от нервотрепки и боязни опоздать. Но он не спешил строчить кучу сообщений, названивать, видя на запотевшем экране телефона, что до встречи еще оставалось пол часа, можно и в голове своей покапаться, закопать себя поглубже в страдания. Стоять на протяжении пятнадцати минут практически без движения — тяжело, тело затекает, а ветер будто нарочно усиливался, заставляя поежиться и спрятать часть лица в ворот куртки. Ни шарфа, ни шапки, ни совести. Лутфуллин наверняка не будет волноваться по этому поводу, поэтому плевать, и на здоровье и на холод. Только он не знал, что младший волновался, хоть и не показывал этого, постоянно подъебывая, что мол, отморозишь себе все, как с девочками потом будешь встречаться? Но девочки ему и не были нужны, ему Глеб нужен, с его резким характером, острым языком, отрешенными взглядами и красивым подтянутым телом. Такой теплый и холоднешенький одновременно. Заходя в парк и выключая наушники, Лутфуллин прикидывал, ему шагать еще минут десять, и это было по летним меркам, сейчас чуть больше. Возможно намного больше, потому что его трясло не от холода, а от чувств, переполнявших его. Хотелось идти медленнее, оттягивая момент такой долгожданной встречи. По мнению обоих, и не по их мнению одновременно. Боязнь мешалась с сомнениями, приплеталась симпатия и привязанность, ненависть не отставала от них. Надоело уже метаться так, что себя мучать, что Матвея, решать нужно было, и как можно скорее.

***

Потому что простые переглядывания на тренировках превращались в гляделки, кто взгляд отвел-проиграл. В любовь, в ненависть, во все. Во все чувства, данные людям в этом мире. Простые и случайные прикосновения превратились в постоянные столкновения локтями на льду, колеями в пустующей раздевалке. Позже начались простые касания чужого плеча своей головой. С обеих сторон. На вопросы внезапно заходящих тренеров, слышалась лишь грубость Глеба — А что, устали, что такого? Ответить ничего, нельзя, это ничего видели практически все, как им казалось. Только оба взвывали от таких «казалось», потому что не видели сами, что происходит. Остальным дела не было до них, как и всегда не обращали внимания, оставляя отсвечивать в тени.

***

Видя чужой силуэт, скомкавшийся на краю заметенной снегом лавочки, в сердце начинало что то болеть. Простудится ведь, кто его такого дурака лечить будет? Ответ ему известен, способы принять его, он еще не узнал. Пока что. Глеб уверен, что даже будь Матвей присмерти, он бы продолжал слышать от него дурацкие шутки и ловить самые глупые улыбки. Точнее, самые лучшие шутки и самые красивые улыбки. Да, так действительно лучше, при таком их положении то. — Привет, Моть, — Глеб мнется на месте, меся грязный снег носком ботинка, не решается ближе подойти, боится. Опуская глаза в асфальт, становится легче. Он не выдерживает сейчас чужого, и как ему казалось, любопытного и оценивающего взгляда. На деле самого затуманенного и запутанного. — Ну привет, — он еле оторвался от спинки скамейки, потягиваясь. По ощущениям его приморозило костями к ней и как ему очень сильно хочется думать, что это не из-за погоды. Силы на то, чтобы протянуть руки для объятия, он слабо, но находит. Ответом следуют чужие трепещущие пальцы, вмиг оказавшиеся на спине. Он крепко прижимался к Матвею, зарываясь носом в воротник куртки, пытаясь достать до разгоряченной шеи. Становится теплее. Уткнуться, прижаться, ощутить, то в чем он нуждался больше всего последнее время их ебанутых игр на чувства двоих. Ставили на кон все, каждый раз оставаясь в ничьей. А сейчас, вот так просто, сжимая чужую одежду, наплевав на людей вокруг и на собственные заебы, он жался к нему. Так нежно, так чувственно, с таким диким желанием. Ему легче, намного. От факта, что его не оттолкнули, тоже, он совсем позабыл о таком варианте развития события, пока еле еле плелся сюда на ватных ногах, по земле, уходящей из-под них же. — Получается, порешали? Выходя из транса от происходящего и такого горячего тела рядом, он начал быстро кивать головой, подсаживаясь рядом, не переставая обнимать Матвея за талию. Хотелось теперь влезть ему под кожу, пустить по венам свои чувства, полной дозой. Только тому и своих хватает, за край уже навидался. Однако также имел желание слиться с Глебом в единое целое, как сплавить две медали разного металла, сплести столь разные характеры и чувства воедино, получив самое ужасно-прекрасное месиво, наполняющее обоих счастьем. — Я тебе шарф свяжу, если не начнешь горло закрывать, — недовольное шипение в шее отдалось кучей мурашек по телу, щекотно и приятно. — Заболеешь ведь, придурок, кто тебя лечить будет? — Лутфуллин все же решается произнести столь важные для него слова, пряча смущение в складках ткани. Важные, потому что впервые показал свою заботу и чувства другому человеку, смущался, от такого признания, и скорее, именно себе, что наконец то смог избавиться от вечного безразличия и равнодушия. Матвей в ответ молчит и смеется. Не очень громко, но так приятно, будто бы только для Глеба. Слегка хрипловато, похоже на мурчание кота. — Понял, понял, уже вижу эту картину, как ты вяжешь мне шарф, так старательно, что чуть ли не высунув язык, — прыскает от смеха Ветлугин. Тепло тут же исчезает, и пока Матвей успевает отойти от приступа истерики, он лицом ловит метко брошенный снежок. — Скажи спасибо, что из чистого снега, грязного тут еще кстати полно, если не прикусишь свой язык, знай сразу что тебя ждет, — легкая обида проскальзывает в голосе Глеба. А Матвей лишь больше смеется, только скорее над собой. Вляпался по самое некуда, продолжал снова тонуть в темнющих глазах. Больше не леденящих душу и сердце.