Кровь никогда не врёт

      Он ничего не видел тем утром: ни жаркого света, ни ярко-голубого плата неба. Он ничего не слышал тем утром: ни кратких слов отца, ни назойливого звона тимпана. Он ничего не чувствовал тем утром: ни шороха тоги по коже, ни мелкой, как мука, тёплой пыли на пальцах ног.              Он вдруг подумал, что похож на странный огромный плод, который ютится в плотном коконе материнского лона, до времени ограждённый от этого мира. Его глаза ещё слепы. Его уши не способны воспринять звук. Его мягкое тело аморфно и глухо.              Небо немилосердно слепило. Белый раскалённый камень, яркие одежды, шум, смех, навязчивый аромат благовоний и цветов в волосах, — всё жгло взор, ускользало от сознания. Суета заполоняла тяжёлую после бессонной ночи голову, не оставляя места для мыслей, кроме странной неясной тревожности, постоянно сменявшейся смиренной пустотой.              Когда её наконец подвели к нему, в алой палле, с нависающим на лицо таким же ало-оранжевым покрывалом, он впервые увидел: губы, которые не были закрыты тканью. Они были спокойно сомкнуты, не отражали ни тени тревоги или страха. Как будто она была готова оказаться здесь, как будто могла узреть будущее и всегда, всю жизнь знала, что пройдёт в этом ослепительно кроваво-алом по этой ослепительно солнечно-белой площади.              Когда они поднялись по огромным нагретым ступеням к украшенному и пылающему жарким огнём алтарю, радостно раскрывшему пасть в ожидании жертвы во имя благословения этого брака, тогда он впервые услышал: её строгий тихий голос произнёс «да». Угли под священным благовонием с шипением приняли две капли живой багряной крови. Одна — его, вторая — её.              Когда толпа ликующе закричала, подкидывая в воздух цветы, он впервые почувствовал: её прохладная маленькая ладонь легла в его правую руку. И он поддался безумной необходимости, мучительно терзавшей его с того самого момента, когда он наконец прозрел: он повернулся к ней и приподнял алую ткань с её лица. Всё, о чём он мог думать, это её глаза. Он хотел видеть и их.              Она подарила ему всего один взгляд. Он врезался в него сладким мёдом ярости, сочащимся из сот прямо на подбородок и губы. Своим глазам, единственным во всём облике, она позволила не лгать. Они насквозь жгли его ненавистью, непокорённой гордостью его жены.              Именно в ту секунду он захотел сделать её счастливой.              Она была прекрасна, пока они мерно качались в паланкине, направляясь к дому его отца. К её новому дому.              Люди радостно кричали              Она была прекрасна, царственно опускаясь рядом с ним на место для новобрачных, чтобы ознаменовать начало пира.              Свадебный стол ломился              Она была прекрасна, обнажая в ослепительной улыбке жемчужные зубы.              Вино лилось рекой, переполняя блестящие кубки              Она была прекрасна, вкладывая свои хрупкие пальцы в его ладонь под внимательными взглядами отцов и матерей.              И только когда гвалт песен и хохота оказался отрезан от них глухими двустворчатыми дверями спальни, он смог встретить её глаза во второй раз. Он снял широкое покрывало с её волос, и оно соскользнуло с плеч, струясь к их ногам.              — Ты очень красива.              Вместо ответа она обвела его высокомерным взглядом. Её изящные губы дёрнулись в порыве скривиться, как от запаха скисшего молока.              Внутри него боролось два войска, два глубоких бушующих моря. Отец всегда учил, важно цедя капли своей мудрости и внимательно поглядывая на уставившуюся в поверхность обеденного стола мать.              «Только тебе отвечать за дерзости твоей жены; и тебе же пожинать плоды своей бесхребетности, если ты не задушишь её в самом зародыше».              Слова проворачивались в сердце круг за кругом, пытаясь урезонить и заставить прислушаться. Но по другую руку стояли безмолвные глаза, без любых слов способные ужалить, будто пчела, притаившаяся по обратную сторону сот с растопленным мёдом.              Он не имел права сдавать позиции. Наверное, не имел.              Он сощурился и смерил её взглядом в попытке последовать наставлениям отца.              — Так, по-твоему, должна себя вести достойная жена?              — Я никогда не изъявляла желания быть женой.              Она почти выплюнула это прямо в его грудь. Яд правды. Её голос сочился уродливой горечью, и в нём не сквозило даже и тени того покорного достоинства, которым были наполнены её краткие слова у алтаря. Теперь в нём было только последнее злое отчаяние раненого зверя, который до самого конца борется за свою угасающую жизнь.              — Однако ты уже здесь. И ты уже вышла замуж.              Она сделала резкий вдох, намереваясь ответить ему, но вдруг осадила себя, плотно стискивая губы и медленно выдыхая. Её руки вытянулись вдоль тела, а ногти впились в ладони. Она расправила плечи.              Огонь в глазах его жены был поразительно живым и пропитанным негодованием. И это должно было злить, но не восхищать.              — Садись. — Он указал на обитое тканью высокое ложе у небольшого стола. Она неторопливо опустилась на него, но он заметил, как её глаза метнулись в другой конец комнаты, к большой кровати с вырезанными на деревянных ножках изобильными виноградными гроздьями.              Он не представлял, что сделать; как заставить исчезнуть из её глаз эту неприязнь, чуть ли не отвращение. И что ещё тяжелее — бледную, крохотную тень страха. Будто он чудовище, отнявшее у неё жизнь. Или даже больше, дороже жизни. Свободу. Он глубоко вдохнул пряный воздух благовоний, заполняющих спальню.              Похожая тень, гораздо более тёмная и густая, мелькала и во взгляде его матери, обращённом на отца.              Он отвернулся, плеснул в кубок вина и протянул ей. Она нехотя приняла, стараясь взять так, чтобы их пальцы не соприкоснулись. Неслыханная наглость. Но она откуда-то знала, словно видела его всего насквозь: он не способен причинить ей боли. И она этим пользовалась.              Он откашлялся.              — Расскажи о Тарраконе. Я никогда не был там.              Она поднесла к губам чашу, едва отпивая вино, просто смакуя его розовый невесомый поцелуй. Плавно опустила сосуд на стол и прикрыла глаза. Пышный венок, украшавший её волосы, смялся о резную спинку скамьи, и несколько лепестков упали в складки собравшейся на плечах паллы.              Он почти и не ждал ответа, пряча за спиной руки и сжимая пальцы в бессильной растерянности. Почему он не мог быть как отец? Почему хотел ловить каждое её слово? Почему эта чужая женщина с не в меру дерзким языком сделала с ним это?              И что вообще это?              — Там море в цвет неба, — раздался её тихий мягкий голос. — Иногда, во время закатов, я вглядывалась вдаль и пыталась различить, найти то место, где кончается вода и начинается воздух. Но почти всегда проигрывала сама себе.              Отблеск улыбки на мгновение коснулся её лица, и он больше не мог дышать.              — Учителя, которые сопровождали меня и братьев на прогулках, никогда не позволяли оставаться надолго. Мы должны были медленно, церемонно ходить взад и вперёд, делать вид, что наслаждаемся свежим морским воздухом. Играть роли чванливых детей состоятельного губернатора. И поэтому я… — она распахнула глаза, глядя прямо и смело, — тайно уходила из дома, прикрываясь ночной темнотой.              Перед ним величаво возлежала дочь одного из самых влиятельных людей Империи, которая, гордо вздёрнув подбородок, открыто признавалась, что сбегала из дома, как своевольная дикая кошка. При серебряном лунном свете, лившемся из окна, она и правда слишком напоминала кошку. И его внимание не могла усыпить её расслабленная поза, ведь глаза напротив горели бдительным расчётом и непокорностью, а тело будто было готово к прыжку.              — Я проводила рассветы у воды, наблюдала, как рыбаки готовят свои лодки к привычной работе и расправляют сети. Я слушала крики чаек и смеялась над их попытками ухватить юркую рыбу с мелководья.              Она затихла, удерживая на его лице пристальный взгляд. Он знал, что не должен, не обязан отвечать ей на подобное признание, однако он… понимал.              — Должно быть, это и правда было прекрасно, раз стоило побега. — Она почти возмущённо приподняла выразительные брови, и ему пришлось поправить себя. — Побегов.              — Я чувствовала незримое присутствие своей свободы. Не вспоминала о том, кто я и куда должна вернуться через пару десятков минут. Возможно, именно это люди легкомысленно называют счастьем. Хотя, думаю, я никогда не видела его, чтобы распознать вблизи.              Его жена задумчиво умолкла, перебирая расшитый ворот туники.              — Ты… тоскуешь по дому?              — Только по морю.              — Может быть, у тебя были подруги? — Она отрицательно покачала головой. — Ты не скучаешь по братьям?              — Братья? — Она усмехнулась. — Они глупы и скучны. Впрочем это общая черта всех мужчин.              Он почти усмехнулся её язвительному замечанию, и она раздражённо выпрямилась, гордо расправляя плечи. Он понимал. Он пытался отвлечь её легкомысленным разговором, который был не способен по-настоящему занять никого из них и вытолкнуть из мыслей нечто огромное. Оно почти загораживало бледную луну, тянувшуюся из тёмного провала окна, заслоняло жёлтые отблески огоньков свечей, коптящих стены.              Ведь сейчас они оба могли думать только об одном. О том, что к утру из храма должна подняться пепельная тонкая струйка, разрезающая розовое рассветное небо. Угли под ладаном благовония на алтаре должны вспыхнуть сами, не по велению человеческой руки, а дым — оповестить весь город о том, что этой ночью они стали мужем и женой. И если брак не будет подтверждён, и без того шаткий союз их самодовольных родителей развалится, утягивая семьи в узкую воронку политических распрей.              И иного способа нет. Кровь никогда не врёт. Кровь нельзя обмануть, нельзя уговорить, или подкупить, или запугать, как обычно действует его отец. Кровь, которую они отдали в жертву богам, будет знать всё.              Он решил заговорить снова.              — Ты считаешь мужчин скучными?              — Кого ты пытаешься обмануть, дорогой супруг? К чему эта бессмысленная беседа? — Она горько усмехнулась, дотрагиваясь до тонкого золотого ободка, символа брака, поселившегося на её пальце. — Ты лишь стараешься оттолкнуть неизбежное. То, ради чего всё это, ради чего мы оказались здесь. И если теперь ты решил отступить, тогда не нужно было приходить сегодня утром на площадь с толпой своих родственников.              Последнее она процедила, как сухой солёный песок, скрипнувший между зубами. Его жена поднялась с ложа и встала неестественно прямо, будто с силой вытягивая позвоночник и помещая его в железные тиски.              Она шагнула ему навстречу и сжала губы.              — Я хочу скорее покончить с этим. Я должна. Мы должны.              Должны. Долг. Слово, которое каждого лишает воли и желаний, оставляя только слепую силу, волочащую вперёд вопреки боли в груди.              Он очень хорошо это знал.              — Это произойдёт. Должно произойти, — он спокойно кивнул, приближаясь к её фигуре, сотканной из множества напряжённых линий. — Но… Я не хочу этого так.              Она выдохнула обрывистый смех.              — Не хочешь этого так? А как же ещё? У нас нет этого выбора, и никогда его не было. С того самого дня, как ты и я сделали первый вдох, каждый в своём заполненном роскошью доме, наши судьбы были определены. Не иметь выбора — вот наш удел. Поэтому не стоит говорить о том, чего ты хочешь. Потому что ни твои, ни мои желания не имеют — и никогда не имели — никакого веса, Марк.              Тепло с размаху ударило его в грудь. Её слова были абсолютной и неоспоримой истиной, которую он усвоил ещё в тот день, когда только начал понимать речь. Но сейчас она, сама того не осознавая, промахнулась мимо желанной мишени, смешав с ядом истины его имя. Она назвала его впервые. Он никогда не считал его красивым или особенным, но в её устах всё становилось именно таким. Он хотел услышать это ещё раз.              — Я знаю, ты видишь во мне, в моей семье, причину всего своего горя, и… Наверное, ты бы желала, чтобы я вовсе не рождался и не появлялся на твоём пути. И ты не поверишь мне, я знаю это, но всё же хочу сказать, что я никогда, никогда не причиню тебе боли. И даже сейчас, когда мы…              Она покачала головой и печально улыбнулась на его слова. Тяжесть навалилась на его плечи, ведь он понял: он уже причинил ей боль.              И мысль, странная, нелепая мысль начала рождаться в его голове.              — Ты права, мы должны. Но выбор у нас есть. Мы можем предпочесть нашу ненависть, омерзительным узором оттеснить в памяти нечто мучительное и горькое, как продолжение этого мучительного горького дня. Или…              — Или? — Она подняла опустошённый взгляд. — Я не могу перестать чувствовать эту… Это похоже на поглощающую меня тёмную дыру в груди. Когда я смотрю на тебя, я вижу переплетения прутьев решётки моей новой тюрьмы.              Они застыли в глубине упавших между ними слов. Произнесённое вслух обладает невесёлой магией, делает всё настоящим, ощутимым и воплощённым. Слова обрушились на их головы, как каменный дом, не выдержавший тяжёлых стен и крыши. И только теперь она дала ему увидеть краешек своей слабости, показавшейся в уголках увлажнившихся глаз.              — Марк… — Она помотала головой. — Мы ничего не можем изменить.              Он положил ладони на её плечи, окутанные красной тканью, и они едва-едва вздрогнули, несмотря на маску напускной храбрости, стремительно распадающуюся мелкими трещинами.              — Мы — да. Но мы можем поступить так, как ты.              Она непонимающе нахмурилась.              — О чём ты говоришь?              — Сбежать. — Глаза его жены вопросительно сверкнули, и он понял, что теперь путь назад был стёрт. — Ты помнишь своё море? Рассветы? Мы можем всего на одну ночь потерять себя. Не быть теми, на чьи спины бросили вес тысяч жизней. Мы можем оставить свои имена за этими крепкими дверями, там, где остались и все они. Те, кто решил за нас. Слышишь?              Они стояли так близко друг к другу, как никогда раньше; он вглядывался в неё, в расплавленный мёд её глаз, и на мгновение ему показалось, что его гладкая поверхность треснула. Она напряжённо молчала, изучая его лицо. Её тёмные ресницы подрагивали в такт взглядам.              — Разве мы можем? — Её голос был таким тихим, что это могло быть эхо её пронзительных мыслей.              — Да. Мы притворимся.              Он медленно наклонился к её уху, улавливая тревожное волнение, охватившее их обоих, как незримая, скрытая сила натянутой тетивы. Он вдруг почувствовал, как и его голос покидает его, превращая слова в бестелесный мягкий выдох.              — Разве ты никогда… не думала о том, каково это? Разве не хотела узнать?              Её кожа подёрнулась пеленой пробежавших мурашек. Он замолчал, в страхе выжидая, что она отстранится с гневным взглядом. Но она не шевельнулась. Он не слышал даже её дыхания, как будто она затаила его, остановив время.              — Если бы ты впервые увидела меня совсем не на площади у храма, а… у моря. Я бы толкал рыбацкую лодку с отмели, по колено увязая в лазурной воде, вынужденный помогать старику-отцу кормить моих надоедливых братьев и сестёр. — Он выдохнул короткий беззвучный смех и краем глаза заметил мимолётную улыбку, мазнувшую её нежное лицо. — Я бы обязательно заметил тебя тогда… Я бы подумал, что ты прекрасна. И наверное спрашивал бы сам себя, почему ты сидишь там одна в такой час… И жаждал бы узнать твоё имя.              — А я бы стеснялась своих богатых одежд.              Прозрачный шёпот его жены прозвучал для него громче грозового раската, и тогда он продолжил.              — Я бы не осмеливался даже приблизиться к тебе, потому что ты… Ты…              Он мягко отстранился, чтобы увидеть её глаза, в которых сквозила настороженность и плохо скрываемое марево желания.              — Закрой глаза.              Она смотрела на него, колеблясь в сомнении. Его губы беззвучно произнесли «пожалуйста».              И она послушалась.              Его жена была великолепна. Кончиками пальцев он коснулся остро очерченного, но аккуратного подбородка, и пышные ресницы встрепенулись, как вспорхнувшая птица, которую спугнули с любимой ветви. Причудливо переплетённые густые волосы были увенчаны благоухающими белыми лилиями, кричащими о невинности. Он улыбнулся от нелепости этого наивного символа, который совсем не подходил непокорной голове. Он потянулся к венку, чтобы убрать лишнюю неуместную красоту и бросить на пол. Цветы рассыпались у их ног.              Он обвил руками её талию и сделал небольшой шаг вперёд, побуждая её отступить назад. Она встревоженно нахмурилась и обхватила его плечи. Её рот приоткрылся в удивлённом вздохе.              — Не открывай глаза. Доверься мне. Я прошу.              Он с надеждой смотрел на неё, чувствуя, как время проходит между ними, капля за каплей отмеряя нерешительность. Она ничего не говорила, тая в этом течении, как окружавшие их свечи, но морщинка на её лбу разгладилась, а глаза так и остались закрытыми. Тогда он сделал ещё один шаг вперёд, поддерживая её хрупкое тело, и она чутко ответила на его движение, отступая туда, куда он вёл её.              Она была слишком смелой, слишком прямой и противоречивой. Она нисколько не старалась понравиться ему, и кажется, поначалу даже хотела вызвать неприязнь, подчёркивая свою любовь к непокорности.              Он вовсе не был глуп. Стремясь соответствовать своему отцу, своему положению, он преуспел во всём, чему его обучали: в математике, без труда управляясь с числами, в знаниях о тактике сражений, в хитросплетениях законов. Он мог лавировать в непростой беседе с мудрецами и безумцами, прорвавшимися к самой верхушке власти, и учился понимать людей, проникать в суть их мыслей и намерений. Это было естественно и понятно. Логично. Разумно. Но он не мог попасть в эту прелестную головку, чтобы прочитать её с такой же лёгкостью, как десятки других. Он не мог понять, как та, кто только что смотрела на него с яростью, теперь спрятала её за нежной кожей век и почему-то решила довериться его рукам.              Он делал шаг за шагом, блуждая растерянным и жадным взглядом по её лицу, пока её ноги не коснулись прохладного дерева. Он мягко нажал на её плечи, побуждая опуститься на кровать, и осторожно сел рядом. Он всё время боялся спугнуть её, как дикую косулю, которая случайно забрела на территорию человека, тихо ступая и ловя чуткими ушами каждый шорох, готовая сорваться с места, цокнув стройными копытцами.              Он обхватил её руку, унизанную кольцами и браслетами. Золото, золото… Разноцветная россыпь камней, роскошь на теле — неподъёмное бремя богатства семьи, которое она носила так, будто не замечала его ценности. Он поднёс её ладонь к губам и невесомо коснулся ими кончиков пальцев. Её кожа казалась горячей в сравнении с безжизненным металлом украшений. Всё это было лишним. Всё это противоречило ей. Она видела в нём своего тюремщика, но он чувствовал всепоглощающее желание отдать ей всё, что только было в его силах. А она хотела только свободы… И сейчас он мог дать краешек свободы её рукам.              Он потянул за самое крупное кольцо с массивным изумрудом, и оно напоследок плотно огладило палец, покидая хозяйку. Оно больше не будет красть её тепло. Он мягко поцеловал её ладонь, а затем снял следующее кольцо. И ещё, и ещё. Толстые обручи сверкающих браслетов, драгоценные камни скатывались с руки, освобождая место для его губ. Он хотел, чтобы этой ночью они были её новым украшением. Конечно, оно не могло бы сравниться со старыми такой же дороговизной и роскошью, но было тем немногим, что он мог по-настоящему подарить ей.              Прикосновения к ней обладали такой же неизъяснимой силой, как её взгляд цвета кристально-прозрачного тёплого мёда. Это чувство ослепляло, оставляло за собой след сладостной растерянности. Её тело не наполняло его скользящие по коже кончики пальцев, а только крепче притягивало их, раздувая где-то под рёбрами маленький огонёк, грозящий разбежаться по сторонам, вырасти в огромный пожар, который пожрёт всё, до чего сможет дотянуться. Всю душу. И если она, повинуясь долгу крови, отдавала ему только свободу своего тела, то он отворил ей все потаённые двери своего сердца, совсем ей не нужного.              Ему было необходимо больше. Он поддел ещё совсем упрямую иглу усеянной рубинами фибулы, закалывавшей её паллу, и с глухим стуком уронил её на пол, спуская с плеч и спины складки тяжёлой ткани. Он целовал её руки, снимая последние оставшиеся браслеты и отбрасывая их, как бесполезный хлам. Жажда мучила его, хватая за горло, заставляя дышать всё чаще в стремлении узнать её ещё. Ещё больше.              Её плечи и ключицы вздымались под алой ритуальной туникой, выдавая волнение. Он на мгновение замер, внимательно наблюдая за переменой её лица: за распахнувшимися в неясном желании губами, за краской, прилившей к скулам. Он приблизился к её тонкой шее и едва коснулся, вдыхая слишком яркий аромат масел, которые наверняка втирали в её нежную кожу прилежные служанки. Они готовили её для него, старались сделать лучше, привлекательнее, но как же они были слепы и глупы, не заметив её совершенства.              Он хотел знать, как пахнет его жена. Она сама, без благоуханных масел, чуждых ей, чуждых её красоте. Его губы прижались к пульсу под её челюстью и открылись навстречу хаосу из горечи парфюма и приторной соли её тела. Она шумно вдохнула, когда кончик его языка провёл неровную влажную нить по её коже, будто путь острого лезвия.              — Великолепна. — Его горячий шёпот оглушил их обоих в этом странном трепетном воздухе комнаты. Она пошевелилась, и ему показалось, что она хочет повернуться. — Пожалуйста, не открывай их. Пожалуйста.              Он просил с таким жаром, как будто от этого зависела сама его жизнь. Он даже не помнил, чтобы так искренне просил о чём-то у богов, принося ежедневную жертву. Раньше он будто и не знал, как можно хотеть чего-то так сильно, чтобы умолять. Ведь если бы она открыла глаза, то что бы в них отразилось? Он боялся узнать.              — Ты позволишь мне ещё?              В ответ она лишь кивнула. Он встал перед ней, обхватил её ладони и мягко привлёк к себе. Она поднялась, откликаясь на его движение.              — Подними руки.              Он наклонился к её ногам, подхватывая широкий подол туники, и неторопливо потянул вверх, обнажая её колени, бёдра, живот, рёбра, грудь. Ненужная ткань смятым комком упала вниз, к золоту браслетов.              Теперь он молча смотрел. Часть свечей в спальне уже погасла, и луна всё ещё заглядывала в их окно, освещая его жену. Он мог бы сравнивать её фигуру со статуями богинь, плавные линии бёдер, груди, покатые плечи с извилистой и стройной виноградной лозой, изгиб губ с дугой лука, но эти попытки не передали бы и малой доли того, что он видел и чувствовал.              Она не двигалась в холодном серебряном луче, не порывалась спрятать себя руками, смутиться своей наготы или его пристального внимания. Она просто стояла перед ним, выжидая и по-прежнему не открывая глаз.              — Ты молчишь, — прошелестел её голос.              Она протянула руку и дотронулась до его груди, в которой что-то отчаянно колотилось, провела выше, нащупала массивную золотую фибулу и ловко расстегнула её, не уколов пальцы. Тёплые ладони растревожили идеально уложенные на плечах складки белой торжественной тоги, развязали узел пояса на тунике и потянули её вверх. Он улыбался, глядя на то, как ей пришлось привстать на носочки, чтобы снять ткань с его поднятых рук.              Она озадаченно нахмурилась в дюйме от его лица:              — Не станешь помогать?              Он усмехнулся, сбрасывая тунику на пол. Жена робко дотронулась до его плеч, теперь ничем не закрытых, её тёмные ресницы задрожали, и глаза распахнулись. В них необыкновенно переплелось множество совсем разных красок: трепет и любопытство, желание и страх. Он затаил дыхание. Она оторвала взгляд от его опьянённых глаз, обвела ключицы и грудь и посмотрела вниз, между их телами. Он склонился к ней, прикоснувшись лбом к её лбу.              — Ты боишься?              Она подняла взгляд, в котором мелькнул отблеск уязвлённого пламени.              — Не боюсь.              И вслед за гордым ответом её губы впервые прижались к его, испытывая на прочность, на вкус, на нрав. Он поддался, позволил ей неумело целовать его и нащупывать внутри себя единственно верное и известное каждому человеку искусство нежности. И всё вокруг исчезло, растворилось, и пространство заполнилось её бесконечными прикосновениями, её запахом, прядями её волос, щекотавшими его шею. Тогда он подумал, что в эту секунду действительно мог бы забыть, кто он.              Она отстранилась, часто дыша, и тяжело моргнула, будто пытаясь опомниться. Он наклонился, покрывая лёгкими поцелуями её шею, тонкие длинные ключицы; осторожно коснулся её груди, почти пепельно-белой в свете луны. Ему хотелось снова услышать её голос, и он несильно сжал её аккуратный сосок, перекатывая между пальцами. Она шумно выдохнула, запрокинув голову. Жажда сушила все его внутренности. Её голос уже жил в голове гордым и твёрдым, полным сомнений и горечи или сладости ушедших воспоминаний, но в нём ещё никогда не звучало удовольствие.              Он ласкал её так, как ему казалось правильным, ловя каждый её вздох и моля неизвестное божество о том, чтобы она не ненавидела его хотя бы в эту секунду, когда её глаза черны и полны волнения. Он сомкнул пальцы на её груди чуть сильнее, и с губ его жены слетел тихий стон. Она сжала его плечи, поймала его одурманенный взгляд и потянулась за поцелуем. Её требовательные губы пили его, и в то же время насыщали жизнью, как волшебный эликсир, который существовал только в сказках для детей и легковерных взрослых. Но теперь он не мог не верить, чувствуя, как рёбра дрожат от бьющегося внутри наслаждения.              Он обхватил ладонями её лицо и сделал шаг, последний маленький шаг, который разделял их, и стёр пространство между ними. Ему было необходимо ощущать её ещё больше и теснее, коснуться не только губами, руками, но и всем телом, прижаться грудью к груди, животом к животу, бёдрами к бёдрам. Она чуть вздрогнула, не ожидав его движения, и замерла, прислушиваясь к незнакомому чувству. Затем переступила на месте, потеревшись животом о его член, и прильнула ещё плотнее, обняв его талию.              — Ты боишься?              Он не знал, зачем испытывал её, нарочно поддевая отзывчивую гордость; но, наверное, ему хотелось увидеть в её лице то же безумие, которое охватило его самого, дёрнуть струны внутри неё и услышать их звон — знак её небезразличия. Он хотел вкусить ту власть, которая желаннее всего для мужчины: власть над любимой.              — Не боюсь.              Её глаза снова сверкнули, и она потянула его за собой, почти падая спиной на постель и увлекая его следом. Его губы целовали, его руки скользили по её телу, гладили изящные плечи, грудь, мягкие бёдра. Он положил ладонь на её живот, отстранился и поднял внимательный взгляд. Он не желал вызывать в ней страх, но неизбежный трепет перед неизведанным весь вечер сквозил в её глазах, и это было по-своему странно-маняще. Он неторопливо вёл рукой по её коже, наблюдая за дрожанием ресниц, за губами, хватавшими воздух. Его рука прижалась к самому низу живота, стремясь ещё дальше, но он остановился. Её бёдра были напряжены и плотно сдвинуты.              Он медленно и глубоко вдохнул и слегка улыбнулся.              — Ты сказала, что не боишься.              Её горло дёрнулось, и она прошептала свой неизменный ответ:              — Не боюсь.              — Тогда почему не пускаешь меня?              Её раскрасневшееся от поцелуев лицо было совсем близко, и он вдруг как никогда отчётливо увидел, как в точёных чертах проступает беззащитная юность. Она старалась довериться ему, идя наперекор себе в ночном полумраке комнаты, чужой для неё спальни, которую ей придётся называть домом.              Он невесомо прижался губами к её лбу, не будучи до конца уверенным, кто из них на самом деле нуждался в этом жесте.              — Пожалуйста, — выдохнул он в её висок. Пожалуйста, не ненавидь меня. Пожалуйста, будь моей. Пожалуйста, полюби меня. Может быть, не сегодня и не завтра, но когда-нибудь полюби. — Пожалуйста, откройся мне.              Она прислонила голову к его плечу, пряча лицо в сгибе шеи, и он почувствовал её жаркое дыхание, оседавшее на коже. Её ноги нерешительно разжались.              — Спасибо. Ты умница.              Бережно, будто крадучись, он дотронулся до её бёдер, гладя их внутреннюю сторону, которую она так старалась скрыть от него. Он знал, что нельзя торопиться, и раз за разом, секунда за секундой усмирял пламя, что жгло его внутренности и требовало «возьми». И сдержанность всегда побеждала, как только он опускал взгляд на тонкую ладонь, обхватившую его плечо так крепко, будто она верила в его надёжность.              Он едва коснулся её промежности и тут же услышал тихий стон, врезавшийся в его шею. Кончики пальцев плавно скользили между её бёдер, и он закрыл глаза, отдаваясь неистово-новому чувству. Было так странно, удивительно горячо, чересчур расплавляюще и нежно. Будто огромная лавина захлестнула его с головой, обожгла без боли и оставила с этим всепоглощающим теплом. Вязкая влага покрыла его пальцы — пальцы, которыми он касался своей жены — и эта мысль, стихийно вспыхивающая в сознании, каждый раз била в грудь меткой неумолимой стрелой.              Она его жена. Его.              — Ты… делала так раньше?              Она кивнула, не отстраняясь от него, всё ещё скрывая глаза.              — Может быть, ты хочешь меня поправить? — Он потянулся к её руке, обхватил ладонь, казавшуюся поразительно хрупкой, и положил сверху на свою. — Покажи.              Он замер, ощущая лёгкий вес её неподвижной руки, потерялся во времени, считая неровные выдохи. Он не торопил, выжидая и впитывая биение её огненного влажного пульса, и спустя маленькую вечность её ладонь сжала его кисть, повела чуть выше и вздрогнула, останавливаясь на выпуклой точке. Он спрятал улыбку в её волосах. Она помедлила, а затем обвела свой клитор его пальцем.              — Хорошо.              Он повторил движение, рисуя маленький круг на её теле и ловя негромкий стон. Её голос щёкотал его кожу, и он вдруг понял, как хочет увидеть её опьянённое лицо, наверняка потемневшие глаза; услышать её удовольствие, ничем не скрытое и не приглушённое. Он приблизился к её уху, цепляя губами мочку, украшенную золотым колечком серьги.              — Так прекрасна, великолепна… Мне так хорошо с тобой. Красивая… Прости меня, прости.              Он говорил, почти не останавливаясь, как в лихорадочном бреду, слова лились безграничным свободным потоком, как только возникали в его обезумевшей голове.              — Мне слишком хорошо с тобой… Посмотри на меня, прошу.              Эта просьба была слишком большой, слишком самонадеянной и смелой, и он не ожидал согласия, он просто хотел, чтобы она знала о его жажде слышать, видеть её всю. Но она с судорожным выдохом подняла голову, встречаясь с его взглядом.              Он теперь уже знал, что глаза его жены — растопленный мёд, способный отравить горьким ядом или обдать сладостным тягучим блаженством. Но сейчас они светились неприкрытой негой, потеряв свою властную строгость. И отблеск испуга от потери власти над собой, потери беспристрастности тела, тоже отражался в её лице хорошо знакомой тенью. Дрожащие губы приоткрылись, и с них сорвался несдержанный стон.              — Я… Мар…              — Тише-тише, забудь. Забудь моё… имя. Забудь и своё. Их нет. Сейчас нет.              Её лоб, украшенный вьющимися упавшими прядями, покрыла испарина, лёгкая морщинка пролегла между бровями, рот маняще приоткрылся; и лицо, её милое, удивительное, наполненное наслаждением лицо толкнуло его к краю, и силы, сохранявшие сдержанность, иссякли. Он огладил её пальцами в последний раз, замедляясь и останавливаясь, чтобы поддаться своей неотвратимой жажде, захватившей всё его существо. Но она вдруг вскрикнула в таком отчаянии, словно он что-то отнял у неё, и цепко удержала на месте его руку.              — Нет! Ещё. Я хочу ещё.              Она всхлипнула так, будто была готова заплакать, и двинула бёдрами в попытке вернуть вес его пальцев. Он снова прижал их к её клитору и продолжил ласку, подчиняясь неистовой требовательности. Часто дыша, она не сводила с него широко распахнутых ошеломляющих глаз, и казалось, что она с лёгкостью острого меча проникает в его мысли, как на ладони видит его смятение, его восхищение. Как только ему начинало казаться, что он понимает её, знает обуревающие её чувства и может предугадать её слова, она с грохотом опрокидывала и переворачивала все его представления, оказывавшиеся такими далёкими от истины. В одно мгновение она робко скрывалась, пряча лицо у него на плече, а в следующее уже бесстрашно смотрела в его глаза, диктуя свои условия.              Каждое его движение рождало на её губах стоны, и ему хотелось выпить каждый из них, украсть и присвоить себе. Он хотел попробовать на вкус её растущее наслаждение и уже склонился для поцелуя, но неожиданно она протяжно вскрикнула и запрокинула голову, сжимая пальцы на его пледплечье. Её бёдра вздрогнули и крепко стиснули его руку. Её губы ловили воздух, грудь вздымалась от шумного дыхания; открытые шея и ключицы влажно блестели в полумраке. Он припал к ней и провёл языком по разгорячённому телу, вдохнул её неповторимый потрясающий запах, победивший навязчивость благовоний.              Он что-то шептал, доверяя слова её коже, вцеловывал свою нежность вместо ароматных масел, слушая выдохи, которые понемногу становились глубже и спокойнее. Время утекало в прорезь окна, ласкало лица, сквозило между ресницами и ладонями. Время было бесстрастно, беспощадно, и его поток невозможно было подчинить.              Приближался рассвет.              — Ты боишься? — Он едва коснулся её губ своими.              — Не боюсь. — Она обвила руками его шею. Он не мог видеть, но ощутил её улыбку, дотронувшуюся до него.              Он смотрел в её безмолвные глаза и чувствовал, как что-то болезненно рвётся в груди. Он был тюремщиком, который покорно принял ключи от её свободы, и теперь они оттягивали плечи едким и сладостным бременем. И будь он проклят, если груз её жизни в его руках не делал его счастливым.              Он навис над ней и, опершись на одну руку, другой мягко надавил на её ноги, побуждая распахнуть их ещё шире. Пальцы бережно скользнули по её промежности и сразу уступили место его узким бёдрам, плотно приникшим к её; он слегка неловко подвинулся, прислушиваясь к ощущениям, и головка его члена коснулась её входа.              И пусть она раз за разом повторяла, что не боится, он видел в её глазах, обрамлённых трепещущими ресницами, тень страха. И он был обязан заставить эту тень исчезнуть.              Он склонился и прижался к её рту глубоко и нежно, заменяя вдруг ставшие пустыми слова на поцелуи, обретшие смысл и силу. Ласково касаясь губами её упрямого языка, он осторожно, почти незаметно подался вперёд, осязая лёгкое сопротивление её тела. Неторопливость мучила его, но в его голове билась единственная мысль: он не имеет права причинить ей ещё больше боли, чем уже причинил. Он отчаянно не хотел, чтобы она возненавидела его за то, что это делал с ней именно он.              Он на мгновение поднял голову и отстранился. Она закрыла глаза. Её лицо казалось сосредоточенным из-за складки между нахмурившимися бровями.              — Я могу ещё?              Она только коротко кивнула. Он медленно сместился, входя полностью, и замер.              Сердце бешено колотилось, кровь с шумом неслась в артериях ревущим горячим потоком.              Великолепно.              Она выглядела великолепно под ним, втягивая воздух сквозь закушенную нижнюю губу. Её щёки порозовели ещё больше, а волосы легли тугими завитками от пота, выступившего на телах. Она протянула руку, тихо обхватывая пальцами его плечо. С его губ слетел шумный выдох, и его бёдра напряглись.              Его жена.              Он начал двигаться, но невозможно медленно, и это одновременно пытало его и погружало в искрящее блаженство. Он думал, что чувствовал непреодолимый жар, когда впервые поцеловал её, впервые коснулся её груди или влаги между её ног; но только теперь он понял, как ощущается настоящее истомлённое пламя. Было так горячо, так невероятно хорошо, что хотелось чаще дышать и двигаться быстрее.              Она открыла глаза, почти удивлённо вскрикивая, и звук её голоса склонил его к краю. Как под струёй источника переполняется кувшин, и вода беспрепятственно стекает по его глиняным румяным стенкам на землю, так под этой последней каплей внутри него переполнился хрупкий сосуд сдержанности. Напряжение жгло его мышцы, бёдра подавались вперёд всё сильнее, и он будто потерял власть над своим телом, отпустив поводья своей жажды.              Её почерневшие медовые глаза приковывали его, её раскрытый рот просил о поцелуе, и он согнул руки в локтях, припадая к ней и ловя судорожный всхлип. С каждым его движением её пальцы всё крепче впивались в его кожу, её ноги приятным весом обняли его спину.              — Ты прекрасна... Идеальна. Ты моя…              Он не знал, услышала ли она, поняла ли его спутанные слова, смешанные с низким стоном, но всё равно шептал их в её дрожащие губы, как странное заклинание. Жена слабо коснулась ладонью его щеки.              Его жена.              Ритм становился всё скорее, хаотично сбивался, и наконец почти застыл в неподвижной точке удовольствия. Он беззвучно распахнул рот, в последний раз подаваясь навстречу её бёдрам, входя как можно глубже. Их вдохи и выдохи сливались, сталкивались, как две бушующие волны, плавно успокаиваясь и затихая, утопая друг в друге.              Приближался рассвет. Он, как безмолвный свидетель, наощупь заглядывал в угол комнаты блеклым юным лучом.              Её тонкие веки сомкнулись, длинные ресницы на миг дрогнули и замерли. Грудь размеренно поднималась и опускалась под его широкой ладонью. Сон подкрался и расслабленно накрыл её утомлённое тело, затуманивая мысли и унося их далеко от этой комнаты. Лёгкая улыбка легла на её губы.              Он неторопливо поднялся и подошёл к окну. Небо розовело, слабо освещая город, который уже совсем скоро начнёт просыпаться. Из крыши стройного храма устремилась прозрачная струйка, поднимаясь выше и выше. Сперва она была едва различимой на фоне утреннего неба, но становилась всё плотнее, осязаемо клубясь и разрастаясь серым облачком. Нерукотворный дым рассеивался в воздухе, исчезая без следа, как прошедшая ночь.              Да, кровь никогда не врёт.              Он обернулся, задерживая взгляд на тёмных волосах, раскинувшихся по его подушке, на нежной женской фигуре на его постели.              Его жена.              Именно в ту секунду он решил, что сделает её счастливой.