проклятие

      Дровами затопили заброшенный дом, но полы все еще одичало скрипят, напоминая о муках свежего снега. Стон природы отзывается в ушах фырчанием лошадей, вьюгой и наспех сочиненным некрологом. Датч был хорош в поминальной речи, не позабыв облачить ее в триумф: да, мы похоронили своих людей в это тяжёлое время, но взамен обрели только больше. Верьте мне, и вам не придется терять. В лишениях становимся крепче. Наша цель — безустанно стоять.       Хозея с трудом держится прямо. Его спина согнулась от сухого, пробирающего насквозь кашля. Содрогание ломает надвое, и он хватает перед собой, не веря, что наткнется на подставленную ладонь.       — Как ты? — спрашивает Датч. Низкий голос опускается на косящие плечи, давя тяжеловесным чувством отчаяния.       — Горный воздух идет лёгким только на пользу, — ворчание сквозь тугой звук. Для иронии потребовалось слишком много кислорода. Хозее жутко чесалось съязвить, так что расплата за свое упрямство ничуть не удивляет.       Они не должны быть здесь.       Они не планировали оказываться здесь.       Может, другие «они» — Майка и Датч — предполагали подобное развитие, но Хозея Мэттьюз исходил из других убеждений.       Несмотря на колкую мысль оттолкнуть, отказаться от поддержки попросту страшно. За столько лет полагаться друг на друга — не рядовой ритуал, а вышколенный, безусловный рефлекс. Без сжатой ладони поверх другой мир теряет в красках, блекнет, точно глаза мертвеца, выбеленные до поволочной мути. Опустошающе. Жутко.       — Не волнуйся, отдохни… Нам сейчас ничего не угрожает.       Терпеливость разведена с Датчем, но он старается, старается до жалобного надлома бровей. Его размах и ширь сжались, чтобы прильнуть поближе, позволяя давнему другу больше не полагаться на стену. Он ненавязчиво просит потянуться к себе, в объятья. Хозее тяжело не только стоять — выносить лживо-сладкую послушность. При всей ее простоте, она не лишена флёра вины и уязвимости. Большому человеку некуда себя деть: остается льнуть к лучшей части собственного характера. Хозея полюбил его и за неожиданную деликатность, почти робкое отношение никудышного чтеца душ. Но вся эта косолапая небрежность не только обижает — способна убить. И за последнее Хозея обижен. Он, духовно умирающий, чует палача излишне резко.       До тошнотворного, ломающего суставы…       Ничего не угрожает…       — Только твои решения, — бросает Хозея, вопреки наваливаясь на Датча.       Кольцо рук берегут щадяще и заботливо, словно мечтая исцелить, успокоить и пригреть.       Вздох выходит тихим, не отвлекая больного от его напасти. Датч не переманивает внимание, следуя за желающим сесть Мэттьюзом. Несмотря на строгое тепло, без верхней одежды все еще прохладно. Конечно, одеял в городе-призраке не водится, ровно как и прочих удобств. Им достался отдельный дом, но треклятый гордец и поборник равноправия Хозея предпочел спать в амбаре с остальными. Он не подал виду, что его волновала единственная двуспальная кровать в этих стенах, не считая одноместной, что отдана Артуру. На следующее утро Датч не удержался от упрека: «ну и, всех разбесил ночным перханьем?». Теперь же не спит он сам, придерживая холодные пальцы своими собственными — тоже холодными.       Так правильно, вот так должно быть. Они не предрекали бедствий, но планировали делить их поровну.       — Я читал, что легочные болезни появляются из-за постоянного напряжения. Подумай об этом, старик. Тебе точно станет легче, когда климат изменится.       Неуловимая усмешка старика, которая пропадает в возне — Датч стаскивает с себя тулуп, облагораживая им неуютное убранство. Черная шерсть щекочет скулу Хозеи терпкой ностальгией. Он прячет взгляд, решив, что слабости с него довольно. Но нагольная теплота превозносит спокойствие, которое и впрямь ровняет хриплое дыхание.       Перестать задыхаться так же резко, как и начал — сущее проклятье. И Хозея говорит:       — Будь я проклят.       Ругательства приросли лучше мякоти, растерянной в бегстве, железе и крови. Злоба значимее, насущнее, нежность же — замирает, высыхая под огненным законом выживания.       Датч хочет прижаться к виску Хозеи, но тот не просто уводит взгляд — отворачивает лицо, как отвернется однажды при очередном: «'Зея, посмотри на меня. Мы будем жить. Даже ты».       — Будь я проклят, — вторит Мэттьюз, надавливая на переносицу. Напряжение не сходит.       Хочется выдрать скрывающие от важного руки, взять за смурое лицо и заставить глядеть прямо, с прежним вызовом ко всему чужому. Но Датч не готов поймать в друге утомление, оттеняющее его с каждым часом все яснее и яснее.       Он хочет встряхнуть Хозею, позвать к карте для истощающего спора, совместно перевязать хворост, освежевать оленину, хотя Датч всегда избегает участия; проломить толстенный лед и добыть рыбу, выпить столько виски, сколько позволит совесть… Лечь на эту кровать, укрывшись тулупом, и проспать до утра, как обозначался не один привал. Но он даже не знает, насколько нужда взаимна. После пережитого, выдранного с мясом из пасти беды, Ван дер Линде не может ответить на некогда простейший из вопросов: чего желает Хозея?       Неужели не его? Не единую мечту, которая привлекла, а затем сплавила их жизни в союз, что не передаст даже избитый символ супружеских колец?       Печальное в Датче собирается скопом, пока не бросается на Хозею исступлением.       — Будь я проклят, черт побери, Датч…       — Эй, ты уже проклят, — он пытается посмеяться, как раньше, вжимаясь губами в уголок глаза.       Недовольство не утихает.       — Тобой, — поцелуи ошпаривают, отчего Хозея чуть ли не шипит, позволяя распинать в себе последнее.       Настойчивость ранит и по-печальному влечет: не ощутить это противоречие просто нельзя. Датч пользуется им, обводя носом стертый возрастом овал лица, прихватывая губами кожу шеи, но оставляя самое любимое, самое дорогое в стороне.       Когда Хозея сжимает смоляные волосы на затылке, дрожь возникает сама собой. Почти юношеская, такая дурная, от которой холодные пальцы тут же обретают жар. Датч делится огнем, дотрагиваясь до худых щек, скромной прорези куртки на груди, пропадая в ней, чтобы смять если не тело, то хотя бы рубашку.       Наконец, губы утыкаются в губы с предвкушающим вздохом. Хозея роняет ответное мление, щурится и отступает.       — Артур здесь.       — Да, — Ван дер Линде притворяется несведущим и беспечным, упуская суть предостережения, — он же наш сын.       — Я не об этом…       Но доброе напоминание делает квелым. Еще более уязвимым, стянутым путами, способными как сохранить осанку, так и пережать до бескровной синевы. Хозея не об этом, не об этом, не здесь, не нужно, пожалуйста, прекрати, не вымаливай и не проси–       Они сходятся лбами в затянувшейся тоске, разделяя надвое жертвы вчерашнего и испытания завтрашнего. Повторное движение навстречу находит больше отзывчивости. Датч целует неторопливо, с укрощенной страстью, которая выражается им взведенным курком или дерзким замечанием. Если только Хозея не попросит об обратном. Не словами — взглядом, неприметным жестом или молчанием. Датч читает его, никак не добираясь до конечных страниц, те множатся с каждым перелистыванием, мешая окончательному выводу. Ему нравится ловить его, удерживать и смотреть на несмелое бегство, которое никогда не случится всерьез.       Хозея не уйдет от него. Он будет с ним всегда. Но зачем же тогда так скупо?..       Наконец, Мэттьюз удерживается от очередного воссоединения, забираясь на кровать прямо в сапогах. Нет ни кашля, ни объятий. В некотором смысле, он проиграл. Не только увяданию, но и своему лидеру — его маленькому помешательству, которое дышит в лицо волевой агонией.       — Я очень устал, давай не будем, — говорит Хозея, но уже без прежней злости.       Датчу требуется множество мгновений, чтобы разжать кулак на брючине, сменив лихое на тихое. Он волнуется, сожалеет и надеется только на самое лучшее, становясь его слепым заложником.       — Как скажешь. Хочешь, прочту что-нибудь очень нудное?       Хозея слабосильно улыбается, помогая Датчу улечься и расстелить шубу заместо одеяла.       — Об анархизме Прудона?       — Тебе же нравилось!       — Ладно-ладно, не будем печалить гения. Нуди про натуралистов.