Он выбежал с удочкой из дома. Встретил светловолосого мальчика такого же возраста и с такими же острыми скулами и висящей на тонких плечах одеждой. Они пошли на Северную Двину, надеясь поймать кого-нибудь.
Архангельск не опускает безжизненное тело. Сил держать нет, но он только крепче сжимает холодный труп. Мокрая одежда прилипает, ветер безжалостно сдувает их с берега обратно в замёрзшее море, крупными хлопьями начинает падать снег, и Архангельску должно быть холодно. Но он чувствует только то, как сердце перестаёт биться.Он зашёл домой с железным бидоном. Добрая женщина налила ему немного супа для болеющей тифом мамы и младшего брата. Старший вчера отправился обратно на фронт после ранения, обещал найти пропавшего в начале прошлого года папу. Мама и братишка всю ночь плакали, а он не плакал. Он теперь был за старшего и не мог позволить себе проронить и слезинки. Теперь он должен был защищать и помогать маме и братику. Когда он зашёл, их дома не было. Это хорошо. Он мог успеть сделать сюрприз и кроме супа подать ко столу что-нибудь морского. Он, не сняв валенки, бежит на кухоньку, чтобы оставить бидон, а потом в комнату за удочкой. До заката оставалось меньше часа.
Маленький и белый, как снег, мальчик у Архангельска на руках висит тряпичной куклой. Солёные слёзы медленно стекают с бледного лица, отливая ярко-красным. Архангельск плачет кровью. Кровью своего ребёнка. На него не падает ни одна слезинка. Лишь снежинки тонким слоем покрывают его лицо. Дёрганными движениями Архангельск убирает тёмные мокрые волосы с глаз мальчика и ближе наклоняется к его лицу. Тихий скул заглушает ветер и начинающаяся вьюга вокруг.Каждый вечер он садился за стол старшего брата, доставал тетрадку и карандаш и начинал писать. Записывал что происходило с ним днём, про маму, братьев, одноклассников, а недавно начал упоминать в записях нового друга из эвакуации, но больше про жизнь в городе. Иногда он отвлекался и писал свои фантазии, как встречает старшего брата и папу с войны, как выздоравливает мама и как они все вместе едят торт на его день рождения. Вчера он кривым почерком со скачущими буквами написал: «Гоша сказал как ему нравится наш город. Он сказал, что влюбился в Архангельск и хочет тут жить. А я ему рассказал каким Архангельск был до войны и что это лудший город на свете и даже Москва не такая как Архангельск. Мне нравится мой город».
Никто не слышит пронзительного крика. Рафаил запрокидывает голову и сквозь туман в глазах видит красное небо. Оно смеётся над ним, ярко улыбается, растягивает кислотно-красные губы в мерзкую ухмылку. Не сгущается ни на один оттенок темнее, предпочитая обычной серости цвет. В уши бьёт свист ветра и гул замёрзшей воды. «Что, братец, ещё один твой житель погиб? — хохочет Двина. — Сам ведь его не спас». Архангельск закрывает уши руками, но ничего не помогает. Хриплый голос сестрицы звучит внезапно. Архангельск вздрагивает. Она заливисто смеётся над братом у берегов: «Какое ты звание хочешь, если своего же мальчишку спасти не можешь?» — Нет-нет-нет, — шепчет про себя Рафаил, — заткнись! В глазах рябят красные мушки и белые снежинки. Ветер подхватывает веселье Двины и громким басом перекрывает язвительные речи реки. Он треплет Архангельску волосы, как маленькому ребёнку, над которым смеются дети и взрослые из-за его извечной плаксивости. Небо мигает всеми оттенками красного — хихикает над неудавшимся городом. Архангельск мотает головой. Пытается избавиться от навязчивого смеха вокруг. В один момент глаза мальчика открываются. Он не моргает, смотрит пронзительными голубыми глазами на отчаявшееся лицо напротив. Уголки синих губ поползли выше в кривую улыбку. Он говорил так тихо, что каждое его слово с эхом проносилось по берегу: «Ты бросил меня и мою семью умирать. Ты мне больше не нравишься». Рафаил отбрасывает тело на белоснежный снег и отскакивает. На чёрно-красном льду никого нет, это Архангельск знает точно, но видит высокую женщину с белоснежными волосами и светло-серебристыми глазами. Когда-то она была очень красивой, но сейчас заметно одряхлела. Любой бы сказал, что эта женщина и сейчас привлекательная, но не Архангельск. Он помнит её другой. Тогда она была намного лучше. — Двина права, — с родительской теплотой замечает она и ближе подходит к юноше поразительно похожего на неё. Но тот закрывает лицо руками и отходит ещё дальше не в силах смотреть на ту, которая дала ему жизнь. — Ты не справляешься, мальчик мой. — Пожалуйста уйти отсюда, — шепчет Архангельск, находясь от неё за сотню метров. Она его слышит лучше себя. — Сынок, ты здоров? Почему что ты меня гонишь? — взволнованно спрашивает она. — Я же твоя мама. — Я тебя видел раза три за всё своё существование! Какая ты мне мать! У меня её не может быть по определению. — Тише, тише. Я тут, с тобой, мой миленький, — она подходит к нему и обнимает. Гладит голову и спину, целует лицо и руки — обращается как с маленьким сыном. — Ты так и не усвоил урок, мой хороший. Я же тебе говорила, не у всех должны сбываться мечты. — Уйди отсюда, — сквозь слёзы шепчет Архангельск. Он не сопротивляется, а, наоборот, прижимается к холодному телу и ищет ласки от женщины. Та всё понимает и дальше продолжает проводить ледяными пальцами по выпирающим рёбрами. Рафаил в вязаном свитере, но, кажется, будто гол. Длинные ногти рисуют незамысловатый рисунок на теле, обжигая чувствительную к чужому теплу душу. — Я тебя ненавижу. Женщина тут же отстраняется. Она смотрит на непослушного ребёнка широкими глазами и возмущённо поджимает губы. — За что же? — спрашивает абсолютно невинно. Двина, ветер и небо смотрят на разворачивающуюся картину без азарта и с возмущением. «Что ты себе позволяешь, братец?» — кричит Двина, поднимая воду подо льдом. Ветер дует в лицо сильнее прежнего, режет тонкую кожу и грозится сдуть непутёвого сына. Небо мигает с новой силой, будто пытаясь ослепить. Но Архангельск не обращает внимание и смотрит сквозь женщину на умершего мальчика. Теперь глаза его закрыты, а лицо столь равнодушно, будто он не оживал и никого не обвинял. — Ты всё у меня забираешь! — кричит Архангельск уже не в силах молчать. — Я тебе всё даю, между прочим. Всё славу принесла тебе я и Двина, а не твой бесполезный лес. — Но он ничего не забирал у меня! Он не отнимал моих людей, славу, надежду и смысл моей никчёмной жизни. Всё, всё это дала ты и именно ты тут же отняла! — Я не виновата, что родился какой-то там Петербург, а ты стал таким плаксой. Потом ведь тебе дали право на торговлю, но ты ничего не сделал. Выбрал остаться вторым. А когда выпадал шанс, то не смог им воспользоваться. В чём же ты можешь меня винить. Что я у тебя отобрала? Жизнь этого мальчишки, который сам по глупости упал? Архангельск, ты меня разочаровываешь. Каждое последующее слово било сильнее предыдущего. Она права. Это он не смог оправиться от закрытия порта, а потом встать с колен. Это он не смог удержать положение, когда сама судьба закрывала Петербург и давала шанс ему. Это он смирился со своим вторым местом и ничего не делал, чтобы подняться выше, а только опускался ниже. И именно он не смог спасти своих детей. Одинокая слеза появляется на лице неожиданно. Женщина вновь подходит к сыну и белоснежным рукавом тонкой блузы вытирает его лицо. Гладит по щеке и ласково смотрит в закрытые глаза Архангельска. — Прошу, отойди, — дрожащим голосом говорит он. Она слушается и отходит. Он тут же падает на землю и обхватывает голову руками. — Я, наверное, переборщила. Ты всё-таки старался ведь. Просто, может быть, недостаточно. Но всё равно помни, что для баланса вселенной у кого-то мечты не должны сбываться. Бог выбрал тебя для этого предназначения. И уходит. Вновь оставляет его одного. Наедине с быстро уходящими кораблями и людьми, которые никогда не смогут заменить ему её. Наедине с такой же, как она, Двиной, с жестоким ветром и с тревожно-красным небом. Она плохая мать, он знает. Она худо-бедно, но воспитала его и дала всё для развития. Рафаила дёргает за плечо тот спасённый мальчик. Он стоит с большими санками, в другом тулупе явно ему не по размеру и в такой же громадной шапке. В его глазах всё тот же страх, но теперь смешанный с печалью. Мальчишка протягивает руку и помогает подняться. — Вы как, товарищ? — В порядке, — врёт Рафаил и поднимается со снежного берега. Вдалеке промелькнул женский силуэт. — Что с Вовой? Я взял санки, так мы сможем его перевезти. — Он умер. Незнакомец будто знал это. Он только опускает голову и хмурит брови. — Что скажу я его маме? — вопрос горький и тот, на который правильного ответа нет. — Его маме я сам всё скажу. Ты иди домой и больше не ходи по тонкому льду. В следующий раз меня может не быть. Мальчик послушно кивает. Они перекладывают тело на санки в тишине. Рафаила не беспокоят ни небо, ни Северная Двина, только ветер с вьюгой не прекращаются. Незнакомец предлагает свой шарф, но Рафаил отмахивается. Он чувствует холод, но ничего не пытается сделать с этим. Его сердце сегодня окончательно покрылось ещё одним слоем льда, а заботливая мама посыпала сверху свежим снегом. Даже толстая шинель не поможет. — А ты откуда, мальчик? — Я из Ленинграда. Нас с дедушкой недавно сюда эвакуировали. Архангельск обречённо улыбается. Жизнь с ним сыграла злу шутку. Спас ребёнка из ненавистного города, но не смог своего. Через него проходят тонны еды из всего Советского Союза, часть из которой отправляется в Ленинград, а он оставляет своих жителей голодать. «Всё для фронта. Всё для победы», — говорили они, оставляя его жителей бороться со смертью. Мальчик нервозности не замечает и идёт, не отрывая головы от земли. Он наверняка видит смерть не впервые, но ещё не может к этому привыкнуть. К смерти Архангельск тоже не привык. — А кто вы? — с детским интересом спрашивает мальчишка. — А как ты думаешь? — с горечью в голосе предлагает сыграть в такую игру Рафаил. У него нет желания объяснять кто он. Он этого и сам, если честно, не понял. — Я думаю, вы архангел этой гавани. Бабушка мне говорила, что архангелы всегда помогают людям. А вы мне помогли. — Молодец, угадал. Они закрепляют труп и уходят. Мальчишка шагает впереди — вызвался показать дорогу до нужного дома. Рафаил специально задерживается на берегу чуть подольше, поворачивается и говорит, не отрывая глаз с Белого моря вдалеке: — Я тебя всё равно ненавижу. Если бы тебя не было, то никто бы не умер, а я бы не пережил столько боли, сколько ты мне принесла своим существованием. Воды Двины бьются с новой силой, ветер почти выгоняет с берега, а небо всё мигает неодобрительным красным. И на льдах Белого моря стоит женщина с неестественно белыми волосами и по-матерински улыбается любимому сыну. Знает, что без неё он не справится. В кармане шинели у Рафаила карточка на хлеб, в руках верёвка от санок с трупом, а вместо сердца дыра, засасывающая его всё глубже в темноту и одиночество. Самолёт приземляется ровно в три. До собрания ещё сорок минут, а следующий рейс только завтра. В кожаном портфеле лежит флешка с презентацией и отчётом для Романова, пару вещей и надежды пробыть в этом городе как можно меньше. Санкт-Петербург, действительно, грустный город. Особенно когда у тебя тут совещание с нелюбимыми коллегами вместо заслуженного выходного. Светло-серая табличка под номером 1703 раздражает своим блеском и числом. В кабинете уже сидели пару городов и что-то обсуждали. Виновника мероприятия не видно. Архангельск закрывает дверь слишком громко, раз на него оборачиваются все присутствующие. Подбегает Рома и крепко обнимает. Рафаил треплет его по голове и вылезает из хватки. Мурманск — прелестный ребёнок. Неловкий, добрый и милый. Такого ребёнка, как он, родители не хотят отпускать от себя и хвастаются им перед другими. Чуть поодаль стоят Нарьян-Мар и Петрозаводск. Мюсена заметно напрягается, увидев назойливого родителя, и отворачивается. Её детское лицо скрыто тёмными косами и спиной Мурманска, но Рафаил знает, она нахмурилась и надула губы. Мюсена никогда не могла скрывать эмоции. Петрозаводск переводит взгляд с одного города на другой и пытается понять, что делать ему. — Нас с Мюсеной Петя позвал на следующие выходные в поход. Обещаю привезти тебе что-нибудь, — Рома светится от счастья. Он любит природу и проводить время с людьми. Мечтает всем сердцем завести множество друзей и всегда быть с ними. Эта проклятая зависимость от людей передалась к нему от Рафаила. — Хорошего вам отдыха. И пожалуйста будьте осторожны, — Рафаил искренне рад за Рому, но его лицо не выражает и капли восторга. Архангельск полвека назад окончательно потерял способность быть счастливым и вместе с ней и огонёк в глазах, и хоть какое-то подобие радости в голосе. Он давно не чувствует себя живым. Рафаил проглатывает просьбу взять его с собой. Он давно хочет провести время с детьми, но сам отказывается от любой возможности. Хорошо понимает, кроме надоедливой заботы и трагичных рассказов ничего не может им дать. Архангельск — плохой пример для подражания и ни Мюсене, ни Роме он не должен травить жизнь своим безликим существованием. Архангельск утопился в своих проблемах, как в море. Он не знает, как общаться с собственными детьми и остальными городами. Он всю жизнь провёл у берегов Северной Двины в окружении сотни людей. Вот только люди умирают, а другие города, основанные в сотнях километрах от него, невольно оставляют Рафаила в одиночестве. Но даже с развитием транспорта, Архангельску кажется, его окружают только Двина, Белое море и проблемы от них. Мурманск понимает, что-то тревожит отца, но не в силах узнать что. Он грустнеет, пытаясь скрыть беспокойство, но всё равно спрашивает: «Пап, с тобой всё хорошо?». Папа только кивает и пытается отделаться от разговора с сыном. Ужасно сложно говорить с близким человеком, когда не знаешь, с чего начать. Когда хочется избежать его взгляда полного надежды. Когда не можешь смотреть на него и понимать, как ужасно ты с ним поступаешь, потому что не можешь найти в себе силы и желание просто повернуться в ответ. Рафаил добровольно отвергает детей и захлёбывается в сожалениях от собственного решения, но в тоже время уверен, что так он и должен поступить. Архангельск не сможет себя изменить. Всем будет лучше без него. — Скоро придёт Романов, — говорит Рафаил, отходя к своему месту. Он пытается подбодрить сына, треплет его за плечо и подгоняет к компании других городов. Архангельску уже давно не нужны разговоры, но Мурманску они необходимы. Его сердце не должно замёрзнуть. Романов появляется совсем скоро. Пришёл на пять минут раньше официального начала и почти сразу же был утянут в диалог с Новгородом. Рафаил не смотрит на них, вместо этого прожигает взглядом город из панорамного окна. Таких видов в Архангельске нет, но он очень хотел бы. Чтобы по утрам стоять напротив окна и свысока смотреть на стройный ряд красивых домов. Несмотря на личную неприязнь к Романову, Рафаил ничего не имеет против него как к точке на географической карте. Красивый, со старинными аристократическими домами и выходом к морю. Но даже немного жаль, что это не весь Санкт-Петербург, а только его образ. Рафаил не знает его, он не общался с ним на темы, которые интересны обоим и вовсе не горит желанием исправлять сложившуюся ситуацию, но может заявить без тени сомнения, Романов как личность ему не понравится. Даже если кардинально поменяет себя. Никогда. Скучный, эгоистичный аристократишка. Вроде бы эрудированный всезнайка, но на деле с ним невозможно поговорить даже по нерабочим вопросам, потому что просто не о чем. А ещё Архангельск не любит его по одной простой причине — Санкт-Петербург родился императором, ему подали власть на блюдечке и обучили владеть всем добром. Не любит и тихо завидует из-за этого. Рафаил помнит всю историю взаимоотношений с Романовым до мельчайших деталей. Интересно, догадывается ли сам Романов, какое разнообразие чувств испытывал портовый город по отношению к нему? Санкт-Петербург встаёт со своего места и объявляет о начале собрания, а Архангельск погружается всё глубже в воспоминания. Они стоят в кабинете Москвы в новой столице и впервые видят друг друга. Маленький Саша с широкими наивными глазами Рафаилу совсем не нравится. Он не понимает, как с ним могли так обойтись. Архангельск — главный порт России, служивший ей верой и правдой с самого основания, воевавший за её интересы на военном и торговом поприще. А теперь всё с трудом заработанное отдают какому-то ребёнку, лишь отправив указ в качестве насмешки. Его лишили возможности жить. Сотни людей потеряли работу и будущее. Рафаил был среди них. У него оставались верфи и лес, но это лишь часть архангельского величия. Без порта ничего из этого не имело значения. Сначала была ненависть. Потом сильное желание отомстить Петербургу. Мстить было совершенно невозможно, но желание никуда не пропадало. Когда Екатерина II разрешила торговать, Архангельск был счастлив как никогда и гулял до ночи. О нём вспомнили. Вспомнили не как о поставщике леса и строителе судов, а как о порте. Ему дали право продолжать заниматься любимым делом. Тогда он рыдал, стоя на коленях, на берегу Северной Двины прямо в её воды. Та не старалась скрыть слёз радости, забыв про обыденную язвительность. Они вновь нужны. И хотелось это сказать Романову с прямой осанкой и вздёрнутым подбородком. Но тут же морской волной в бурю захлестало осознание — на жизнь Санкт-Петербурга это никак не отразится. Ему по-прежнему плевать на жизнь города за тысячу вёрст от него. А архангельская радость будет выглядеть до ужаса жалко. Но отомстить Петербургу всё же получилось. Это произошло в период Наполеоновских войн. Архангельск понимал, как эгоистично и неправильно с его стороны радоваться войне, но ничего не мог с собой поделать. С новой силой начали приплывать иностранные корабли, по-новому выглядел порт. Архангельск вспомнил детство, когда ходил меж рядов и вслушивался в людские голоса отовсюду. Рафаил вновь встречался с английскими городами и проводил с ними вечера. Архангельск больше не чувствовал себя одиноким. Работы прибавилось в разы, но он не уставал, верно выполняя все приказы. Казалось, что никакой Санкт-Петербург никогда не основывали. Рафаил даже забыл о его существовании. Пока снова не встретил на своей гавани. Романов приехал с проверкой и с благодарностью за работу Архангельска. Архангельск тогда громко рассмеялся прямо в лицо столице и, кажется, сказал какую-то глупость. «Ну что, главный порт, как тебе теперь без кораблей? На моём месте. Это месть, барин». Для баланса вселенной у кого-то мечты не должны сбываться. Только теперь это был не Архангельск. У него всё сбывалось. Смеялся Архангельск не долго. До конца войны. Но хорошее настроение никуда пропало. Суда всё также ходили, пусть и в меньших количествах, Романов не приезжал и даже не вызывал в столицу, а одиночество теперь не чувствовалось так остро. После войны с Наполеоном Рафаил о Санкт-Петербурге почти не вспоминал и отношение никак не менял. А вот через сто лет, во время другой войны, жизнь неожиданно изменилась. Тогда он понял, что больше не чувствует той ненависти к Романову, какую чувствовал на протяжении двухсот лет. Гражданская война не стала чем-то удивительным. Архангельск чувствовал, когда-нибудь власть сменится. Как сменялась в Англии и во Франции, как сменяются технологии, указы и мода. Переход к новой власти в Архангельской губернии произошёл как-то незаметно для Рафаила. Он знал о планах и англичан, и белых на северный флот, на Архангельск и Мурманск, но старался не вмешиваться. Не пользовался большим уважением у любой из сторон и только ждал чего-то. От имперской эпохи осталась лишь старый сюртук да сапоги. Пришлось переехать с маленькими Ромой и Мюсеной в комнатушку на окраине города, где по соседству жили бедняки и пропавшие в водовороте жизни и в алкоголе. Детей он увёз из родных городов, несмотря на запрет властей, сразу после февральской революции. Рафаил вырос один, выброшенный холодным морем на не менее холодный берег, и пережил всё на том же берегу в полном одиночестве, слушая только неразборчивые всплески сестры и матушки. Своим детям он не желал подобной судьбы и решил держать под своим крылом до наступления спокойства в государстве. Рафаил возвращается из лесопилки поздно вечером. День уже лениво прибавлял себе минуты, но кажется, будто ничего не меняется. Снег всё также захватывает ноги в свою власть, а на льду по-прежнему катаются гимназисты и молодые военные. В ближайший месяц ещё ничего не расцветёт, но это не мешает любопытным и романтичным натурам с надежной засматриваться на голые ветки. На улице и в жизни Рафаила всё мрачно и тоскливо, а люди, кружащие вокруг в серых одеждах, только ухудшали настроение. Природа продолжает прибывать в беспокойном сне. Архангельск это чувствует остро, проходя по набережной. В такие тусклые, холодные и грязные вечера больше всего хотелось вновь оказаться в доме губернатора у камина и слушать тихое пение младших дочерей, занятых рукоделием и чтением романов. Но он приходит в сырую комнату, продуваемую со всех сторон, и слышит только ругань и громкую игру в карты соседей, пока к нему от холода прижимаются дети. В такие моменты Рафаил чувствует себя как в классических пьесах и романах о бедняках. — Папочка! — накидывается Мюсена, мигом высвобождаясь из объятий соседки, что за небольшую плату смотрит за детьми, пока Архангельск перемещается по всей губернии. Рафаил берёт её на руки и улыбается настолько ярко, насколько может. Рома обхватывает ноги и трётся щекой об пыльные штаны. Мюсена по-детски лепечет, нечётко выговаривая пару букв. Её бессмысленная и неразборчивая болтовня лучше тех глубоких романсов, которые обычно поют выпускницы института благородных девиц. Её тонкий и ужасно громкий голосок ублажает больше, чем искреннее пение церковного хора в праздники. Неожиданное тепло пробежало по конечностям Рафаила, отчего он непроизвольно дёргается. Рома продолжает прижиматься к папиным ногам и закрывает глаза, чувствуя радость, которую хочет пронести с собой до конца жизни. — Ребятишки, может отцепитесь от папки, — говорит соседка. Ей почти шестнадцать, она ходит в поношенных серых платьях, а блёклые светлые волосы завязывает в тугую косу. Она живёт в соседней комнате с пьющим дядей и с младшими сёстрами похожими на неё как две капли воды. — Рафаил Фёдорович, как вы? — робко спрашивает девушка. — Вам помочь чем-нибудь? Но Рафаил только качает головой и тихо благодарит её, протягивая наспех завёрнутую рыбу и несколько копеек. Она со скромной улыбкой берёт вещи и прощается. Тугая коса качается наподобие маятника часов, которые когда-то стояли в покоях Рафаила. Он осторожно отцепляет Рому от штанины, опускает Мюсену на пол и идёт снимать шинель. В карманах неслышно болтаются копейки, с трудом заработанные, кажется, на всех предприятиях, которые только есть в его губернии. Он готов поехать по другим городам всей остальной страны, чтобы только достать Мюсене полушубок, а Роме ботиночки по размеру. Подумать только, Архангельск — важный порт и торговый город, в чьих складах хранятся тонны оружия и помощи от союзников. А он выпрашивает у старухи-соседки дырявую шаль, чтобы закутать детей. Рафаил укладывает детей спать. Они просят рассказать сказку, и он не может отказать. Пытается вспомнить хотя бы одну сказочную историю, рассказанную купцами и торговцами за столом трактира. Рафаил их редко слушал, предпочитая сказкам новости о реальных людях и событиях. И сейчас ужасно жалеет об этом. Случайно услышанное начало переплетается с жизненными историями Архангельска и преобразуется в странную смесь, где князя отправляют в ссылку, а княгиню загрызают медведи. Но детям вроде нравится, и Рафаил уводит историю в большие дебри, приплетая разбойников, ведьм, революции и войны. В конце концов князь уходит в монастырь и умирает там от старости, а дети засыпают сладким сном. Рафаил перекручивает в голове сказку собственного сочинения и понимает, не такое должны рассказывать хорошие родители. Рафаил выходит на улицу. Вокруг шумно и грязно. Из кабака выходит группа пьяных и очень весёлых людей. У них путаются ноги и слова. На них висят тряпки издали похожие на плащи. Среди них Архангельск видит бывших военных и актёров, некогда осуждённых и беглых, крестьян и дворян. Такова новая реальность. Рафаил ходит исключительно вокруг домов. Дети могут проснуться в любой момент, папа должен быть рядом. Архангельск это понимает. Но заходит в кабак. Там грязно, шумно и не продохнуть. Морщится, но не уходит. Садится за столик и считает деньги. Три копейки он мог бы потратить с большим умом. Вокруг живут люди. Поют, танцуют, громко спорят о насущных проблемах, задушевно рассказывают истории из жизни. Архангельск слушает вполуха, больше волнуясь не о людях, а о себе. Вдруг в поле зрения попадается до боли знакомый силуэт. Тонкий, почти девичий стан, кофейные волнистые волосы, длинные пальцы и осанка истинного интеллигента. Даже с грязными бинтами и в мятой рубашке Романов выглядел выше всех здесь собравшихся. Архангельск незаметно скрывается, оставляя бывшую столицу чёрт знает где. Он уверен, Романов в первые в жизни побывал в подобном заведении. — Рафаил Фёдорович, постойте, — кричат из кабака. Рафаил хмурится не в силах сейчас даже смотреть на него. Петроград вываливается на улицу с недовольным и достаточно жалким лицом. Правый глаз обмотан бинтами, левый стал гораздо прозрачнее. Теперь худоба была болезненной, а тонкие пальцы походили на крючки старухи. — Чего вам, Александр Петрович? — Прошу вас, Рафаил Фёдорович, — просит он, — помогите мне. Архангельск присвистывает от удивления. Сама столица (пусть и бывшая) просит о помощи у него. — Не могу, — отрезает Архангельск. — И попрошу оставить меня. Но Петроград не оставляет. Наоборот, спешит быстрее за городом. — Архангельск, без вас мы не справимся, — говорит Романов дёргано, находясь на грани истерики. — Ничем я не могу вам помочь. Я сам гол. Три копейки могу дать и только. — Вы порт, Архангельск, великий порт. Вы владеет всем русским севером и огромным количеством кораблей. А на ваших складах столько оружия, сколько мне в жизни не снилось. Вы спасение России, Архангельск. — Вы хорошо говорите, Александр Петрович, но нет у меня никакой власти. Сами должны понимать, раз ваши поиски привели вас сюда. — Врёте вы всё. Я много слышал о вашей славе. — О, — язвительно тянет Рафаил и оглядывается в сторону дома, где снимает комнатушку. — Это в прошлом. Думаю, вы как никто другой должны понимать это, раз встретили меня в подобном месте. Но Романов не понимает. — Объяснитесь, — резко требует Петроград. Его тон теперь строгий и холодный, лишённый лести. Так разговаривал Санкт-Петербург с подчинёнными раньше, когда требовал подробного отчёта о произошедшей неудачи. Но перед ним стоит не величественный Санкт-Петербург в мундире Преображенского полка, а худощавый Петроград с болезненно бледным лицом в саже и в изношенном пальто. Архангельск смотрит внимательно в столь ненавистное лицо. Аристократические черты никуда не делись, как и властный тон города. Но стал выглядеть Александр более жалко. Пропало прошлое величие, императоры, что могли поднять город из болота и власть Северной столицы. Будто пропал тот важный взрослый, а вместо него появился маленький мальчонка с большими серыми глазами и с большим желанием сделать всё по-своему. Петроград выше Архангельска даже во время своего падения, но последнему не до этого. Ведь что-то поменялось. Архангельск теперь не чувствовал ненависти. Лишь лёгкое раздражение, какое бывает от противной мухи, которая тебе ничего не сделает. Даже если бы снова пришёл запрет на торговлю из Петербурга, то у Архангельска ничего бы не изменилось. Теперь ему не страшен Романов и его идеи. Теперь ему просто нет дела до него. Рафаил улыбается, стараясь сдержать смех и говорит с непривычно пустой душой: — Мне правительство новое не доверяет. Вам бы лучше в Мурманск ехать. Создадите союз с англичанами и с белыми и делайте что хотите. Может даже тут найдёте соратника, но меня прошу не трогать. Я ничем вам помочь и не смогу. На три копейки войну не выиграешь. Он оставляет Романова наедине и возвращается в кабак. Смеётся громко, распугивает и трезвых, и пьяных. Смеётся так громко, что не слышит гнев Романова. Смеётся долго, с надрывом горла и без возможности остановить истерику, ведь понимаетего показательная ненависть сгорела, как тысячи городов, как Москва и сам Архангельск.
Изжила сама себя, перегорела и оставила только пепел, который Рафаил случайно выбросил в море. Возможно, ей не хватило топлива, а может разрешение торговли вместе с новым подъёмом остудили пыл. А может, Рафаил просто устал от неё и выбросил из головы, на прощание помахав рукой. Кажется, в этот момент Архангельск осознал, что потерял часть своей личности. — Что у тебя, брат? — со смешинкой спрашивает хозяин. — А я теперь разорён, — с гордостью отвечает Рафаил и бросает три копейки на стол. Так Архангельск снова остался ни с чем. Архангельск встречает Калининграда в продуктовом магазине. Нет, это не начало анекдота, хотя очень похоже. Это окончание субботы, время, когда надо подводить итоги недели и чувствовать, как же всё надоело. Именно этим и занимался Рафаил, стоя посреди магазина с пачкой овсяного печенья в одной руке и с портфелем в другой, когда его заметил Вильгельм. Зачем зашёл последний неизвестно. Может быть, хотел прогуляться и заглянул по дороге, а может, решил купить кефир или что там ещё можно купить в половину десятого. Они не интересуются, что здесь делают, лишь здороваются и спешат выйти на улицу. — Es war ein furchtbarer Tag, — внезапно признаётся Вильгельм. Сегодня он разбил кружку, чуть не опоздал на самолёт из-за некоторых конфликтных личностей в аэропорту, а потом на протяжении пары часов сидел между городами Северо-Западного федерального округа. Калининград не может сказать, что в округе совсем плохо, собрания не громкие или шумные, всегда спокойно обсуждают с минимальными конфликтами, но есть что-то такое изнуряющее. Будто собрались одни энергетические вампиры с плохим настроением и звериным аппетитом. — Согласен, — отвечает Рафаил. Только у него «es war ein furchtbarer Tag» каждый день. Вильгельм не знает, зачем ждёт Рафаила у кассы, когда тот берёт печенье и почему соглашается на молчаливое предложения спутника прогуляться. Калининград оправдывает это интересом к персоне Верфского, но понимает, что обманывает себя. При виде Рафаила что-то колет в душе, и Вильгельм не может перестать наслаждаться этим. Архангельск ведёт за собой уверенно, не зная о жёсткой нитке, связанной вокруг их тел. Они идут до отеля в тишине, не зная, что сказать. Портфель изредка бьёт по ногам, громко смеются рядом шатающиеся студенты, зазывает на экскурсии молодой человек в ужасном шарфе и с громкоговорителем. Только они молчат. Проходят середину моста. Вдруг Рафаил поворачивается в сторону реки. Солнце вот-вот коснётся водной глади и уйдёт под Неву. В голове проносятся тысячи подобных закатов, которые он видел, стоя у берегов Двины. Рафаилу хочется плакать, но он не может выжать из себя слезу на протяжении многих десятилетий. Он высох. Всё ушло в Северную Двину через песок и воду, а потом в Белое море по течению. Вильгельм тоже остановился. К закату он не испытывал ничего особенного, да и не смотрел на него. Он видел перед собой стоящего у моста мужчину. Давно посеревшие волосы разбавляли оранжевые пряди. Бледная кожа отливала нежный персиковый цветом. Золото очерчивает острый подбородок. И так ярко выделяются светло-голубые глаза. Вильгельм внимательно смотрит в них и не ничего не видит. Будто вместо человеческих глаз Рафаилу вставили две стекляшки. — Красиво тут, — неожиданно говорит Архангельск. Вильгельм впервые смотрит не на Рафаила. Глядит на Неву и дома вокруг, признаёт, красиво, но не видит ничего такого, что могло бы заслужить подобные слова от северного порта. Он бывал тут до этого много раз, да и в Калининграде есть подобные места. — Петербург очень красивый как город и как человек, — продолжает Архангельск. Он гипнотизирует пейзаж перед собой и не оглядывается на человека сзади. — Красота — понятие абстрактное. Для одного человека этот закат может быть лучшим в жизни, а для другого самым обычным явлением. Что под красотой подразумеваешь ты? Архангельск впервые поворачивается. Лицо Верфского не привычно хмурое или равнодушное. Его просто не было. Только фарфоровая маска и две голубые стекляшки. Рафаил стоит подобием древнегреческой статуи. Сломанной, разбитой, но до ужаса красивой, из белоснежного мрамора. — Говоришь как депутат. Много трёпа и мало смысла. Архангельск не двигается. Он не наблюдает над собеседником, не прожигает взглядом и даже не знает, как страшно он выглядит. Он смотрит сквозь века и видит то, что Вильгельм никогда не поймёт. — Раз ты так любишь много говорить, то скажи, каково быть первым? Калининград вопрос не осознаёт, но понимает, куда ведёт Архангельск. Вильгельм тяжело вздыхает, смотрит в голубые стекляшки напротив и устало говорит, как с маленьким ребёнком: — Ты серьёзно? — Ответь на вопрос. Архангельск непреклонен. Ничего не поменялось в его фарфоровой маске. Голос пустой, напоминает Берхарда после проигранной войны. Когда они тёмными вечерами оставались одни, и уничтоженный Берлин спрашивал у разрушенного Кёнигсберга, что их ждёт дальше. Вильгельм вмиг видит перед собой не посеревший Архангельск, а молодого Рафаила, только что закрывшего порт. Он тоже проиграл эту войну. Но так и не смог смириться с поражением. — Я не помню этого. Это было очень давно, — честно сознаётся Вильгельм. Рафаил хмурится, не верит в слова города. Не понимает, как можно такое забыть. Калининград понимает его мысли, но всё равно не может вспомнить свои чувства в те годы. — Я существую достаточно долго. И пережил столько событий, что не все могу запомнить. — А ты бы хотел всё вспомнить? — вновь перебивает Рафаил. Ему не требуются ответы от Вильгельма, он хочет сам ответить на все вопросы. — Ja, — уверенно говорит Калининград. Пусть его история кровавая и жестокая, но она по-прежнему его. Какая бы она не была, Вильгельм не позволит себе упустить и детали. — А я бы хотел всё забыть… — печальным голосом говорит Архангельск. За стеклом Вильгельму видится бесконечное светлое море над серым небом, красивый юноша на белоснежном берегу и необъятная тоска. Калининград не может оторвать взгляда от Рафаила. Перед ним воистину ангел. Вильгельм хочет оказаться на белоснежном берегу, а потом утонуть в холодном море под лучами давно мёртвого, серого солнца, но только вместе с одним единственным человеком. Вильгельм готов писать портрет своего Дориана и погибнуть от его рук. Вильгельм хочет изучить личность перед собой, даже если придётся препарировать столько красивое тело и погибшую душу. Вильгельм будет молчать до конца дней или говорить без умолку, будет следовать верной тенью или светить ярким солнцем, стоит только божьему ребёнку напротив сказать одно слово. В сердце вспыхивают давно забытые моменты и выкидывают в бурные воды сознания. — … потому что я устал падать. Медленно падает один осколок. Калининград хочет прикоснуться к фарфоровой маске, когда в кожу впивается стекло. Его тело давно изранено вдоль и поперёк, какой-то маленький осколок не сможет заставить чувствовать боль. Но Вильгельм всё равно убирает руку. Он сейчас не сумеет сломать маску. Рафаил говорить не собирается. Он вновь и вновь прокручивает каждую свою неудачу. Память у Архангельска хорошая. Когда-то именно она и помогла выучить все правила необходимые для последующей жизни. Грамматика и произношение немецких языков для общения с людьми дальних морей. Принципы экономики и торговли, чтобы правильно их применить и вывести город к славе и богатству. Этикет для званных ужинов и царских приёмов. И, наверное, самый главный урок:всегда найдётся тот, кто делает всё лучше тебя.
Правила простое, действенное и писанное архангельским морем. Сначала это был Петербург. Он первый окунул Рафаила с головой в осознание своей слабости и неспособности сделать хоть что-то перед действительно важными людьми. Показал, как можно ничего не имея, получить всё в одну минуту. Потом был Мурманск. Самый северный порт с незамерзающим выходом к морю и с большим потенциалом. Родной, до безумия любимый сын, которому завидует отец. Рафаил тогда чувствовал отвращение к самому себе. У него столько неудач вышло с морем, что уж говорить про другие сферы, где провал понятен заранее. В лесном деле конкурировать с Сибирью просто глупость. С ремеслом тоже ничего не выйдет, когда есть столько городов-мастеров по всей России. На войне он бесполезен, Архангельск не славится хоть какими-нибудь боевыми действиями. У Рафаила по одному только имени понятно — ему никогда не стать первым. Архангел Рафаил считается вторым среди остальных. Он силён и почитаем. Но он только второй. И никогда не сможет стать первым. — Знаешь, я теряю себя с каждым днём всё больше. Я чувствую, как russischer Geist заполняет мою душу и ничего не могу с собой сделать. Пусть я по-прежнему общаюсь с немецкими городами, нахожусь посреди европейских стран и каждый день вижу уцелевший кафедральный собор, но уже не чувствую в себе того, что делало меня Königsberg. Чужое признание вырывает Рафаила из тёмных недр души. У Вильгельма глаза сверкают тёплым, домашним солнцем. Такое светит лишь в моменты истинного счастья. — Во время войны от меня оставили одни руины, депортировали жителей и взяли в качестве ненужного трофея. При бомбардировке я вместе с домами потерял и воспоминания. Меня сломали и начали отстраивать на нужный лад. Лишь пару вещей напоминают о тех временах, когда я был слугой моей Родины. В словах Калининграда горечь, от которой невозможно избавиться. Она отравляет сердце жутким ядом и неприятно колет на языке. Архангельск хочет сплюнуть, но не в силах пошевелиться. — Смотря на тебя, я вспоминаю давно утерянный сон. Тогда я встретил делегацию из России. Русский корабль только-только пришвартовался, неспеша выходили купцы, моряки и Он. Es war mein деловой партнёр, с которым мои люди торговали уже долгое время. Меня никогда не интересовала ни торговля, ни те, с кем я торгую. Многого от этой встречи не ждал, был там только из-за приказа короля. Но когда увидел Его, то понял, какую роковую ошибку допустил. Тогда на причале я смотрел только на юношу невиданной красоты. Он был милым, немного стеснительным и говорил со знанием дела. Мы провели всего пару часов вместе, но, казалось, не прошло и пары минут. А спустя годы я понял, Его эфемерный образ — сон, а та немецкая речь с русским акцентом, преследовавшая меня всё это время — галлюцинация. Архангельск стоит с тяжелым сердцем. Ему достаточно проблем и огорчений в собственной жизни, чтобы ещё слушать и чужие. Но при всём желании не может сказать Калининграду замолчать. — Я думал, что не больше никогда не смогу Его увидеть, но как же я ошибся, — Вильгельм осторожно прикасается к белоснежной коже Рафаила. Его счастье сейчас не прочнее хрусталя и не дольше секунды. Одним движением Архангельск может всё разрушить. — Скажи для меня что-нибудь с тем же прелестным акцентом. — Еs tut mir leid für dich, aber er ist schon lange tot. Вильгельм убирает руку и с блаженной улыбкой качает головой. — Ты ошибиться. Я вижу его сейчас. Смутно, сквозь вековой туман, но вижу, Raphael. Не смей говорить мне, что не можешь быть самым лучшим. Ошибки учат человека, а трудности закаляют. Твоя красота не та, что была века назад, но её можно возродить. Только доверься мне. Между Кёнисбергом и Архангельском нет ничего общего. Кёнисберг участвовал не в одной битве, Архангельск ни в одной. Кёнисберг общался со столькими великим людьми, сколько Архангельск в жизни не видел. Кёнисберг падал, переживал огромное множество неудач, но не сдавался. Архангельск пережил в тысячу раз меньше и почти сразу же утратил смысл существования. Кёнисберг ежедневно проезжает мимо Бранденбургских ворот и вытаскивает из памяти только секунды прошлого. Архангельску не надо смотреть на столетние деревянные дома, чтобы помнить всё до мельчайших деталей. Калининград и Архангельск объединяет федеральный округ, торговое сообщение и желание вернуться в прошлое. Они оба ходят по питерской набережной, не смотрят на закат и думают друг о друге. Вильгельм и Рафаил ежедневно видят воду, содрогаются от воспоминаний сороковых годов и любят города, находящиеся в стольких километрах от них. Они отрезаны от мира и нормальной жизни высокой стеной собственных мыслей и переживаний. Они не раз встречались и ни разу не говорили о чём-то кроме работы. Вокруг по-прежнему шумят люди, проходящие по мосту. Гудят машины и катера, кричат дети неподалёку, шуршит обёртка под ногами. Ветер не обращает внимания на воплощения и проходит сквозь них, стремясь куда-то по делам. Нева под ногами неспешно течёт по каналам и с усталой улыбкой подставляется под закатное солнце. Повсюду пахнет Петербургом, но Архангельск впервые не чувствует его. Он убирает руку Вильгельма и разворачивается к Неве. Она безмолвно хватает подол своего пышного платья и со страхом уносится от такого знакомого, но страшного лица. Калининград стоит где-то позади. Он не намерен отступать и ещё раз потерять Того юношу. Он не мог разглядеть Его в серой оболочке на протяжении стольких лет и не уверен, что сможет ещё раз. Архангельск с головой опустился в Северо-Ледовитый океан, испил жидкого азота и поцеловался со Снежной королевой, чтобы заключить сердце в ледник. Этот ледник когда-то уничтожил Титаник, а сейчас так же уничтожает Вильгельма. Калининград смотрит в отражение Невы, видит фарфор на лице Рафаила и не может смириться с ним. Подходит ближе и почти касается плечом Архангельска. Не смотрит на него, лишь наблюдает за отражением в воде и спрашивает: — Что ты чувствуешь, Raphael?— Рафаил Фёдорович, как вы?
— Сынок, ты здоров?
— Рафаил Фёдорович, что-то случилось?— Вы как, товарищ?
— Что у тебя, брат?— Пап, с тобой всё хорошо?
В голове Архангельска проносятся тысячи голосов. Невозможный вой бьётся о стенки головы и отражается с эхом, как звон колоколов в праздники. Голоса накладываются друг на друга. Прошлое и настоящее перемешивается окончательно. Архангельск не понимает, где он находится. Со дна хихикает Двина, гудит ветер, мигает небо, а на воде вдруг появляется знакомый, мигающим болезненным красным силуэт. Архангельск видит всё и ничего одновременно. — Ничего. Он впервые не уходит от вопроса, а честно отвечает. Несмотря на гром в душе, Архангельск находит лишь пустоту. Тяжёлую и выматывающую, втягивающую в себя всё подобно чёрной дыре. Гладкую светло-оранжевую поверхность воды разрезают мелкие крошки фарфора. Они белыми листьями расползаются по Неве, покрывают кристаллами берег и восхищают Вильгельма больше, чем архитектура вокруг. Он поворачивается к Рафаилу. Тонкие трещины расползаются змеёй по маске. Мелкую крошку Калининград осторожно стирает рукой с щеки и видит под ней ту девственно чистую кожу, что была у Него почти четыреста лет назад. Вильгельм улыбается так, что Рафаил неловко отводит взгляд. На него так же смотрит Рома, с любовью и надеждой. — Я понимаю, ты сейчас не сможешь ответить, — читает его мысли Вильгельм. Он не печалится. Он принял своё положение задолго до этого момента. — Но, вопреки твоему ответ, я заставлю тебя снова быть тем самым Архангельском, первым портом России и ангелом, мелькавшим в Кафедральном соборе во время службы. У Вильгельма в глазах мелькает огонь, потухший век назад. Он чувствует себя так же, как чувствовал перед очередной смертью на поле боя, когда ему виделся ангел, успокоивший душу перед воскрешением. Кёнисберг убирает прядь белых волос и до сих пор боится, что Рафаил сейчас испарится. Фарфор с кожи Архангельска ещё не спал полностью, стекло вместо глаз всё также блестит, но Вильгельм знает, совсем скоро он сможет вновь увидеть Его лицо. Они смотрят друг на друга и видят то же, что и в зеркале по утрам. Они оба города с развалинами на центральной площади. Но теперь закат не так страшен, потому что они знают, кошмары больше не тронут. На этот раз они идут по набережной Архангельска. Рафаил шагает по плитке впервые за долгое время. Калининград прилетел на выходные по какому-то дурацкому поводу и попросил отвести его на набережную. Он продолжает внимательно смотреть на Рафаила и видит, как фарфор постепенно стирается с лица. Под ними шелестит кружевной шлейф из белых крошек и переживаний северного города. В рюкзаке Вильгельма старый сборник сказок братьев Гримм, который привёз ему Берлин в шестидесятых годах. Только эту книги советские власти разрешили взять с собой в Калининград. Как она оказалась в Архангельске, Вильгельм не знает. Рафаил говорит, что случайно увидел её примерно в тот же год и поспешил одолжить. Обратно к Калининграду она вернулась только сегодня, после генеральной уборки в архангельской квартире. Рафаил отдавал её со словами: «Дети уже выросли, а я не люблю сказки». — Ты поговорил с Нарьян-Мар? — Нет, — раздражённо отвечает Архангельск. Он слышит это от Вильгельма почти каждый день и будто на зло отсрочивает день разговора. — Надо собраться с духом, купить её любимые сладости и подловить где-нибудь на нейтральной территории, чтобы она от меня снова не сбежала. — У нас собрание через месяц. Я запру вас в кабинете Александра, но только попробуй не поговорить с ней. Лично застрелить. — Посмеешь поднять руку на своего ангела? — ухмыляется Архангельск. Недовольно-скептичное, но в тоже время до ужаса равнодушное лицо Вильгельма забавляло Рафаила, вызывая ухмылку, которая раздражала немца ещё больше. — Не помиришься — подниму. Рафаил только закатывает глаза. Порой Вильгельм слишком фанатично относится к идее возвращения старого Архангельска, в порывах страсти забывая, перед ним стоит уже не тот молодой монастырь, полный надежд и грандиозных целей, а переживший не одно трагического событие город. И Рафаил из-за этого искренне боится. Вильгельму может надоесть заботиться о холодном и неспособным на ответную любовь городе. Вильгельм всегда может улететь в Калининград, вновь погрузившись в сон о Нём. Рафаил искренне пытается вернуть огонь в сердце, но каждый раз тот потухает, не успев согреть хоть кого-то. Беспокойные сны, где он снова остаётся один у Двины с рядом стоящей матерью, снятся всё чаще. Кошмары, покрытые кроваво-красным цветом, чёрными полосами образуют клетку, из которой Архангельск выбраться не в состояние, ведь корабль не может отплыть без команды. — … я настаиваю на вашей встрече у меня. Так ни ты, ни она никуда не сбежите. Не думаю, что вы легко пересечёте польский границ, — продолжал Калининград. Очень обеспокоенный ситуацией с Архангельском, он старался сделать всё, чтобы только Рафаил не чувствовал болезненную тоску, которую он никак не может скрыть. — Raphael, ты меня слышишь? В его тоне капля осуждения и море беспокойства. Рафаил часто уходит в свои мысли, путешествует во времени сознания и так усердно копается в себе, что давно уже выкопал могилу. Вильгельм только смотрит с родительским негодованием, качает головой и вытаскивает Архангельск со дна. — И не устал ты со мной возиться? — вздыхает Рафаил. Вильгельм смотрит на него почти также, как смотрел на него в тот день, когда они стояли на мосту у Невы. Только теперь взгляд непривычно тёплый, какой никогда не был у его матери. Рафаил не понимает, что чувствовать: вину за столь глупый вопрос или вину за то, что именно на него так смотрит Вильгельм, а не на более достойных людей. — Ты ведь понимаешь, что я никогда не стану тем самым Архангельском, которого ты полюбил тогда? — Ja, — со всей серьёзностью отвечает Вильгельм. Он по-прежнему видит того самого ангела из семнадцатого века. С белокурыми кудрями, с розоватыми губами, с горящими, широко раскрытыми глазами и заливистым милым смехом. Вильгельму лишь достаточно одной улыбки Рафаила, чтобы попасть в тот день, когда Кёнисберг познакомился с Архангельском. Тогда в воздухе сильно пахло морем и солнцем. Но улыбается Рафаил не часто, а только в особых случаях, когда кто-нибудь падает на льду или когда видит Рому с Мюсеной. Тот милый ангел утопился в любимом белом кафтане с серебряной вышивкой в Белом море, а на его месте упал с небес Рафаил в сером свитере и без смысла жизни. Такой тусклый и неприметный, что не вызывал никаких эмоций кроме раздражения. Он стал таким близким для Вильгельма. Казалось, они знали друг друга веками и понимали так, как никто другой. Обычное молчание приносило Кёнисбергу счастья столько же, сколько выигранная война. Он не отказался от идеи изменить Рафаила, но не уверен, хочет ли, чтобы понимающий его человек превратился в сон. Они оба теряли всё, что-то нашли, а что-то так и осталось в прошлом. Они оба до сих пор живут семнадцатым веком и не хотят переноситься в двадцать первый. У них есть знакомые, которые смогут помочь, но вряд ли смогут понять ту горечь, погружающую их к берегу холодного моря тёмной ночью, когда только светят пугающе красные звёзды и свистит загадочную мелодию северный ветер. Вильгельм смотрит на покрывшуюся льдом Двину и думает, что за толстым стеклом в глазах Архангельска не море, а сплошной лёд, который никогда не сможет вновь стать водой. Вильгельм терпеть не может холод и предпочёл бы выходные в Волгограде, а не в Архангельске. Но он упрямо стоит на набережной и смотрит на Северную Двину. Где-то за ней Белое море и их надежды на счастливое будущее. Рядом с ним стоит Рафаил и со слабой улыбкой смотрит на него. Кёнисберг не позволит отбирать у них жизнь. Рафаил в очередной раз стоит у родного пейзажа. Впереди только небо и вода. Он просит Вильгельма пойти дальше и обещает догнать, пока сам почти свисает с перил, смотря строго в одну точку. Архангельск хочет крикнуть эти слова во всё горло, но не хочет беспокоить Калининграда. — Знай, моя ненависть к тебе не исчезла. Но теперь я не зависим от тебя. Архангельск победно улыбается и бежит к Калининграду. Он не обращает внимания на стоящую посреди Белого моря женщину в белоснежном сарафане, какой надевали при последнем царе. Он, кажется, готов попробовать жизнь в двадцать первом веке с дорогими ему людьми. Рафаил чувствует в себе что-то похожее на давно забытое счастье.