Это не то, что ты думаешь

      — Виталь, — тихим шепотом, прижимая телефон к уху, под гулкие удары сердца в груди, — Галька уехала, — тишина недолгая, но натянутая как тетива лука. — Жду.       Коротко, сухо, лаконично. А в душе наворочено, остро, непонятно. На языке полынь горькая, а в животе будто печка растопленная. За окном снежинки пушистые, колючие, льдистые, а дома чайник шумит на плите и запах яблочного пирога на столе. Жар его Кипелов кожей чувствует, вперившись в него взглядом и улыбаясь глупою улыбкой. Дубинин едет где-то сквозь снежную тьму, а на окне гирлянда предновогодняя подмигивает, точно знает, что этим вечером гореть будет не только она… Встреча не первая, а щеки горят по-прежнему. Досрочно. Рано ведь еще, но как убедить себя успокоиться? Свечки на столе в нежно-золотистом полумраке кухни — глупая романтика в таком-то возрасте. Не двадцать лет давно, а на душе снова весна юности и радость чувств. Сегодня хочется именно так — красиво, уютно, волшебно как в сказке. Мужчины тоже любят это.       Звонок раздражает, в уши пробирается неприятно — а в груди сердце удар пропускает. Как быстро! Или попросту из реальности выпал и упустил полчаса времени из виду? Через распахнутую дверь холодом веет. И ежит колюче. В темноте густой, темно-серой глаза блестят — родные, карие, с озорной искрой, а у Кипелова в ответ ком в горле от накатившего приступа нежности.       — Ух, холодно-то как! Задницу вместе с носом отморозил. — Дубинин еле равновесие удерживает, когда на нем вдруг повисает всем телом гостеприимный хозяин дома. Мягкой волной тепла обдает так настойчиво, что он охает громко и удовлетворенно, едва не мурлыкая от удовольствия. — Неужто так сильно приспичило, солнце мое златовласое?       Валера молчит обиженно и носом ему в шею утыкается крепко-крепко, отпускать как будто совсем даже и не планирует, просто стискивает в объятиях и дышит-дышит-дышит — шумно, жадно.       — Да пусти же ты, черт тебя задери, — ворчит Виталик наигранно, даже не пытаясь искристые нотки смеха сдерживать. — Приставучий как репейник!       — Да пошел ты! — недовольно фыркает Кипелов, толкает того кулаками в грудь скорее для проформы, и, шаркая нарочито, плетется в кухню.       — Ну не кипятись, — продолжает свои фирменные подтрунивания Дубинин, стряхивая мокрый снег с куртки и морщась попутно от того, что часть его под ворот свитера попала — противно, непрошенным гостем не в добрый час, — кипятильник ты мой ненаглядный.       На кухне уютный перезвон ложек и чашек, шипение выливающегося из чайника кипятка — тихое, монотонное, а после дурманящий аромат чая с чабрецом — Дубинин его уже наизусть знает и дарит хозяину дома то и дело, пополняя запасы и неизменно вызывая благодарную скромную улыбку. Эта улыбка — лучшая награда, и другой вовсе и не нужно.       — О, это все мне? Сам что ли накулинарил? — бодро выпаливает глупый вопрос Виталик, быстро отмерив несколько шагов по коридору и буквально впорхнув в кухню.       — Руки сначала помой! — как гром среди ясного неба вскрикивает Кипелов так громко, что тот от неожиданности вздрагивает и все равно улыбается во весь свой большой рот.       — Да чего ты злой такой с порога? Я только кусочек хотел… Да рассла-а-абься, чего ты в самом деле? — Дубинин все в той же манере, но с улыбкой обезоруживающей, мягкими объятиями большого хищного барса стискивает широкие плечи Валеры, как будто они игрушечные, сделаны из плюша да синтепоном набиты. И тот млеет на пару мгновений, распадаясь на составные части от этой нечаянной нежности сильных широких ладоней.       — Мой и за стол! И довольно этих твоих штучек, — будто опомнившись, дергается как от мощного разряда тока и дает петуха Кипелов, взбешенный этой беспардонностью, к которой никак привыкнуть не может вот уже полгода… Терпеть шуточки острые и раздражающие в студии и на гастролях совсем не сложно и полезно даже — так вездесущий Володя о порочной их связи точно не догадается, но вот дома… Дома, когда хочется от Витальки заботы ласковой, тепла душевного и понимания, чтоб душу вывернуть наизнанку и слова горячие излить, его остроты все портят и ломают, и даже аромат свежезаваренного чая совсем не снимает напряжение.       Досада кусает под сердцем, настроение ниже плинтуса, и вечер, кажется, окончательно испорчен. Обидно от того, что сдерживаться совсем не умеет. Не хочется так, чтоб от каждой фразы иголками остро и ударами под дых. Кипелов губу закусывает с силой, чтоб боль отрезвила, ресницы не дрожали и дыхание выправилось. Молчит. Молчит тягостно, гордо, чтоб показать шутнику, что так неправильно, так несладко совсем, так нельзя с ним. Молчит, чтоб понял, что ежели так дальше пойдет, то пирог единственным десертом сегодня так и останется. Механические движения — нож в самое мягкое нутро пирога уверенно, с нажимом, почти жестоко — также, как слова Виталика в самое сердце. С хрустом корочка трескается — сахара больше чем надо, но так вкуснее, пикантнее даже. Как и у них вдвоем наедине каждой раз… Виталик руки моем громко, можно даже подумать нарочито, но нет. Валерка давно уже знает, что в этом весь он — грубоватый и резкий, шумный и быстрый. И до одури любимый. До скулежа и сцепленных зубов раздражающий. «Как же хочется шмякнуть его чайником по темечку», — внутренне искрит от напряжения Кипелов, раскладывая кусочки пирога по тарелкам также медленно, громко, сжимая рукоятку ножа до костяшек белеющих.       — Эй! Руки прочь, за стол сядь нормально и ешь, — ругается Кипелов и отталкивает руку Дубинина от пирога недовольно, раздраженно, пресекая его попытку украсть маленький кусочек.       — Да я только попробовать, чего злишься, Валерчик? — голосом змея-искусителя шелестит возле самого уха Виталик и плавно, мягенько так, ненавязчиво кладет руку любовнику на талию, поглаживает ласково, так что Кипелов на пару мгновений млеет и едва не урчит от удовольствия.       — Как же ты меня бесишь! — рявкает в ответ Кипелов и пихает совратителя локтями в живот — не сильно, но ощутимо. «Лис хитрожопый, вот ты кто! — уже мысленно добавляет Кипелов, зубы сцепив едва ли не до скрежета. — Любой свой промах закрываешь распусканием рук, будто я баба глупая!» Дубинин словно мысли читает и игриво тыкает пальцами с двух сторон Валере в ребра, после чего следует громкое вполне предсказуемое «Ай, бля!», портящее в миг всю сказочную романтику уютного вечера.       — Бурчалка ты мой ненаглядный, — елейным голосом почти пропевает фразу Дубинин, вальяжно проплывая за стол и по-хозяйски плюхаясь на табуретку, и тут же изображает губами быстрый «чмок», коварно и озорно прищуривая глаза. — Люблю тебя, злючку вредную!       Кипелов молча, совсем не изящно кладет кусок пирога Виталику на тарелку, сует ему чайную ложку и, дождавшись, когда тот ее заберет у него из рук, решительным шагом идет к окну, попутно похлопывая себя по бедрам в поисках сигарет и зажигалки. Срочно, срочно надо отвлечься, чтобы не обложить наглеца беспардонного матом трехэтажно и, упаси всевышний, не впечатать ему кулак в глаз. Зудит страшно, к тому же сто лет не дрался, аж с самой армии. А этот прямо-таки просит настойчиво, Кипелов едва сдерживается, стискивая челюсти и поминая про себя всех святых. «Послала же вселенная любовничка! В печенках сидит, гаденыш! А я еще курить бросить собирался. Ага, бросишь с ним, конечно!» — быстро закипает Валера, чиркая колесико зажигалки, но ничего не получается — пальцы дрожат от злости так сильно, что не слушаются совсем.       — Да ебаный ты в рот!       — У-у-у, солнышко ты мое нервное, — хихикает за спиной Дубинин, мямля слова уже явно с набитым под завязку ртом, — чай тебе пора уже пить не с чабрецом, а я мятой. Точнее мяту чаем запивать. Или феназепамчика для верности.       Кипелов молчит и окно приоткрывает движением рваным, нервным. Молчит тягостно, мрачно, так что слышно крики детворы под окнами и лай собак где-то вдалеке. Дубинин молчит тоже, но не тягостно и не мрачно, а очень даже громко — чавкает так самозабвенно, что Кипелова передергивает изнутри от раздражения и неприязни. «Ну почему, почему нельзя жевать тихо и цивилизованно? Зачем устраивать из романтического вечера свинство? Разве это признак мужественности? Это мерзко! И что я вообще делаю с ним, почему люблю этого хама и мужлана?» — Валера морщится и отворачивается, выпускает длинную белую струйку дыма, похожую на змею-альбиноса, в окно приоткрытое. Холодно и ежит неприятно, да и сигарета уже почти закончилась, но к столу возвращаться совсем не хочется. Да и зачем? Чтобы выслушать очередную порцию скабрезных шуточек, тогда как романтическое настроение давно уже ветром сдуло без следа и инеем покрыло. «Вторую закурить? Да к черту, пусть будет вторая! Все приятнее этой наглой лошадиной улыбки перед глазами. Лучше бы он просто ушел сейчас сам к чертовой матери и оставил меня в покое». От мыслей отвлекают шаги за спиной — медленные, самоуверенные, вразвалочку. «Ну точно снежный барс», — думается Кипелову. И тут же голова в плечи вжимается рефлекторно. Неприятны эти шаги, не хочется их совсем. Но держится Валерка невозмутимо, плечи вновь расправляет гордо, нарочито непринужденно, будто не замечая приближение любовника, разминает шею, готовится принять новую издевку. Но все идет не по плану. Чертов хитрец ломает всю картинку снова одним простым жестом.       — Хватит, — легко и бесцеремонно выхватывает из рук Кипелова монотонно дымящуюся сигарету, тушит в пепельнице и вышвыривает в окно, — легкие себе все скуришь, а тебе еще петь и петь. Голос побереги шикарный, похеришь его — не прощу тебе лично.       Слишком серьезно, без единого намека на иронию, как будто с… заботой? В мгновение ока вскипевшее возмущение застревает комком запутавшихся в узел слов в горле. Кипелов шумно сглатывает и открывает рот в немом вздохе, будто рыба, выброшенная на берег прибоем, и едва не выстанывает имя любовника, когда его руки оказываются кольцом обвиты вокруг его талии. Крепко, надежно, но ласково. Точно питон. Так ласково, что в пору скулить от удовольствия и жмуриться с дурацкой улыбкой на лице. Кипелов держится, держится из последних сил, потому что это сильнее его воли, больше, острее, чем он может выдержать. Чувства захлестывает от неожиданности, дурманят, рассудка лишают. Хоть бы слово сказать, оттолкнуть гордо, но его губы уже на шее нежно, пленительно.       — Я же люблю тебя, Валерчик. Неужели ты не понимаешь? — шепчет жарко, так что у Кипелова мурашки по пояснице табуном ходят. — Ты так злишься мило, сложно остановиться. Ну прости меня. Дурак, знаю, каюсь и признаю. Слова эти пылкие, искренние лишают Валеру последних сил на сопротивление. А и правда, чего это он? Разве не знал, что Дубини всегда такой был, и с чего ему вдруг меняться ради него? Любовь — это когда принимаешь человека таким, какой он есть, и не критикуешь, не пытаешься переделать, перевоспитать — так ведь говорят мудрецы. И ведь и правда любит, не поспоришь. Как умеет любит — грубо и раздражающе, так что расслабиться рядом с ним сложно. Но ведь именно такого балбеса и полюбил! Себе на погибель.       — Любовь зла, полюбишь и ДубА, — Кипелов прыскает от смеха — то ли от того каламбура, что позволил себе сейчас, то ли от того, как щекотно и нежно Виталик мочку уха прикусывает.       — М-м-м, Валерка, да ты тот еще подъебщик, когда расслабишься! — довольно усмехается тот и жадно прихватывает любовника за ягодицу.       — Только не говори, что тебя это возбуждает.       — Еще как! Чувствуешь палец промеж булок? А ручки-то вот они! — весело тарабанит словами Виталик, точно весенний дождик по круше, пристраиваясь пахом к Валеркиным ягодицам.       — Старый изнасилованный прикол, не смешно, — ворчит Кипелов в ответ, попутно краснея от ощущения твердого Дубининского хозяйства, что настойчиво в него упирается и толкается, мол, обрати ты уже на меня внимание, избави меня от страдания.       — Изнасилованный, говоришь? — заинтересованно восклицает Виталик и уверенно нащупывает не менее твердую выпуклость между ног Кипелова. — А это идея! Хочу тебя, знаешь ли, нежно изнасиловать, бурчалка ты мой, голубочек сизый.       Кипелов молчит странно, непредсказуемо, не дергается даже, не сопит, не пыхтит под нос. Дубинин выдерживает многозначительную паузу, а после молча ставит на подоконник справа тюбик со смазкой, добавляет блестящую в огнях гирлянды упаковку с презервативом. Кипелов сглатывает громко. В горле щиплет, в голове винегрет, слова разбегаются как тараканы от вспышки света, в штанах тесно и жарко — стащить бы с себя дурацкие кожанки поскорее, а то ведь так и свариться недолго. И зачем так вырядился? Все равно в штанах они с Виталиком надолго никогда не задерживались…       — Какой смирный стал, — Дубинин все-таки не удерживается от колкостей, продолжает, только так нежно и ласково, шепотом горячим обдавая ухо, так что у Валерки перед глазами все будто в молоке тонет, мушки летают, сам не понимает, не слышит, постанывает уже или нет. — Податливый, тепленький, мягенький, как булочка с пылу, с жару!       Молния брюк чиркает быстро, коротко, штаны сползают с трудом, попутно с чертыханиями Виталькиными — вспотел, прилипли к заднице наглухо. Ах, как же хорошо и прохладно становится! Кипелов голову запрокидывает любовнику на плечо и дышит загнанно — предвкушение с ума сводит, скорей бы уже. Не помогает любовнику, послушной куклой претворяется — и улыбается котом мартовским. Виталик хоть и гад редкостный, но ласковый до невозможности. Кипелову не стыдно, ему легко и свободно, будто оковы стремительно спадают вместе со штанами. Яйца тяжелеют, живот сводит напряжением, сердце стучит ошалело — и так хорошо в груди, до истерики приятно, светло, солнечно.       — А ну развернись, Валерка-холерка, ко мне передом, к лесу задом!       Кипелов хохочет как ведьма — на шуточки плевать совсем, ему хорошо, он кайф от происходящего ловит, голова уже отключилась и не соображает давно. Хоть потоп случись — не заметит! Не поворачивается, игнорирует слова Дубинина, хоть и слышит их отчетливо, объемно, так ярко и сочно, будто под действием наркотика. «Пускай сам напрягается, мне-то что? Сам затеял это все, сам и пусть и рулит», — думает Кипелов коротко и снова улыбается — еще шире, точно одержимый.       — Ай, да что б тебя! — ругается Дубинин беззлобно совсем, нежно как будто даже, и тут же, прихватив любовника за бедра покрепче, разворачивает так резко, что Кипелов на момент равновесие теряет, в спущенных до колен штанах путаясь, на любовника наваливается мешком картошки. — Э-э-э, дружочек, да ты поплыл совсем, как девка озабоченная!       Валера не реагирует на колючие слова, он в дурмане тонет, когда Дубинин усаживает его осторожно, с обычно не свойственной ему заботой на подоконник, нетерпеливо стаскивает с него футболку жадно, нетерпеливо, так что та едва по швам не трещит, скомкано гладит шершавыми горячими ладонями по груди, животу. Каждое касание — нелепое, торопливое — такое яркое и объемное, что грудь распирает от желания кричать от удовольствия. Валера не смущается ни капли, когда Виталик перед ним на колени опускается и издевательски медленно стаскивает трусы. Чувство свободы, наконец, вырывается из горла с громкий глубоким стоном — теперь ничто не сдерживает напряженный до предела член. Ну вот и все, к черту все обиды и недомолвки, черта пройдена окончательно! Валера слаб до секса, устоять не может перед плотскими удовольствиями, забывает моментально обо всем — даже о том, что его голая спина прямо сейчас маячит в окне его квартиры, подсвеченная золотыми огоньками новогодней гирлянды. С Дубининым всегда так — остро, невыносимо тягуче, бороться с желанием нет никаких сил, тянет к нему безудержно, и весь мир теряет свои силуэты и краски, распадается на атомы.       — Что ж ты медлишь, гаденыш? — хрипит Кипелов, дыша часто, и свой голос будто со стороны слышит — чужой, странный, наглый. — Да трахни ты уже меня!       — Какой же ты ебливый, Валерка, — довольным котом усмехается Дубинин, глядя на любовника снизу вверх так властно и самоуверенно, что у того коленки подкашиваются мигом. — Я тебя только погладил и штаны спустил, а ты уже задницу подставить готов, как сучка в течке.       — Хватит пиздеть, займи рот полезным делом, будь другом, — ничуть не стесняясь собственной грубости, сорвано шепчет Кипелов, с трудом слова выговаривая и от предвкушения задыхаясь. И улыбается так бесстыдно, так по-ведьмински сексуально, что Дубинин, не в силах отказать, обводит горячим языком налитую розовую головку и тут же вбирает ее бесцеремонно в рот — глубоко, настырно, грубовато. Кипелов вздрагивает коротко и инстинктивно прогибается в пояснице. Как, в какой момент руки оказались у любовника на затылке? Не помнит, не знает, и плевать! Толкаться тазом нестерпимо хочется, зудит раздражающе удовольствие, скопившись до боли в паху, а этот черт медлит, издевается, ускоряться будто даже не собирается. Кипелов на пробу вперед подается, второй раз смелее, третий — с силой, резко, энергично. Дубинин совсем не против — поддается, принимает его на всю длину спокойно, благосклонно, и у Валеры буквально срывает тормоза от острого, выкручивающего мозг удовольствия. Этот беспардонный, хамоватый вечный весельчак сейчас весь в его власти, но при этом умудряется вопреки логике оставаться главным во всем этом безобразии, что творится прямо сейчас между ними. Кипелов ловит себя на мысли, что это одновременно и злит чертовски, и нестерпимо еще сильнее заводит. Ему, черт побери нравится, быть ведомым, нравится, когда Виталик все делает сам — соблазняет, давит на какие-то особые кнопки, сводит с ума, а после легко и совершенно без зазрения совести трахает его где придется, в любой пыльной каморке, и он отдается с радостью, не в силах сопротивляться искушению. Как наркоман… И вот сейчас Кипелов трахает своего искусителя с рот как одержимый, толкаясь тазом рвано, часто-часто, задыхаясь и закипая изнутри, а кажется, будто трахают его. Так, черт побери мало, не хватает, только зудит еще сильнее и никак не подводит к черте. Так что скулить, закусив губу, до боли хочется, едва не плача от досады. Ему так мало, так не хватает, так пусто внутри, так хочется большего, чтобы орать и выть от наслаждения, на грани потери рассудка. Слишком мало ощущений, слишком тонко и легко…       — Стой, стой, стой, Валерка, — отпрянув, быстро встав с колен, выпаливает уверенно и однозначно Дубинин и удовлетворенно улыбается тому, как Кипелов сгибается едва ли не пополам и скулит громко от разочарования, что все прервалось так внезапно. — Давай-ка сделаем то, что ты так любишь, а то весь извелся уже, я же чувствую.       Кипелова трясет мелко, голова горит, ноги мерзнут, по спине мурашки табуном. Самодовольное смешливой лицо любовника как во сне сменяется унылым зимним пейзажем за оном, разбавленным яркими пятнами детских горок и качелей, его горячие поцелуи на ключицах холодом оконного стекла совсем рядом с лицом. Задницу прогнуть посильнее, как шлюха — не стыдно, нравится, так пошло, что едва истерическим смехом не заходится от переизбытка эмоций. И пусть все видят в нем брутального сурового рокера на сцене — Кипелову нравится, что вдали от посторонних глаз он может просто быть собой рядом с возлюбленным. Стонать, извиваться, просить оттрахать как следует, чтобы кричать имя своего сладкого мучителя. Внизу, в паху будто гиря пудовая и жар нестерпимый — тяжело, дурно, почти больно, хочется поскорее, но доверяет. Знает, что несколько секунд потерпеть — и станет совсем хорошо.       — Сейчас, сладкий мой, еще немножко… Вот так… Скоро все сделаю, немножечко потерпи.       Дубини и правда старается, торопится, знает, какой Валерка тактильный до невозможности и как его всего целиком захватывает возбуждение, как сложно ему ждать и терпеть каждый раз. Знает, как быстро он расслабляется и долго подготавливать не надо. Презерватив легко раскатывается по члену, смазка прохладная у Виталика на пальцах, а после в тепле между ягодиц Кипелова. Тот дергается от неожиданночти и тут же ртом воздух хватает жадно, судорожно — каждый раз одна и та же реакция, наперед ожидаема, привычная и сладкая. Любимый момент для обоих. Виталик в улыбке расплывается, когда Кипелов, сбито поскуливая, давя эмоции изо всех сил, так сильно старается расслабиться, дышит глубоко, правильно, размеренно и поддается.       — Давай уже, не могу больше, трахни меня, — Валера шепчет нечетко, сбивчиво, на растянутом дрожащем дыхании, напряжен до предела и все делает как надо, точно отличник в школе — чтобы не больно было после, чтобы Виталику понравилось, чтоб доволен им был и грубоватыми словами в своей излюбленной манере нахваливал, еще больше с ума сводя.       Дубинин входит медленно, ласково, на одну лишь головку, и Кипелов тут же сжимается бесконтрольно, мычит, голову с распущенными русыми волосами опустив в низ — с рефлексами борется усердно, дышит, дышит, дышит… Спустя минуту толкается на пробу глубже, ощущая, как быстро ослабевает давление тугих стенок. Готов, точно готов, и хочет сильно, только попросить не может. Боится немного, напряжен, осторожничает — в этом весь Валерка. Любит себя до одури, навредить здоровью не хочет, все у него должно быть по науке, все по правилам. «Перфекционист херов», — с любовью усмехается про себя Дубинин и ласково кусает любовника в плечо, переключая тем самым внимание с того, что так беспокоит его между ног. Еще пара толчков, осторожных, с заботой и нежностью, аккуратно и легко от смазки — пусть привыкнет и сдастся совсем. Еще немного и стонать будет, как умеет только он — мелодично, протяжно, так красиво, заслушаешься!              Кипелов ахает заполошно как раз в тот момент, когда член Дубинина внутри проезжается в той самой точке, где удовольствие накрывает с головой, взрываясь и рассыпаясь по всему телу горячими искрами. И еще раз, еще, еще — Дубинин быстро смекает, как доставить Валерке как можно больше удовольствия, о себе не заботится так, как о нем. Не важно, что хочется на всю глубину, на всю катушку, чтоб башню сорвало — важнее, чтобы Кипелову было до умопоррачение приятно, томно, сладко. Толчки короткие, энергичные, частые-частые. Дыхание у Валерки сбивается к чертовой матери, в ушах кровь шумит волнами прибоя, орать хочется и смеяться одновременно, теряя к чертовой матери рассудок и мужскую гордость. Он дает прямо сейчас в задницу мужику, и ему совсем не стыдно. Ему кажется, что за удовольствие стыдиться глупо, даже если тебе засовывает в очко член коллега. Не важно, что это неправильно, не важно, что это когда-то казалось ему унизительным, не важно, что его напряженный до предела член плотно сжат сейчас чужой крепкой мясистой мужской рукой, не важно, что ведет себя и стонет как шлюха. Главное, что это ни с чем не сравнимое удовольствие, и даже первый секс с женой не был таким впечатляющим… Не важно, как выглядит для прохожих с улицы в окне его перекошенное от удовольствие лицо. В этот момент есть лишь он, любимый и накрывающий их с головой водоворот ощущений.       — Блядь, Валерка, я больше не могу… — хрипит Дубинин натянуто, на пределе сил и тут же срывается на мощные, глубокие, грубые толчки на всю длину члена. Трахает жестко, до боли вдавливая пальцы Валерке в плечо одной рукой и в бешеном ритме надрачивая его член другой.       Кипелов стонет на одной ноте, сквозь плотную пелену перед глазами видя, как его собственная сперма забрызгивает подоконник, попадает на стекло, тут же застывая и замерзая, слышит, как рычит и хрипит за спиной Дубинин, как внутри горячей пульсацией разносится тепло, как с силой выгибает позвоночник и бьет голову волна за волной. Хорошо, дьявольски хорошо и радостно, так что слеза в уголках глаз собирается от того, что зажмурился в момент оргазма слишком сильно. Рот сухой совсем, в горле горячо, ноги дрожат мелко, руки как деревяшки в подоконник упираются. Сейчас бы чая… С чабрецом.       Безобразный стук об пол чего-то тяжелого за спиной, всхлип тонкий, будто воздух ножом пополам разрезало — сердце замирает и ту же срывается на бешеный ритм. Дубинин отпрыгивает моментально в сторону, Кипелов, сжимаясь внутренне от ужаса, разворачивается спиной к окну, едва только успевая прикрыть ладонью еще не успевший опасть после жаркого секса член… Перекошенное от боли и жестокого разочарования лицо жены на пороге кухни точно хлыстом опаляет болью грудь. Сумка с продуктами возле ног. И там же, возле ног, моментально разверзается бездонная пропасть, дышит неизбежностью и тьмой.       — Это не то, что ты думаешь, Галя…