Наставление

Сегодня они должны были увидеться в первый раз. День был светлый, яркое солнце слепило глаза, заставляя морщится. Встреча совсем быстрая, но такая долгожданная. Саша в фантазиях представлял Москву бессчетное количество раз, многие из рассказов были очень спорными, но одно Питер знал всегда: Михаил Юрьевич переносом столицы слегка недоволен. Так ли слегка это было? Ничуть. Отец успокаивал Александра, говоря о том, что Михаил будет разумен в выходах, непременно быстро остынет. Москва не будет таить зла на мальчишку, что не выбирал собственной судьбы. Ровно как и Михаил Юрьевич не выбирал своей. Было ли заслуженным недовольство со стороны Первопрестольной? Саша не знал. Оказия ли, такие перемены в жизни страны, но новоявленная столица не представлял глубины той обиды, что испытывал Москва в силу своего ребяческого возраста. Петербург не входил в число тех, кто яростно недолюбливал методы Михаила на власть. Не внимая тяготы ответственности за страну, еще юный разум столицы, как ромашковый венок, сплетенный нежными девичьими руками, лелеял подвиги Московского, желая непременно совершить такие же. В первую встречу Михаил был груб. Повадки Москвы неизменны. Плотно сведенные светлые брови к переносице и уже привычный выбор в сторону неосторожно колких слов, дабы указать Питеру, насколько тот не прав. Не прав рождением, не прав жестами, словами, всей своей помехой к престолу для Москвы. Указать Александру, насколько много Михаил отдал, чтобы стать тем, кем можно восхищаться. Чтобы стать предметом надежды, и защитником, и чтобы в одночасье всего этого лишиться. Лишиться, отдав нагретое место, свои амбиции, стремление стать тем, кого называют столицей. Александр не пренебрегал Московскими подвигами, как сам же их называл. Внимательно слушал чужие рассказы, заучивал их, чтобы впечатлить учителя своей осведомленностью на предстоящих уроках. Михаил едко тушил воодушевленные рассказы Саши, постоянно внедряя все новые коррективы и перебивая, чем оставлял горький осадок. Саша не был виноват, не думал об обидах, и считался бы обыкновенным ребенком, если бы не отец, что собственноручно подрезал кураж Москвы. Его бесконтрольное чувство славы, которое он из года в десятилетия собирал и выстраивал по малейшим частям. Петербург слушал внимательно, радушно улыбался при виде учителя, но занятия давались ему нелегко. Питер хотел впечатлить Первопрестольную, чтобы неприступный Михаил Юрьевич допустил мысль, что Саша гораздо способнее, чем кажется. Все портила постоянная сонливость на уроках мужчины. Московский и сам, не имел ни особого желания увлеченно рассказывать, ни таланта преподавать. Единственное, что бы Петербург выделил из монотонного рассказа- соревнование. Михаил Юрьевич до невозможности азартен, хоть и не в играх. Ему важна победа, авторитет страны, а уж более- похвала. Однако, Москва знал меру: меру в любви, меру во власти, меру в чувствах, как казалось ему самому. Во многом отнекивался от присущих заслуг, но озорной огонек в глазах, когда Михаил рассказывал о нелегких победах, скрыть не получалось. Московский всей душою любил одерживать победы, коих имел за спиной немало. При всем вспоминая, что достались они ему муками и тяжелым, упорным трудом, но рассказывал о них редко. Даже очень. Саше нравилось его разбалтывать, а Михаил Юрьевич, сдаваясь под напором застывшей в щеках улыбки, и рассказывал. Рассказывал сердечно: сплетни, сколки, новый чай из Индии. Михаил говорил обо всем и ни о чём. А Александру нравилось, и Александр ждал. Ждал Московских вестей, если Первопрестольная долго не появлялся в столице, приглашал на новоявленные баллы. Общение постепенно теплело, добавлялось немногое- Михаил стал искреннее. Говорил о прошлом, о до невозможности непохожих братьях, о Казани, как о любящей подруге, а если повезет- Михаил зарекался о собственных чувствах. Чувствах чуждых, но душевных, чувствах праведных- забота о народе, и стране, как о любимой всем его сердцем матери, преданных, жертвенных. Трапезы, сон, учеба и столичный труд- все это словно круг сансары, причем закономерный, совершенно неразличимый в быстроте событий, и лишь единственное разбавляло однотипные дни Александра за работой- чуткие прикосновения Москвы. Кажется, Михаил о былой обиде и позабыл. Совсем не кривится при виде столицы. Улыбается так, как присуще только ему одному, лукаво и во всей своей чопорности серьезно, а вечерком, за игрою в карты, незатейливо и игриво коснется чужого колена своей туфлей под столом, приподнимая штанину. Александр засмущался: Московские прелюдии к небольшой забаве всегда вгоняли его, еще неискушенное в отношениях сердце, в кульбит беспрерывного стука и краски. Щеки алеют, при мыслях о новой роли Москвы в жизни Романова. Время скоротечно, а судьба уносит жизни. Прежние деревья, что были посажены в саду дворца, казалось, совсем недавно — выросли, распустив широкие ветви, обрамляющие каменный фонтан. Только Александр не терял молодости, скорее наоборот, становился лишь привлекательнее с каждым десятилетием. Что менялось — так это Михаил. Теперь, он был ласков. Теперь, Мишенька казался совершенно другим человеком, подобно второй ипостаси самому же себе. С каких пор в голове у Саши поселилась мысль такого сокращения имени былого учителя — Он не знает. Не хочет знать. Их отношения давно вышли за рамки учительских, формальных. Вышли за рамки с тех пор, как Александр понял, что ловил на балах взгляды отнюдь не юных девушек, Москвы. Проводил с ним в обнимку многие вечера, а после подарил Московскому свою невинность, свой первый поцелуй, верность, сердце и любовную нежность. Первый раз был чувственным, жарким. Импульсивный Михаил Юрьевич себя сейчас сдерживал, а заперлись они с Сашей в ближайшей кладовой. Непослушные пальцы, мокрое от слёз лицо, ласковые поцелуи, и стоны, что нелегко сделать тише, приглушить. А Миша казался другим, весёлым, добрым, когда нужно колким, а в интересах страны амбициозным и целеустремлённым. Он умел быть разным для разных людей. Умело скрывал эмоции под многочисленными масками, а когда нацеплял их, то ломал свою невинную подлинность в них. Терял то, каким мог быть вне дел страны, и только с Сашей мог позволить себе быть настоящим. Жертвенность в характере Москвы была неотъемлема. Много раз он возлагал себя на алтарь за Родину, растил её любовно как дочь, читал молитвы за успех страны, как за здоровье собственной матери. И вот, сейчас, с засохшими на глазах слезами Саша водит круги по бинтованным рукам. Миша оставил его одного, защищая державу. Москва позволил себе гореть вновь, воинственно любя единственную ему семью- предназначение, Отчизну. Его нет в сознании больше 20-ти лет, но Петербург непременно надеется, лелеет воспоминания о возлюбленном: его Мишенька очнется, он убежден, и останется таким же. Таким же, каким жил до пожара. Ласковым, чувственным и добрым. Петербург бы никогда не подумал, что испытает страх при виде самого близкого человека из имеющихся. Пережив революции, смену власти, дворцовые перевороты и, наконец, падение собственных принципов, Саша был готов ко многому. Ко многому, но не к пистолету под столом Москвы. Заряженному. Захотелось забыться, будто ничего и не случилось. Улыбнуться спешно, выдавив колкость. Закрыться в квартире, не видя красных, безумных глаз Михаила. Это больно: определённо. После тяжелой войны, блокады, предательства ближнего друга жизнь кажется другой, ранее непонятливой вещью. Грустной, погрязшей в далёком от былого искусства пороке. Советская власть Сашины принципы убивала изнутри, разъедала сердце, не позволяя чувствовать былого кульбита. Миша поддался искушениям власти, став Петербургу чуждым человеком. Миша отдалялся, товарищ Московский стал тем, кого осуждал в былое время- рабом идеологии. А Саша забывался, забывался в себе, не выходя из дома неделями, месяцами. В стране творился беспредел, и всякую порядочность уже не купишь ни за какие деньги. Опустошенность, отчужденность. Все существование- принятие жестокой ошибки в собственных выводах, тот, кем Романов восхищался — возвышенным мужчиной и идеалом той ребяческой влюбленности, которую лелеял Александр в тонкой грудине, стал в обыкновение совершенно земным. Не лишенным порока, и в частности, изменчивости. — снова, Миша. В Москве меняется все, кроме той самой, верной и тёплой любви к Родине. Чайник на конфорке прерывисто засквозил, со звонким свистом открываясь паром через железный свисток в холодный воздух. Саша, поднявшись из-за округлого стола, поспешил чайник отключить. Свист закипевшего атрибута ему слышать не хотелось. Новый год- новая надежда. Былое время прошло, и сейчас, преодолев житные тяготы, люди, внимая наступающему Рождеству, отдавались самым долгожданным фантазиям. О чем мечтал Петербург? Воплощение, прожившее три века, искушенное многим в жизни.. Москва, преодолевая очередной узкий коридор в Сашиной квартире, скользнул в сторону, выдвинул из-под стола табурет и, повернувшись, сел за стол боком, лицом к наконец, возлюбленному, и подпёр рукой голову. Год был тяжелым, а тост, самая важная часть Рождества— так и не был придуман. Кротко поведя взглядом по небольшой кухне, Московский остановился на небольшой бутылке алкоголя. Спешно наполнив бокалы, блондин вытянул руку, с пузырящимся бокалом — Хочу поднять тост, за нас, нас с тобой, за то, что мы собрались здесь, отмечая рождение Бога Нашего, Христа. Он ведёт нашу жизнь за руки, помогает безвозмездно, поучает и наставляет. Поднимем же бокалы, за рождение второго родителя нашего. С рождеством! Саша знал. Знал наверняка, мечтал он о счастье. Обыкновенном, человеческом. Счастье с Мишей. Его Мишей.