«Я утратил свободу, я больше не властен делать то, что хочу».
— Жан Поль Сартр
Здесь много ароматов. Я чувствую сосну: ее древесные нотки, заметный ментоловый оттенок. Ель пахнет совсем по-другому: ее запах подвижный, бальзамный и мрачноватый. Он оседает в легких тяжелее, но ощущается ярче. Я закрываю глаза и представляю травы глубокого изумрудного оттенка. В городе услышать такие можно лишь зимой, эдак, под Рождество или Новый год. Но эти запахи слишком мимолетны, ускользают за пеленой выхлопных газов и дикой спешки. Американцы — народ нетерпеливый, быстрый и мечущийся из угла в угол. Упаси Господи остановиться, засмотревшись на что-то, — тебя окинут презрительными взглядами, подумают, что турист. Я переехал в Америку, когда мне еще не было семи. Моя родина — Германия, и иногда кажется, что душа осталась где-то там. Многие говорят, что немцы рациональны, но нет более расточительного увлечения, чем рисование: часы наблюдения, поисков чего-то интересного, что непременно вышло бы достаточно элегантным на холсте или огрызке бумаги. Итак, я в лесу. Стою посреди деревьев, посреди долгожданной тишины и так хорошо вписывающегося в нее пения птиц. Картина — это не только краски. Иногда я слышу, что изобразить, а уж оттенки сами ложатся, смешиваются и переливаются. Здесь и так до невозможности красиво, но стоит подойти к обрыву и увидеть все с высоты птичьего полета — дыханье перехватывает. Горы, реки, пики деревьев… …и красный замок где-то вдалеке. Старинный, наверняка давно заброшенный, но не утративший своей стати. Я укладываю плед на землю, достаю из походного рюкзака бумагу и краски. Не люблю простые карандаши. Как ни посмотришь на работу, будто все умертвили. Натюрморт переводится как мертвая природа, но это не должно означать отсутствие жизни вообще. Я подмечаю все больше деталей, добавляю их в рисунок. Темные своды и, — о боже, это что, горгульи? — дикие лозы, нетронутые временем витражи. Это характерно для Чехии: готические мотивы в стрельчатых арках, веерный свод, каркасные ажурные конструкции. Рисовать такие замки одно удовольствие. Когда я заканчиваю, делаю последние мазки, небо начинает темнеть, несмотря на время примерно в четыре часа дня. Буря надвигается быстро, серые облака захватывают все больше неба. Ветер завывает так сильно, что я не слышу ни строчки из песен Модерн Токинг. С наскоро собранными пожитками я спускаюсь, почти бегу по оврагам, боясь за свои любимые наушники фирмы Sony. Америка Америкой, но даже в ней достать такие считается неземным везением и счастьем, и мне даже представить трудно, откуда отец их откопал. Они ведь новенькие, для профессиональных звукорежиссеров. Я с них пылинки сдуваю, а сейчас переживаю больше, чем за все свои наработки, эскизы и зарисовки в рюкзаке за полтора месяца летних каникул. Капли разбиваются о листья и хвою деревьев, и начинается ужаснейший ливень. Я не знаток гор, но погода в этих местах меняется чаще, чем должна в такой глуши. То пекущее солнце, то дождь льет как из ведра. Мои легкие сдают уже на десятой минуте бега и приходится тащиться мокрым, уставшим и грязным от падений еще около часа под пронизывающим ветром, боясь выпустить из рук уже порядком промокший плед, в который завернуты наушники. Когда я добираюсь до замка, меня уже не прельщают ни древние трещины на багряном кирпиче, ни искусная лепнина, ни старинные окна, одно из которых я варварски ломаю, пролезая внутрь какой-то залы. Но даже в темноте видны облака пыли от моих шагов; следы на полу, под грязью которого скрывается дорогой для своего времени, но уже порядком подгнивший без должного ухода, дубовый паркет. Я шмыгаю носом, дрожащей замерзшей рукой нахожу фонарик и иду дальше, вглубь замка. Соньку вешаю на шею, кутаясь в плед, но теплее не становится. Минуя огромные бальные залы и курительные комнаты с брошенными коробками испорченного табака, — они в спешке оставлены на столах, каждый из которых похож на маленькое произведение искусства, — исследую второй этаж, почти сразу находя гостевую комнату. Первым делом в камин летит стул, который не без зазрения совести пришлось изрядно поломать. Я раздеваюсь, стягиваю бейсбольную кофту с названием моего университета, липнущую к телу футболку, поношенные джинсы и остаюсь в одном только нижнем белье. Идея пошариться в гардеробе, — внезапная, заманчивая и как нельзя кстати, — мелькает в голове. Я действую быстрее, чем соображаю, отбрасывая испорченные ткани, пока не нахожу белоснежную рубашку с рюшами. Рядом идеально сохранившиеся, нигде не помятые черные брюки. И вот я уже не замученный жизнью третьекурсник художественного университета в Сан-Франциско, а какой-нибудь, к примеру, граф Кэйа Альберих. Мокрые синие волосы перекинуты через плечо, контрастируют с белым. Я смотрюсь нелепо для сегодняшних реалий, а с корсетом из какого-то китового уса ещё и смешно, но очень красиво. Мне нравится представлять, что я хозяин этих мест, за моими плечами богатства, а не скромная квартирка в Даунтауне. На обед я ем, — а что ели в Чехии в средневековье? — ну, условно, подстреленного мною же на охоте оленя. Или ягненка. Да, наверное, ягненка будет получше. И вот, к вечеру, в моем имении собираются гости. Придворные дамы с великолепными улыбками, прикрытыми веерами; благородные мужи в элегантных костюмах. В бокале не пыль и паутина, а вино десятилетней выдержки, на лице беспечность и открытость. К ночи я заигрываю со фрейлиной, и она миленько смеется где-нибудь на балкончике, пока я толкаю речь на французском про звезды и любую другую муть. Красота, только вот живот урчит и мне приходится сесть на не потерявшую своей мягкости кровать и открыть банку тушенки, которую я запиваю водой из озера, обеззараженной таблеткой йода. Матрас пружинит, когда я плюхаюсь на него. Потолок здесь — очередное расписанное полотно с божественными мотивами, ангелами и святыми. Я думаю о том, каково это: жить в такой глуши, приглашать знать к себе на балы, прогуливаться по лесу и быть членом какого-нибудь рыцарского Ордена. Кажется, я неисправимый романтик. Эти мысли уматывают меня, и я закручиваюсь в одеяло, которому по меньшей мере две сотни лет. Закрываю глаза и вижу вальсирующие пары. Этот сон необычаен своей красочностью. Взгляд то и дело цепляется за искусно созданный наряд знатной девицы. Я флиртую с фрейлинами, шучу абсолютно глупые шутки, от чего они сконфуженно улыбаются, но в глубине их глаз, не скрытых веерами, видны азарт и игривость. На моих руках белые перчатки, я не чувствую прикосновений. Стоит только благочестивой мисс, — или как их тогда звали? — вложить свою ладонь в мою, как мир начинает покачиваться, вертеться в танце. Я вижу темную дымку, окутывающую зал, стелющуюся по полу меж кружащихся пар. Меня одолевает озноб, страх скребет в животе, выливаясь холодной дрожью. Я прижимаю девушку к себе, обворожительно ей улыбаюсь, но внутри меня все рушится от внезапно накатившей истерии. Я понимаю, что это сон. Я это знаю, но не могу проснуться. В зале нет окон, нет даже дверей, — я щупаю стены, иду вдоль них, исследуя позолоту и пытаясь найти выход. Хотя бы какую-то нишу. Хоть что-нибудь. Срываю перчатки в надежде ощутить подушечками пальцев шершавость стен, но они странно мягкие, проминаются под давлением внутрь. Дыхание сбивается. Меня окликают. — Mon ceour, что за неуважение и ни капли стыда. Эта мисс держит бокал с вином за ножку, на ее руках серебряные когти поверх черных кружевных перчаток. Лицо скрывает маска, черты плавные, но не делают ее миловидной. Скорее наоборот: таят в себе угрозу, предупреждают не связываться, не идти на поводу, а затем манят. Она красива. Вишневые губы плотно сомкнуты, но глаза улыбаются, сверкают. — Вы меня привлекаете, — говорит она, оставляя след от помады на хрустале. — Позвольте узнать… — я говорю это, но горло дерет. — …Ваше имя. Она бросает на меня загадочные взгляды, пригубливает вино и скрывается в толпе, но в последний миг оборачивается и обворожительно смеется. — Rosaria, mon diable! Я просыпаюсь, но глаза разлепить не в силах. Усталость накатывает с двойной силой и мне тяжело даже повернуться на бок в постели, не то что подняться и разорвать поволоку сна. С окна, за которым еще бушует ливень, стелется ледяной сквозняк, но меня хватает лишь на то, чтобы укутаться в одеяло, дотянуться до наушников и включить что-то спокойное, что будет перебивать шум дождя и громыхание недоброго неба. Это странно, но я пребываю в какой-то дреме, отчетливо разбирая все слова в песнях, чувствуя на себе взгляд, — но в который раз не могу разбудить себя окончательно. Лишь больше сворачиваюсь на кровати, пытаюсь согреться. В конце концов даже ножки стульев в камине дотлевают, — остатки огня давно погасли, — тепла становится меньше. Я думаю лишь о том, как бы переждать эту ночь, выспаться и с новыми силами отправиться в путь до следующего города. В голове все перемешивается: и классический рок, и готические постройки, и восемнадцатый век… И вот уже дворяне зажигают под Beatles, хором распевают куплеты группы Queen, а на них самих не то современные рубашки и толстовки, не то целомудренные фраки и платья в пол. Розария смеется где-то в уголке, пока какофония из звуков разрывает мою голову. Она поднимает бокал, вертит его за ножку, и свет причудливо отражается от ее украшений. Кажется, более развратного одеяния здесь и не встретится: глубокое декольте, подчеркивающее груди, затянутая до невозможного талия в кроваво-красном корсете и плиссированная юбка в несколько слоев черной ткани, едва ли достающая до середины голени. Я даже могу увидеть ее черные сапожки и колготки в сеточку, — не может она быть дворянкой. Дамы из высшего сословия никогда не одевались так, это скорее удел… — Жриц любви? — Что? Она смеется и проводит пальчиками по моему плечу. — Ваши мысли написаны у вас на лице. Вы слишком придирчиво рассматривали меня и могли предположить, что я дорогая проститутка, но спешу разубедить: это совсем не так. — И все же ваша одежда слишком странна. От меня не укрывается то, что я говорю так же старомодно, как и все вокруг. С привкусом светской жизни и богатства на языке. — Так многие говорят. Ее улыбка меркнет, но она смотрит на меня вишневыми, почти алыми глазами. Они светятся. — Кажется, вы словили куш. Я не успеваю задать вопрос, как Розария вновь растворяется в толпе, наверняка чтобы очаровать других знатных особ. Право дело: это всего лишь сон, а я уже думаю о ее родословной и пытаюсь понять, что она за графиня и откуда родом. — Вы не в маске. Мужчина рядом со мной фыркает. Я щупаю лицо руками, но кроме холодной и странной кожи под пальцами ничего не нахожу. Даже стыдно как-то. Моя голова, — и не сообразить себе хоть какого-то кусочка ткани. — Это легко исправить. Мои руки тянутся к его лицу, но он стоит, как каменная глыба, ни разу не шелохнувшись, наблюдает за тем, как я снимаю его угольно-черную маску и прикладываю к себе. Алые волосы яркими всполохами рассыпаются по плечам, горят как гигантское кострище. Мне кажется, стоит посмотреть чуть дольше на них, и пламя поглотит меня самого. Но когда я бросаю взгляд на его глаза… О, они очаровательны. Бесконечно выразительны, выглядывают из-под багряных ресниц рубинами и смотрят изучающе, остро-остро, будто сейчас пронзят до самого сердца. Я силюсь что-то сказать, но слова оборачиваются против меня, — что-то темное в глубине радужки затягивает. — Как вас величать? Я стою со сбивающимся дыханием, пытаюсь отвести взгляд, но все тщетно. Только титаническими усилиями мне удается произнести свое имя тихим шепотом, что едва слышен в шуме чужих переговоров. — Будьте осторожнее. Мне хочется спросить как его зовут, окликнуть, хотя бы коснуться рукой, вот только все сразу меркнет, и я просыпаюсь. Резко, разлепляю глаза и пару минут не понимаю, почему над головой какие-то фрески из великих соборов, а не серый потолок с вентилятором, который работает на последнем издыхании в моей съемной однушке. Когда по коже проходится легкий холодок, я перевожу взгляд вглубь комнаты, приподнимаясь на локтях, пытаюсь найти то, что все это время наблюдало за мной, но не вижу ничего, кроме кромешной темноты. На колени ко мне забирается черная кошка, и я судорожно выдыхаю, улыбаясь. — Ну и напугала же ты меня, — она бьет меня лапой по ноге, но начинает мурчать, стóит почесать за ушком. — Красотка. Мы так и лежим вместе, свернувшись клубочками, — она — просто калачиком, а я вокруг нее, — и не издаем ни единого звука, кроме тихого сопения. Так хорошо и плохо одновременно мне не было давно. Я чувствую свое одиночество еще сильнее, и это бьет под дых, выворачивает и заставляет чуть ли не плакать. У меня была девушка, Джинн. Красавица, умница, одна такая на весь курс, а то и на Университет. У нас все началось быстро и так же быстро закончилось: просто в какой-то момент она сказала, что разлюбила со всеми вытекающими. Мы все еще остаемся друзьями? — да. Мне все еще больно от расставания? — да. Смотрел ли я последние два месяца учебы на других девчонок с целью завести новые отношения? — нет. Может быть, переспал пару раз на вечеринках, но не более того. Я хотел поехать в это путешествие с Джинн, хотел показать ей Прагу, целовать ее на тихих улочках и в переулках. Гулять в лесу, любоваться природой и ею. В наушниках играет «Tears in Heaven», и я начинаю натурально реветь взахлеб. Не знаю, сколько времени проходит, но мое тело перестает дрожать, слезы не льются из глаз, а в мыслях царит сплошное опустошение. Я вылезаю из своего маленького укрытия, оставляя кошку, — Маргаритку, получившую свое имя из-за ярко-желтого цвета глаз, — греться на остатках моего тепла, и лезу в гардероб за чем-то более теплым, чем мои кофты. Я проспал всего-то часов пять, как мне кажется, из-за усталости и грозы за окном, поэтому одежда все еще должна быть мокрой. Но она сухая. А это значит, что я проспал около суток, если не больше. Под рукой нет ничего, что помогло бы отследить время, за окном, — кромешная темнота, будто настала ночь. Буря скрывает тучи, кроет мраком окрестности, и мне совершенно не хочется соваться наружу. Я нахожу какой-то старомодный фрак, удивительно, какой удачей не съеденный молью, и выдвигаюсь на поиски чего-то интересного в этом замке. В конце концов, здесь должна быть библиотека, комнаты дам с туалетными столиками, где хранятся украшения. Их портреты в дорогих рамках, нарисованные такими же дорогими красками. Наверняка пожелтевшие из-за лака тех времен. Я брожу по коридорам, но не вижу ничего, кроме натюрмортов на стенах. Ни одного человека, которому мог бы принадлежать этот замок. Только природа, как максимум, — библейские сюжеты или совсем малюсенькие люди на кирпичных улочках больших городов. Нахожу даже рыцарский зал, в углах которого стоят манекены с броней. Я приближаюсь к одной из стен, где под рогами трофейного оленя висит фамильный меч. Он увесистый, намного тяжелее, чем я себе представлял. Я почти роняю на пол около двадцати килограмм, пытаясь удержать их обеими руками. Кожаное плетение не скользит, шарик на конце эфеса перевешивает, создавая баланс. Заостренная столетиями назад сталь едва светится, отражает рассеянный свет от моего ручного фонарика в центре комнаты. Я не рискую играться с такой ценностью и возвращаю ее на законное место, только сейчас замечая инициалы на рукояти.К. Р.
Кто бы это ни был, у него довольно хороший вкус. Я осматриваю убранство других комнат, не меньше часа застреваю в наконец-то найденной библиотеке, читая корешки книг. Все осталось нетронутым, манящим к себе и отсылающим на совсем другую эпоху, которую мне не суждено понять. И тем интереснее читать редкие записи на страницах книг, выведенные аккуратнейшим почерком. Я смотрю на заметки, чувства человека, который существовал два, почти три столетия назад… Хоть мне и понятна лишь десятая часть слов (записи явно на старом немецком, а не чешском, как я предполагал), но это все равно дико интересно. Я сконфуженно, но не менее дерзко осмеливаюсь умыкнуть одну из книг. Какой-то забытый в летах философ и мысли человека, критикующего его. Коридоры тянутся друг за другом, я пытаюсь запомнить их, но, кажется, ни черта не получается, пока волею судеб не нахожу женские покои. Темные, мрачные. Стены белые, но оттого еще больше навевают страха и неопределенности. Широкая дубовая кровать совсем невпопад стоит посреди комнаты. Вокруг раскиданы наряды: платья, юбки, корсеты. Быть может, один из них, тот, что сейчас на мне, принадлежал этой девушке. Я подхожу к столу, смотрю на свое отражение и понимаю, что слишком хорошо вписываюсь сюда. Что будто бы здесь мое место: в темной готичности, старомодных выражениях и манерах. Я играю зажиточного рыцаря, кланяюсь и делаю вид, что целую ладонь, ловя взгляд смущенной девицы. Но на меня смотрит только мое отражение. И больше ничего. Никаких призраков минувших дней за спиной, сброшенных таинственным сквозняком вещей с полок или отвратительных зловещих звуков. Здесь время будто бы остановилось. Мой взгляд цепляется за черно-белую фотографию в самом уголке зеркала. Я осторожно подцепляю эту реликвию, тяну на себя, боюсь, что она рассыплется в руках. На фотографии, старинной, как и все вокруг, если она не старше, мужчина, держащий на руках дочурку, совсем малышку. А рядом с ним строит гримасы озорной мальчишка, улыбаясь чуть ли не во все тридцать два. Я и сам растягиваю губы в улыбке. Мне радостно за них, хоть сердце и колет. Мой отец ушел из дома, когда мне было семь. Уже и не вспомнить его лица, — все, что есть — мои ускользающие воспоминания. Все фотографии, видео, контакты мать удалила в порыве ярости. Я помню только кусочки детства, игру с воздушным змеем на засеянных полях пшеницы на границах Манхэттена. Когда мы переехали в Калифорнию, все поблекло, стерлось из памяти. Я кладу фотографию меж страниц книги, хотя понимаю, что мне не следует брать что-то настолько личное. Хотя для кого теперь это — личное? Все, кто жили здесь и чьи привычки остались нетронутыми спустя многие декады лет, умерли. Стерты в прах на кладбищах под именами своих могил. Когда я хочу спуститься на второй этаж, чтобы вернуться к себе, мой живот урчит. В голову лезет мысль исследовать погреба. Быть может, там что-то осталось? Вино с банкетов и раутов? Если мне не изменяет память, оно не должно было испортиться, ведь в то время люди уже научились делать выдержанные вина. А сейчас одно из таких могло обходиться в целое состояние, — я бы не накопил и на бутыль, сколько бы ни работал. Приходится потрудиться, чтобы найти вход в подземные помещения. Я прохожу купели с гнездами пауков, галерею зеркал, завешанных белыми простынями. Немного страшно заходить глубже, и я точно знаю, что перочинный ножик в моей руке меня не спасет. Держу его перед собой для успокоения. Каменные ступени местами потрескались. Чем дальше — тем больше вмятины на них и на полу. Не знаю, что могло их оставить, но оно уж точно не сулит ничего хорошего. Бочек и винных запасов, однако, я долгое время не нахожу. Только какое-то старье и хлам в сундуках. Выхожу в широкую залу с арками и нишами, где на потолке висит огромная средневековая люстра с догоревшими свечами. Под ней, — статуя ангела, плачущей девы в искусно выточенной ткани. Я бы рассматривал часами срезы, белоснежный блеск мрамора и складки на одеянии, выполненные рукой мастера, знающего свое дело. Если бы не тело посреди зала. И белые полосы, сводящиеся в пентаграмму. Мне стоит только перевести взгляд на него, и ноги действуют быстрее, чем голова — подгибаются, но разворачивают меня. Я хочу бежать обратно, собрать все свои монатки и хоть в дождь, хоть в грозу, хоть в лес к диким животным, — лишь бы подальше отсюда. Но вливаюсь в пол как вкопанный. С губ срывается выдох, ломающий тишину. Дорогу мне преграждает девушка из сна.