Кровавые апельсины

Михаэль Штокхаузен был щепетилен, дотошен и педантичен во всех сферах жизни. Он мог без промедления назвать имена, места и даты встречи со своими знакомыми, в мельчайших деталях описать свой вчерашний день, и в точности сказать, где и как лежат вещи в его доме, даже если бы его разбудили посреди ночи. Даже если половина из сказанного была бы откровенным заранее продуманным и прописанным враньем. Потому что его темное прошлое и не менее туманное будущее в послевоенном мире обязывали его всегда быть начеку и не терять бдительности, даже когда все улеглось, а его новая личность накрепко приросла к его личине, прижилась, как имплантационный орган, вшитый в организм обреченного на смерть больного виртуозным хирургом. О, хирургом он был не менее выдающимся, чем лжецом, поэтому его бесценный опыт и талантливые руки тут же помогли найти ему работу в престижной клинике в Англии, куда он переехал со своей новоиспеченной женой, едва только все подозрения с него были сняты и ему выпала возможность убраться из Германии куда подальше. Но именно сейчас, когда он крепко стоял на ногах, работал, занимался научными исследованиями, с которыми впоследствии разъезжал по разным странам на научные конференции, Михаэль чувствовал непередаваемую тревогу, которая буквально съедала его изнутри, заставляла все его внутренности сжиматься от холода по ночам, несмотря на теплое тело прижавшейся к нему молодой жены. Словно плотина, которую он планомерно выстраивал в своей голове, чтобы отгородиться от пугающей его реальности, начала давать течь, и беспокойные воды по ту сторону стены медленно просачивались в его идеальный мир и опадали тяжелыми каплями в такт его сердцебиению, подобно пытке каплей, медленно сводя его с ума. Михаэль не может точно сказать или попросту боится признаться себе, что его так беспокоит на самом деле, потому и мечется по комнате, словно тигр, запертый в клетке, не находит себе места, то и дело поправляет галстук, который от чего-то вдруг мешает ему дышать, пытаясь найти свои часы, которые — к своему ужасу — он не помнит, куда положил. — Книжный шкаф, вторая полка, возле исследований в области нейрохирургии, — спокойный и ровный, почти что равнодушный голос дает ему подробные инструкции, и если не видеть говорящего, то можно вполне подумать, что это не живой человек говорит вовсе, а всего лишь голосовой помощник, бездушный робот, производством которых так славится Советский союз. Забавная аналогия, учитывая, что женщина, произнесшая эти слова родом именно оттуда. — Ты вчера готовился к своей конференции, вот и оставил их там. Мне кажется, твое беспокойство излишне, дорогой, ты и так лучший из лучших, твой доклад никто не затмит. Последнее время ты стал сам не свой. На этот раз она добавляет в голос чуть больше человечности, словно в давно тлеющие угли камина подбросили дров, но не дали время разгореться как следует. Дежурные фразы, искусственная поддержка, вымученное беспокойство, но никак не живые человеческие эмоции. — Спасибо, mein Licht, что бы я без тебя делал, — ласково произносит в ответ Михаэль, хотя на самом деле хочет сказать совершенно другое, хочет огрызнуться от бессилия, выкрикнуть, что это она тут «сама не своя», что это с ней что-то не так, потому что на самом деле именно это его и беспокоит. Но он никогда так не сделает, во-первых, потому что, наверное, никогда не может повысить на нее голос, как бы не злился или не был раздражен, а, во-вторых, потому что просто не знает, а какая она на самом деле «своя», какая она была до войны, искалечившей множество судеб и унесшей множество жизней. Анастасия вообще не из болтливых, наверное, именно поэтому всегда осторожный и подозрительный немец, без раздумий вплел нить ее судьбы в паутину своей лжи. Михаэль практически ничего не знает о ее прошлом, она мало что знает о прошлом Михаэля. Она не стремится задавать вопросы, за что он ей премного благодарен, но и о себе рассказывать не спешит, от чего Михаэлю лишь самую малость горько, но он понимает и принимает разумность такого решения. Чем меньше они знают правды друг о друге, тем легче поверить в то, что их выдуманное прошлое, их история первой встречи и любви на самом деле реальны. Потому что истинное положение вещей похоже на сюжет какого-нибудь глупого бездарно написанного бульварного романа, автор которого был склонен романтизировать бесчеловечность всего человеческого рода. Единственное, что она ему сказала о своем прошлом было одной скомканной абстрактной фразой, брошенной в порыве таких несвойственных ей эмоций. «Война… Если честно, я даже не заметила, как она началась, потому что моя жизнь до и так была уж слишком на нее похожа.» И Михаэля очень пугала и тревожила мысль о том, что с его появлением в ее жизни ничего не изменилось, сколько бы усилий он не прилагал — война для нее продолжалась. Ее мир был безбожно разбит уже очень давно. Его же мир разбился вдребезги вместе с зеркалом, в которое его, как тогда казалось друг, впечатал светловолосую голову худой изможденной девушки. Но, боже, как она тогда на него посмотрела… В пронзительном взгляде этих льдинистых голубых глаз не было ни страха загнанного в угол зверя, ни обжигающей ненависти, ни даже немого отчаяния смирившегося со своей участью смертника. Она посмотрела на него с легкой, но все же различимой укоризной, считывающейся в изгибе бровей, как может посмотреть только мать на расшалившегося ребенка, который намеренно запустил игрушкой в стену, на что-то разозлившись. Игрушка. Для Рихарда она была всего лишь игрушкой, трофеем, сувениром, который он привез из-за границы, словно не с фронта вернулся, а с увеселительного круиза. Диковинной зверушкой, которую можно было потрепать по холке или пнуть от души под ребра в зависимости от настроения, на которой можно было выместить злость, даже несмотря на безупречное исполнение всех команд. Хотя нет, одной команде ему все же не удалось ее обучить. Голос. За все то время, когда Анастасия была его пленницей, она ни разу не произнесла ни слова. Ни на русском, ни на немецком. Послушно ложилась с ним в постель, сидела у него на коленях, но голоса не подавала, чем безмерно выводила Рихарда из себя. Один раз он даже пригрозил отрезать ей язык, раз он ей без надобности, на что она даже бровью не повела и продолжила свой немой протест, но к облегчению Михаэля угроза все же осталась невыполненной. Тогда Михаэль действительно испугался, что его друг, которого он знал с самого детства, это сделает, хотя раньше он и представить не мог, что Рихард мог сказать нечто подобное по отношению к женщине. Раньше он и представить не мог, что будет смотреть на своего друга и перестанет его узнавать, что будет смотреть на собственное отражение в зеркале и перестанет узнавать себя. Война меняет людей. Война всех их изменила. Всех, пожалуй, кроме Анастасии. — На этот раз у меня конференция в Италии, я уеду на неделю, может чуть больше, но обещаю вернуться к Рождеству, тебе что-нибудь привезти? — спрашивает Михаэль без особой надежды, потому что каждый раз она говорит, что ей ничего не нужно, а он все равно привозит ей подарки из своих заграничных командировок, в тайне надеясь, что в этот раз угадает и подарит то, что ее непременно порадует. Возможно, именно сейчас будет тот день, когда произойдет чудо и его отъезд в Италию — колыбель искусства Возрождения не оставит равнодушным человека, который так любит рисовать. Она устало вздыхает и обводит взглядом комнату, делая вид, что действительно раздумывает по поводу возможного подарка. Михаэль тоже вздыхает, но скорее разочарованно, прекрасно понимая, что и в этот раз ее ответ останется неизменным. Однако ее лицо внезапно озаряется светом, когда блуждающий безразличный взгляд останавливается на натюрморте, который она рисовала. Анастасия почти невесомо касается подушечками пальцев шершавой бумаги и откидывает голову назад, от чего Михаэль чувствует, как остро заточенный карандаш, который она использовала вместо шпильки, больно колет ему под ребра почти что в области сердца. Хотя, возможно, это его собственное сердце пропустило удар в томительном ожидании ответа. — Привези мне сицилийских апельсинов, — тихо, даже немного мечтательно произносит она, слегка поворачивает голову, чтобы заглянуть мужу в глаза, едва заметно поднимает уголки губ в намеке на робкую улыбку. — От чего-то до смерти их захотелось. — Ты любишь апельсины? — Михаэль удивленно вскидывает брови и с сомнением смотрит на ее открытое бесхитростное лицо. — Никогда не видел, чтобы ты их ела. — То, что ты чего-то не видишь, еще не значит, что этого нет, — говорит она немного ворчливо, но в то же время мягко. Она вытягивает руку назад, призывая Михаэля наклониться, и он послушно следует за этим ласкающим движением чужой кисти — наклоняется, обвивает руками талию, кладет подбородок на ее хрупкое плечо и невесомо целует в щеку в ответ на поглаживание по его кудрявым волосам. — Как и то, что я их не ем, не означает, что я их не люблю. Последние слова она выдыхает ему в губы, а после оставляет на них невесомый призрачный поцелуй. В их первый раз она тоже первая его поцеловала. Совершенно не так, как сейчас, а порывисто, отчаянно, страстно, даже немного зло, но именно сейчас Михаэлю кажется, что между ними больше близости, чем тогда, словно лед наконец-то тронулся и наступила долгожданная весенняя оттепель, даже несмотря на то, что за окном было начало декабря. — Для тебя, хоть звезду с неба. — Остановимся пока что на апельсинах. Анастасия тихо посмеивается и отстраняется от него, но с ее губ не сходит странная, несвойственная ей улыбка.

***

Михаэлю приходится задержаться на несколько дней, но ему все же удается успеть приехать под вечер, практически в самый канун Рождества. Снег недружелюбно летит ему в лицо, острые грани снежинок лезут за шиворот и больно режут глаза, так что ему приходится защищаться, спрятав лицо в сгибе локтя, но мужчина, кажется, даже не обращает на это никакого внимания. Он каждый раз спешит домой, но сегодня случай совершенно особенный, потому что он в кой-то веки уверен в том, что увидит искреннюю радость на лице вечно до безразличия спокойной и хладнокровной жены, потому что в этот раз он точно ее обрадует гостинцем из заграницы. Однако ее реакция на его возвращение превосходит все его ожидания. Он ожидал мягкую улыбку и нежный поцелуй, но никак не был готов к тому, что едва ключ повернется в замочной скважине, а он сам не успеет и шагу сделать в квартиру, как его тут же едва ли не собьют с ног похлеще уличной вьюги, накинувшись с объятиями. — Привет, — Анастасия улыбается широко и открыто, и Михаэлю на секунду кажется, что перед ним совершенно другой человек, который выглядит, пахнет и звучит, как его жена, но совершенно точно ей не является, — я так тебя ждала. Она сжимает его в объятиях и зарывается лицом в пальто, на котором застыл еще не успевший растаять снег, а Михаэль стоит ни жив ни мертв, боится пошевелиться и разрушить это видение. — Ну, обними меня в ответ что-ли, что ты как не родной, — Анастасия упирается подбородком в его грудь, и смотрит по-детски открыто, с немого лукавым прищуром, а Михаэль наконец-то отмирает и послушно обвивает ее руками в ответ, прижимая к себе крепко-крепко, словно боится, что она исчезнет, растает вместе со снегом. — Это правда ты? — тихо спрашивает он, зарываясь в ее волосы на макушке, не до конца уверенный, что хочет услышать ответ. — А кто еще это может быть, милый? — хмыкает она, но в ее голосе нет ни грамма сарказма, только добрая насмешка. — Дух Рождества? Михаэль думает, что вполне возможно. На его душе впервые так тепло и спокойно, словно это действительно Рождественское чудо. Анастасия отмирает первой, и Михаэль нехотя разрывает объятья, позволяя взять себя за руку и утянуть в квартиру. Девушка вертится вокруг него юлой, словно собачка при виде хозяина или ребенок при виде родителя, вернувшегося из поездки с гостинцами. — Это ты мне так радуешься или апельсинам? — спрашивает он, посмеиваясь. — Тебе, конечно, — отвечает она через чур быстро, но видя его ироничный взгляд, нехотя признается: — ну, и апельсинам, конечно, чего уж скрывать… Ты голоден? Хотя, о чем это я, естественно голоден. Садись скорее за стол, я приготовила все что ты любишь! Энергия из нее буквально хлещет во все стороны, так что Михаэля буквально сносит этой волной, и он буквально падает на стул перед обеденным столом, на котором стоят блюда традиционной немецкой кухни, даже классический рождественский Штоллен. Анастасия становится за его спиной, слегка приобняв — накинув руки петлей на шею — и умостив подбородок на его макушке. — Есть ли что-нибудь чего моя прекрасная жена не умеет? — Ой, да чего там уметь-то, — фыркает она, словно старается скрыть смущение. — Я же столько времени была служанкой в немецком доме. Конечно, я разбираюсь в немецкой кухне. Михаэля от этих слов прошибает током с головы до пят. Все то, что беспокоило его все это время восстает в его сознании, как мертвец из могилы, чьи холодные полусгнившие пальцы тисками сдавливают горло и мешают сделать вдох. Он молчит, поджимает пересохшие губы, пытаясь найти в себе силы задать тревожащий его сознание вопрос. — Настя, — начинает он, прочистив горло, — ответь мне, пожалуйста, честно. После того… после того, как мы уехали из Германии, в твоей жизни хоть что-нибудь изменилось? Теперь настает черед Анастасии замолчать, мучая Михаэля ожиданием, а потом она неожиданно мягко разрывает кольцо своих рук на его шее, и опускается на его колени, обхватывает чужое лицо ладонями и пристально смотрит в глаза твердо и уверенно, а Михаэль боится даже сделать вздох в ожидании вердикта. Или скорее приговора. — Михаэль, я знаю, о чем ты думаешь, — говорит она тихо, но в то же время уверенно. — Поэтому я скажу это лишь один раз и хочу что бы ты это хорошенько запомнил. Пускай, я и веду себя так, словно для меня ничего не изменилось, но ты — не Рихард. Этот дом — не его дом. Моя жизнь с тобой совершенно отличается от моей жизни с ним. Для меня все изменилось. Ты все для меня изменил. Я никогда не увижу в тебе Рихарда, ты никогда не станешь для меня Рихардом, что бы ты там себе не надумал. Михаэль все еще сомневается, что она искренна с ним до конца, но этот уверенный тон заставляет страх ненадолго отступить и дать ему возможность снова дышать. — А теперь я задам тебе вопрос и ожидаю такой же честности в ответ, — продолжает она, заставляя Михаэля вновь напрячься. — Ты апельсины привез или нет? Михаэль удивленно моргает несколько раз, а затем облегченно смеется, и Анастасия мягко похихикивает ему в такт, довольная произведенным эффектом. — Конечно, привез, — мужчина слегка наклоняется к стоящему на полу портфелю, придерживая жену за талию, чтобы она не соскользнула, и с ловкостью фокусника, достает один из привезенных им фруктов. — Заставила ты меня, конечно, за ними погоняться. — Скажи спасибо, что не попросила привезти цветочек аленький, — фыркает она и смотрит на темно-оранжевый ароматный цитрус в чужих руках с каким-то странным томным предвкушением, и Михаэль, решая, не томить ее ожиданием еще больше, начинает чистить фрукт. Сок слегка пощипывает пальцы, когда он обнажает кроваво-красную мякоть, отдаленно напоминающую человеческое сердце. — И все же почему именно апельсины? — Они напоминают мне о детстве, — тихо начинает говорить она. — Мои родители были учеными, скажем так, не последними людьми в стране, поэтому отцу где-то удалось их раздобыть, несмотря на тогдашний дефицит. Я попробовала апельсины первый и последний раз именно зимой в преддверье Нового года. — Первый и последний? Почему, если они тебе так понравились? — Да потом не до этого было как-то, — уклончиво отвечает она и замолкает, давая понять, что поток откровений на сегодня исчерпан. Михаэль не настаивает, не хочет спугнуть момент и разрушить только начинающее зарождаться между ними доверие. Возможно, за этим "не до этого как-то было" скрывается неожиданно начавшаяся война, которая скорее всего и унесла жизни ее родителей. Он не хочет бередить старые раны. Только не сегодня и не сейчас. Вместо этого он протягивает ей одну дольку такого желанного для нее лакомства. - Местные сказали, что эти апельсины называют "кровавыми", я только сейчас понял почему, - тихо смеется он. - Ты об этом знала? - Нет, - девушка качает головой, - но это очень символично. - Что символично? - Ну, цвет, что же еще, - фыркает она, принимая кусочек из его рук и рассматривая словно драгоценный рубин, а затем неожиданно подносит его ко рту мужчины. - Ты так ничего и не поел, - поясняет она с легкой укоризной в голосе в ответ на его вопросительный взгляд. — К тому же, очень важно, чтобы апельсин мужчине давала женщина. Это традиция. Ева соблазнила Адама именно апельсином. — Надо же, а я думал, что яблоком, — фыркает Михаэль и недоверчиво щурится, склонив голову на бок, но все же послушно открывает рот. Руки липкие, и на губах сладко. Только во рту немного жжет. — Все так думают. Но это ошибка. В слове «апельсин» есть два других слова — «апель» и «син». «Апель» — это действительно «яблоко», а «син» — это грех. Если перевести с английского. Вот и выходит — «яблоко греха». Так что Ева Адаму давала именно апельсин. А никакое не яблоко. - Ты так красиво говоришь, что я почти готов тебе поверить, - Михаэль улыбается, целует ее руки, слизывает скатывающуюся по ее пальцам апельсиновую кровь, слегка поддевает кончиком языка обручальное кольцо, от чего чувствует легкий привкус металла у себя во рту. - - Однако, в русском слово заимствовано из голландского, где appelsien, так же как и в немецком Appelsinе, представляет словообразовательную кальку французского pomme de Chine (Sine), что в буквальном переводе — «яблоко из Китая, или китайское яблоко». Такое название возникло по той причине, что апельсин был завезен в Европу (во Францию) португальцами из Китая в 1548 году. А ведь если я бы этого не знал, обманщица, я бы легко поверил в то, что ты говоришь. У тебя выходит очень красивая и убедительная ложь. - Как и все, что я тебе говорю. - Что? - Что? Она невинно улыбается, но потом все же сдается под осуждающим взглядом. - Ой, уже и пошутить, что ли, нельзя? - Ну и шутки у тебя, знаешь ли... - Ладно, извини, это была предпоследняя. - Предпоследняя? - Всегда люблю оставлять для себя лазейку. - Вот что мне с тобой делать? - удрученно качает головой Михаэль, но тем не менее, подносит новую дольку к ее рту. Она принимает ее не сразу, но стоит только сочной мякоти оказаться на ее языке, как она тут же прикрывает глаза от удовольствия. - Вкус, конечно, не такой, как в детстве, но ощущения в точности такие же... - тянет она немного хрипло, а затем прочищает горло: - Хочу еще! - Для тебя все, что угодно, - ласково говорит Михаэль и кормит ее с рук, чувствуя себя самым счастливым человеком на земле. - Спасибо за этот подарок, это лучшее, что ты мог для меня сделать, - нежно произносит она и накрывает его губы своими, даря терпкий, но в то же время сладкий поцелуй. Во рту Михаэля снова липко и сладко, а язык немного жжет, он углубляет поцелуй, пока не чувствует еще один неожиданный, но знакомый вкус. Металл. Откуда тут взяться металлу? Неожиданно, Анастасия разрывает поцелуй и начинает натужно кашлять, судорожно хватая ртом воздух. Она пытается отстраниться от Михаэля и прикрыть рот рукой, но микроскопические капельки крови, все же попадают на его лицо и жгут похлеще летящего в лицо снега. Аллергическая реакция. Самая сильная, которую он когда либо видел. Не будь он врачом, не известно, оказались бы у него нужные препараты и сумел бы он ее вовремя откачать. Михаэль сидит на стуле у кровати, на которой его жена лежит без сознания уже несколько часов, и наблюдает, как ее кожа постепенно начинает приобретать здоровый цвет, насколько это вообще возможно для человека, который был в шаге от отека Квинке. В его голове пугающая пустота, единственное, что там есть, это слова Анастасии, мелькающие бегущей строкой. "Привези мне сицилийских апельсинов, от чего-то до смерти их захотелось..." "То, что ты чего-то не видишь еще не означает, что этого нет, как и то, что я их не ем еще не означает, что я их не люблю..." "Ты - не Рихард, я никогда не увижу в тебе Рихарда..." "Это ложь, как и все, что я тебе говорю..." Анастасия всегда была немногословной, как он мог об этом забыть? Она знала, что у нее чудовищная аллергия на апельсины, но тем не менее попросила их не просто привезти, она заставила его буквально положить яд ей в рот собственными руками. Как еще лучше мог такой немногословный человек сказать ему без слов: "Ты меня убиваешь." Его сказка была так безжалостно мимолетна.