«…Через раз опять дышу, Одного прикосновенья Небывалого прошу.
Видишь, вокруг ни души.
Сердце сгорает в тиши.
Жарко и сладко ему.
Почему так? Так почему?»
Она дотронулась до его лба — холодный. Мертвенно-бледная кожа сияет как фосфор в кромешной темноте, под мягким светом луны — ее свинцовое отражение смотрит на нас, осыпается, заползает на кровать, пробравшись в комнату через распахнутые окна. Интегре все еще жарко, она проводит рукой по своему лбу, мокрая. По лицу струится холодный пот, душно, над губами сложилась испарина, она стала резче дышать, запальчивее. Она смотрит на него, на сомкнутые веки, восковое, неизменное выражение; растрепанные волосы, плащ разорванный в клочья, эти старые поноски пахнут порохом и кровью, а за ними его грудь, широкая, она пальцами может пересчитать все его ребра; грудь, которая не вздымается, ни вверх, ни вниз, он не дышит. Она затащила его на кровать. Она уложила его рядом с собой. Отяжелевшее тело, разбитое вдребезги, он устал. Теперь его лицо здесь, оно напротив нее, тесно, она задыхается: знакомое чувство, странное чувство. Его долго не было, его слишком долго не было; Интегра гладит Алукарда по волосам, прочесывает слипшиеся пряди, он послушный, как ребенок, он не двигается, не сопротивляется. Интегра соскучилась, ей было одиноко. Без него. Губы обветренные, навечно застыли в наглой усмешке; казалось, так не должно было быть: сильная девочка, моя госпожа, ты ведь не из робких, Интегре не может быть одиноко, она привыкла к одиночеству, гордому и холодному, большому и круглому как кольцо; размозживающему одиночеству. Всю жизнь она смиренно выполняла свой долг, всю жизнь она была одинока. Неужели она никогда не была счастлива? Интегра не задумывалась об этом. Девочка, такая хрупкая, с огромными глазами — настоящая лазурь. Она не невинна. На ее плечах эта ужасная ноша, кодекс чести, мораль поржавевших скрижалей, далекая от детства, от беззаботного смеха, звонкого и ленивого, от нетронутой судорогой улыбки и чистого взгляда. Это было интересно. У нее не осталось близких, у нее не было друзей, но у нее был Алукард. Не по собственной воле, не по своей прихоти, но так уж это важно? когда Интегра была помладше ее это не волновало, она принимала все как есть. Она рано испортилась. Рано лишилась детства. Сразу после смерти отца. Прилежная маленькая девочка раскололась, погибла тогда же вместе с оглушительным грохотом выстрела. И теперь с ее мнением приходилось считаться. Интегра прекрасно знала свое место, она — глава семейства Хеллсинг; она скованна, опутана долгом и обязательствами. Она должна быть сильной, храброй, смелой, лучшей, должна-должна, слишком много должна. Она обречена на одиночество. Ее личное счастье перевесили обязанности, оно обесценилось перед стальными требованиями чести — их завещал ей отец, он передал ей этот титул вместе с древним родовым проклятием. Так заведено: Интегра сама по себе. От нее все открещивались, бежали как от прокаженной. У Интегры был Алукард, он называл ее хозяйкой, он служил ей. Только она имела право ему приказывать. Но разве у нее был выбор, разве у него был выбор? они были друг у друга, связанные, осиротевшие, заложники обстоятельств, поклявшиеся и одубелые. Они похожие друг на друга, нуждаются друг в друге, стоя на разных полюсах, движимые инстинктами или доблестью, добром или злом: начало уже положено, оно — априори. И они тут не причем, они вне игры. Интегра не виновата в том, что он ее слуга; Алукард не виноват в том, что она его хозяйка — просто так вышло. Все сложилось за них. Сильная, но одинокая девочка. Кто смог ее понять, кто смог войти в ее положение, кто всегда был рядом с ней, скрываясь в тени? Невидимый зритель ее спектакля. Незаменимый инструмент, цикута, Алукард был ее смертельным оружием, Джокером в рукаве, он был убийцей, ее верным защитником; но он был и ее другом — только дьявол смог ее понять, только дьявол смог разделить с ней это мучительное одиночество! Тревожное и страшное, путь во мраке бок о бок с чудовищем, путь к чистилищу. Или в бездну. Интегра никогда не считала Алукарда монстром, даже когда видела то, что он творит, воочию, как расправляется с жертвами, виновными и нет; даже когда видела все то, на что он способен… Его глаза кроваво-красные, они горят огнем, два бельма. Как у кошки. Они багряные как закат: этот пылающий вечер и розовое, опаляющее солнце, оно садится. Ты видел его тогда в последний раз? это он, тот самый рассвет, черта, на которой замкнулась твоя ничтожная греховная жизнь? Интегра не боялась его, никогда. Интегра скучала по нему: ты уничтожил мое одиночество. Она прижимается к нему, она не может поверить в то, что он снова здесь, возле нее. Он улыбается, бездвижный, как мертвец, он насмехается над ней, над этой нелепой привязанностью — мерзость, какая же сладкая, приторная мерзость! Она чувствует его дыхание на своей шеи, он так близко; дыхание ледяное, жадное. Завывание ветра, стоны, жалобные и тоскливые, комната пылает синем пламенем, у нее немного кружится голова. Интегра гладит его, наматывает локоны на свои пальцы, впивается в затылок, растрепанные космы, черные, как вороново крыло, красивые волосы, импульсивные и точечные движения. Она пытается узнать его запах, понять его; пахнет железом, солью, чем-то терпким, у него нет собственного запаха. Он уткнулся носом в ее ключицы, ей не щекотно, касания его рук обжигают, он медленно подкрадывается к ее телу через ткань блузки, он касается ее голых бедер: Интегра дрожит, кусая свои губы. Он говорит, что ее кожа похожа на шелк и Интегра смеется. Она обнимает его, они лежат в обнимку, она перебирается по его спине, хлопает ладонью неторопливо, успокаивая, тише-тише, у нее слишком быстро бьется сердце, никак ни унять. Она счастлива, ей так спокойно, бессвязная, пустая радость, она сейчас заснет. Так ослепляюще светит луна. Полная, иссиня-белая, такая чистая, она похожа на огромный глаз. Интегра чувствует себя Матерью, она чувствует себя развалиной, такой старой и тяжелой; она не убирает его руки, она не приказывает ему замолчать, когда слышит его рычащий, утробный смех. Когда видит этот искрящийся блеск в его глазах, игривый, зазубренный; он всегда смотрел на нее этим голодным и злобным взглядом. Взглядом тирана. Яростным, чувственным, но Интегра не расценивали его всерьез, она никогда не боялась Алукарда… но почему же? Мне не одиноко. Эта искромсанная радость, этот отравленный покой, он снова рядом; как же она скучала! она боялась, что он не вернется. Все еще сосет под ложечкой, это угнетающее волнение застыло коконом внизу живота. Нет, она ничего ему не скажет, она не признается, вцепиться, всадит ногти в его грубую плоть с резким запахом металла; она позволяет ему стиснуть себя, дышать рвано, как хищник, как дикий зверь, ей в шею, не добираясь до губ, не смотря ей в глаза. Интегра знает, что он голоден, он хватает ее, опьянено вдыхает запах тела, взмокшего худого тела; он что-то бормочет, чарующе, непонятно — ветер шумит и все качается, кажется, сейчас она взорвется, внутри нее все ревет. Интегра знает, что ему этого мало. Глазами бесцветными, блеклыми она обводит потолок: лепнина, мезонин, подобие рая. Она не читает молитвы, она ни на что не надеяться. Ком в горле, так странно, будто бы она сейчас заплачет, мигает глазами, но влаги в них нет; она смотрит в потолок, она не видит неба, она слушает его дыхание, чувствует его касания. Тянется к ним инертно как растение. Она была так одинока, она надеялась увидеть его. Время беспощадно, она надеялась, что он вернется. Алукард слишком близко. Раньше она не хотела этого так сильно, так настойчиво. Чтобы он не торопился, так неузнаваемо, так плохо, чтобы ее сердце сгорало, так жарко, в тиши, так сладко. Опуская голову, вновь встречая эти глаза, яркие искры, он тоже хочет, он тоже ждет, он считает это забавным; хитрый оскал, острый, проникновенный, Алукард очень голоден, безумно голоден. Интегра видит перед собой ребенка, этого маленького бледного мальчика, плачущего, стоя на коленях: отец говорил, что эти твари заслуживают жалости, что все они ничтожны, раздавлены собственной гордостью. Интегра заправляет выбившуюся прядь за ухо, еще раз приглаживает его волосы, она видит светлый и чистый лоб, белый как диск, она пытается разглядеть в нем отпечаток страданий, пытается найти в его лице следы скорби, сомнений. Но она видит лишь жажду. Она знает, что Алукарду не нужна ее жалость. Он навис над ней, над ее животом, так давит, эта тишина гудит у нее в ушах. Он спускается ниже. Интегра слишком слаба, она слишком стара, чтобы соблюдать рамки приличия. Он перехватывает ее руку, он вырывается, он не нуждается в ее ласках, этих ветхих и пьяных нежностях. Интегра берет его за лицо, сжимает щеки, у него очень глубокие скулы, подушечки пальцев проваливаются, нащупывают челюсть. Нет, все же он не смотрит ей в глаза, он смотрит ниже, на ее шею. Укус на пальце зудит, уже не болит, только щипет, на нем темная корка от струпа, крохотный бугор, завтра будет болячка. Темно-алого цвета, почти коричневого. Если надавать слегка, совсем чуть-чуть, то кровь тонкой струей побежит из крохотной дырочки — она не затягивается, разрастается безобразная лунка. Приятно. Касаться его лица, шероховатой кожи, она поднимает его за подбородок, фиксирует на уровне глаз; она видит как расширяются его зрачки, как яростно он дышит. — Тс… — демонстративно, она прикладывает незаживший палец к своим губам, плотно, словно мажет их помадой; ничего не нужно, никто не услышит ее гулкое сердцебиение. Беспорядочно, бесцельно, ее руки очень теплые. Ее кожа покрывается мурашками. Внутри, в полости его рта, так горячо, тепло, наконец-то, и больно, надрывающая, тягучая боль. Он сосет ее палец, он кусает его, острые зубы бередят рану, вязкая слюна и ее горячая кровь. Интегра знает, она видит, что этого недостаточно, что ему этого мало. Она не отпускает Алукарда от себя, держит крепко за плечи, за голову, боится потерять. Рядом, ей хочется привыкнуть к холоду его тела, разделить его, расплавить свинцом по опаленным венам, смешать с застоявшемся ароматом хлопка и пыли. На ее губах дрожит натянутая насмешка, ей больно, а ему больнее, ему гораздо хуже: что ты чувствуешь, что разъедает тебя изнутри? это не жажда и не голод, нечто ужасное, оно воет надломленно, сливаясь во мраке с ее глубоким выдохом. Интегра чувствует себя обреченной, ей кажется, что она поступает неправильно, виски пульсируют и перед глазами расплывчато мелькают разноцветные огни. Это хорошо. Он сосредоточен, он продолжает облизывать ее руку, едва доходя до предплечья; почему же это так больно? он хрипит, он скулит. Он скучал по ней. Наверное, ей кажется. Но от так жадно припал к ее груди, так мучительно-медленно, завораживая сизым блеском, разверзнув свой широкий оскал. Интегра наблюдает за ним сквозь прищур. Тремор в ее руках, она теряет хватку. Уголки его губ чуть вздернуты, на щеках — отчетливые морщины. Он не целует ее, не кусает, только льнет, льнет и льнет, нет, он все же нуждается в ее ласке, в этом стушеванном и мерклом взгляде погасших глаз. Слюнная дорожка течет по его подбородку, Интегра размазывает ее, она смотрит на эти сухие и жесткие губы шафранного цвета, их прикосновения к коже делают ее уязвимее, ядовитые губы; его руки под ее блузкой, оставляют отметины, исследуют ее, заражают. — Поцелуй меня. — Это приказ, моя госпожа? Его голос настораживает, он звучит откуда-то из глубин, узлом сплетаясь, болтаясь меж ее ног. Интегра вздрогнула, ей резко стало холодно, на шеи стягивается петля; и это бешеное биение, ритм сердца учащается, он стучит в ушах. Интегра не настаивает, она просто смотрит, просто стирает его губы пальцами, всовывая их в его безбрежный рот и высовывая, скользит между ними. Это не манящие губы, это жало, пасть насмешника, но она хочет их поцеловать; она хочет, чтобы они ее поцеловали. Интегра не настаивает, она сужает прищур — это рыбий глаз, мыльный пузырь, все вокруг испаряется, только его силуэт полыхает в ночи. Грязный и влажный, губы срослись, склеились; они из глины, расплавленные и откровенные. Алукард целует ее, Интегре не хватает воздуха, кожа на ее лице краснеет. Его язык скользкий, обтекаемый, он — змея, полоскает полость десен и внутренности щек, в ее рот заползла большая многоножка; такая длинная и колючая, она нарывает гортань. Слюна со вкусом закоптившееся крови, гнили и уксуса, она пенится, свисает прозрачной паутиной на расстояние расторгнутого поцелуя, это так богохульно и так вкусно. Интегра тихо стонет, она выгибает спину навстречу этим цепким конвульсиям, игре его тонких пальцев, уступает свое тело его холодным ладоням. Ладоням в перчатках. Нужно остановиться, не хватает сил; щемит внутри, сжимает щипцами, в ее легких горячая пустыня, беспощадная, алая. Вспышка. За ставнями окон мигает молния, ревет гром, ей хочется плакать: он прокусил ее нижнюю губу. Белая, обильная слюна и море крови. Красной крови. Интегра сглатывает ее с трудом, короткими стяжками. Крови не должно быть слишком много, ее не может быть так много, но стоит ей приоткрыть рот и по шеи, на грудь скользят лоснящиеся, остывшие капли. Поцелуй становится глубже, язык Алукарда проникает в глотку, пронзает ее насквозь; он пожирает ее, целует болезненно-страстно. Интегра вытирает кровь с лица тыльной стороной ладони. Ее губы искрятся как рубины, они раскромсаны — это открытая рытвина, кровоточащая линия под носом. У Алукарда потупленный взгляд. Интегра растирает кровь, кровь по телу, свою кровь по его лицу; все смешалось, спуталось, зарылось в копне темных волос, застряло в густом и жестком ворсе. Интегра скрещивает ноги, двигается едва-едва, почти не набирая темпа, по телу бьет легкая судорога, бьет наотмашь. Она скучала, она возбуждена, это так непривычно: все пышет, стонет меж ее бедер, очень мокро и душно. — Алукард… Шепотом, сквозь толщу жирного воздуха, влажными губами, в развалку; это сомнамбула, все это не по-настоящему. Интегра никогда не произносила его имя, это имя так, сбивчиво и гулко, в бессмысленном экстазе. Это было лишь однажды, это было слишком давно. Он вошел в нее. Ей было шестнадцать лет, она лежала на диване, раздвинув ноги; у нее было задрано платье, она кусала свой указательный палец и он кровил; тупой и однообразный темп, эта стимуляция образов, перед глазами расплывчато вырисовывались его лицо, скулы и плечи, сердце билось как у подстреленной птицы, она кусала себе пальцы до крови, чтобы не закричать это вслух; чтобы не повторить громче это имя: «Алукард-Алукард-Алукард»! ее бросало в холод, ей даже было больно. Ей было стыдно. Это был сон. Все было понарошку. Но сейчас она не спит, он рядом, у нее скрещены ноги, ей жарко, она чувствует прикосновение его губ на своей коже, она видит его лицо, эти глаза, скулы и плечи; Интегре уже не шестнадцать, ей больше не стыдно. Реально дотронуться до него, потянуть на себя, видеть, как он снимает с себя плащ, растягивает рубашку — рука об руку, она может ему помочь; она может пересчитать все его ребра, закрыть глаза, отдаться ему. И это наслаждение, быть хрупкой и уязвимой, быть раздавленной ним; чувствовать тяжесть его тела над собой, свою нескромность, его язык внутри, безотчетно, в беспамятстве. Интегра так долго сдерживалась, она не виновата в том, что происходит. Она удивляется тому, насколько он бесстыден, он не спрашивает ее разрешения, просто берет, просто делает. Интегре хочется забыться, раствориться в шуме ветра, на этой кровати, в этом мгновении, в дыхании и пульсе, в безобразном поцелуе, в кровопролитие, в хаотичном зверстве, в совокуплении, в этой чудовищной и абсурдной действительности. Представить, что это сон и проспать так до обеда, не думать о будущем, ни о чем не жалеть. Верить ему, когда он называет ее «девочкой», когда не аккуратно зализывает старые шрамы, как грубо входит, как наблюдает за ней: как ей хорошо и как ей плохо. Ломота, граничащая с наслаждением боль, боль внизу и в мышцах, вкус мускуса и пепла; Интегра шипит, пытается четче произнести: — Будь нежнее, — едва ли не просит, надрывается. Но это приказ. Интегра не выдерживает, огонь прожигает ее изнутри, она закрывает рот ладонью.Она доходит до пика.
Легкая стужа, разбитые и липкие туловища, плотное месиво. Он лежит на ней, разместив свою голову на ее груди. Интегре больше не тяжело. Это легкое оцепенение, приятное, на грани пробуждения, ее одолевает усталость, в голове туман, туман, который стелется на пол, заслоняет глаза, он ложится на сердце моросящим занавесом; это его рука двигается сама по себе. Интегра не видит его лица, что он чувствует, она ужасно вымоталась; интересно, он все еще голоден? он не спит, его ресницы подрагивают, веки слегка прикрыты. Интегра сжато улыбается, немного романтично и грустно. Утром она почувствует себя виноватой. Но сейчас ее радость так велика, она лежит у нее на груди, протекает внутри, успокаивая, согревая. В конце концов она этого хотела. В конце концов ей было так одиноко. Ей было это нужно. И это даже немного невинно. — Я рада, что ты дома. — Она понемногу возвращает над собой обладание, ее голос хриплый и грубый. Она говорит уверенно. Она говорит слепо, у нее першит в горле, она не опускает голову, боится застать взгляд его красных глаз на себе. Этот двусмысленный, скользкий взгляд. — Ты скучал… — Интегра не торопится, ее речь течет размеренно, она — продолжение сумерек. Вот бы так было бесконечно! он просто скажет «да», вопрос задастся сам собой, без ее участия, без ее голоса и слов. — Алукард, ты скучал по мне? Он поднимает голову, чтобы увидеть ее лицо. Интегра не замечает в его глазах ничего странного, ничего особенного: смесь горечи и похоти, знакомый лукавый смех. Он тянет ее руку к своим губам, он целует ее. Внутри что-то треснуло, сломалось. И уголки ее губ растягиваются в улыбке. Рассеянное и мягкое состояние, податливое; плевать если он врет. Плевать, если наигранно или всуе. Если эти объятия заставляют ее закричать от резкой боли. — Моя госпожа… Его голос отдаляется, становится эхом, шумом моря. Он оглушает, пьяный и жестокий, заливается раскатистым хохотом. — Дурак! Интегра чувствует запах крови, этот резкий аромат наивности и страсти. Она едва вращает глазами, она улыбается, лежа на грязных простынях. Шея, ее лицо и руки испачканы кровью. И пальцы импульсивно перебирают спутавшиеся пряди его волос. На стене, напротив ее кровати, пластается бледное пятнышко света.