Стоя напротив

      Элли снится Дине каждую ночь. Стоит перед ней. Обнимает так сильно, что может задушить. И Дина задыхается. То ли от крепкой хватки девушки, то ли от слёз — она и сама не знает. Элли берёт руки Дины в свои и поочерёдно их целует, шепчет, как ей жаль, умоляет простить и принять её обратно — так искренне просит, что Дина забывает, какую нестерпимую боль та ей причинила. Совершенно не важно, что делает Элли, главное — каждую ночь она снится ей.       Дина думает, что скажет ей, когда та вернётся. Дина не позволяет проникать в свои мысли никаким если, но или вдруг. Дина отчего-то знает, что Элли не могла умереть. Её Элли жива и всё ещё дышит, ходит где-то там, охраняемая жарким калифорнийским солнцем. Ищет Эбби. Наверное, часто вспоминает о них с Джей-Джеем и пишет об этом в своём любимом дневнике, делает зарисовки и сочиняет стихи.       Дина безумно зла на Элли. Так зла, что порой не может сдержать слёз боли и отчаяния, когда в очередной раз (который уже раз?) представляет образ Уильямс перед собой. Иногда Дине очень хочется ударить её, накричать, чтобы та хотя бы немного, хотя бы на ничтожный атом ощутила, как тяжело было Дине в ту самую ночь, когда Элли вышла за дверь их дома, посмев совершить самое страшное — бросить свою семью, самых дорогих людей на произвол судьбы. Дина понимает, как трудно ей будет снова довериться Элли. Но чаще Дина просто плачет от того, как до невозможности сильно хочет её увидеть.       Дина сначала не верит своим глазам. Элли стоит перед ней и смотрит так жалобно, будто сейчас заплачет. Элли стоит и не шевелится, прожигая Дину взглядом, схожим с тем, каким она смотрела на неё тогда, в Сиэтле два года назад, когда призналась в своём иммунитете.       Элли стоит перед ней. Совсем как во снах. Только это не сон — Дина несколько раз промаргивается и убеждается в этом. Дина не знает, что делать и что говорить. Все её представления о том, как пройдёт их первая встреча, тут же стёрлись из памяти, словно она не повторяла это каждый день, будто репетируя сценку перед масштабным концертом. Она ждала этого момента больше, чем что-либо ещё, но никогда бы не смогла быть к нему готовой.       — Дина… — хрипло начинает Элли и тут же прочищает горло. Дина видит, что Элли боится. Элли страшно, что каждое сейчас сказанное слово может оказаться лишним. Даже если этим словом будет имя той, кого она однажды предала.       Дина всегда любила, когда Элли произносила её имя. Оно красиво само по себе, но в сочетании с голосом Уильямс и вовсе звучит так мелодично и ласково, словно самая приятная слуху песня. Сколько бы людей не произносило её имени, с такими нежностью, теплотой и любовью получалось только у Элли. Но сейчас эти четыре буквы острым лезвием проехались по сердцу, прорезая его насквозь, упираясь в самую душу. Именно сейчас Дине больно слышать своё имя из уст той, кто был всем для неё и ради кого она когда-то была готова даже умереть.       — Элли…       На лице Дины нет никаких эмоций. Её брови и губы находятся в том же положении, что и всегда. По-настоящему её чувства в этот момент выдают глаза — в них Уильямс может увидеть каждую секунду тех самых нескольких месяцев, что Дина провела без неё. В полном одиночестве. И нескончаемой, безысходной тоске.       Дина скользит взглядом по лицу Уильямс, такому исхудавшему и уставшему, но до боли родному, по созвездиям веснушек на нём, по острым скулам и впалым щекам, цепляется за шрам у неё на брови, спускается ниже — по чистой фланелевой рубашке, по рисунку папоротника на правой руке, совсем мельком замечая два бордовых обрубка вместо мизинца и безымянного пальца на левой. Затем поднимает взгляд вверх и устремляется им в зелёные глаза напротив.       Да, это будет трудно. Потому что эти глаза, что смотрят с такой надеждой и сожалением, всё ещё её любимые.