„стал призраком прошлого твой силуэт
так быстро прошли эти две сотни лет“
Сколько бы времени ни прошло — всё одинаково больно.
Сколько бы лет ни прошло — Ной не может, как бы ни старался, забыть.
Две сотни лет — достаточно, не так ли?.. Но для вампира — поистине ничтожный срок.
Две сотни лет — а кажется, будто как вчера было. Будто только вчера погасло сияние голубых глаз, только вчера растворилась в вечности навеки с его собственной связанная душа.
С этих мыслей начинает он каждый новый день.
Каждую ночь — видит
его во снах.
Ненавидит — себя, жизнь, судьбу. Всё, что к подобному исходу их привело.
Не может, однако, ненавидеть его.
Сжимает в руках букет незабудок, склоняясь над могилой, в которой никогда не было тела.
Потому что даже тела не осталось от
него. Лишь призрак прошлого. Осколок воспоминания, вонзившийся в сердце и в этом сердце застрявший навек.
Когда-то Ной не сумел исполнить своё обещание. Разрушил всё, что мог; даже душу его не сумел сохранить — сам видел, как она светящимися синими искрами рассеялась, обращаясь светом голубой луны.
Слышал он так отчётливо за считаные минуты до этого — слова, короткие, ясные, брошенные самым отчаянным голосом, затухающим вместе с гаснущим сапфировым взором:
— Я… ведь правда любил тебя, знаешь,
Ной.
Не «архивист», не «этот вампир», даже не просто «ты».
«
Ной».
Звук собственного имени казался ему единовременно благословением и проклятием.
Ледяными были пальцы, что он отчаянно сжимал своими. Пустым и холодным же — сапфировых глаз взор. От
Ванитаса в самом деле не осталось ничего — только лишь это пронзительное, отчаянное, брошенное последней искрой угасающей души признание.
Искреннее до боли. Невыносимое.
— Я… я тоже люблю тебя, Ванитас! Я… — выкрикнул Ной в ответ. Знал, впрочем, что уже не будет услышан.
Лунный свет забрал
его душу к себе, не оставив надежды.
Души смертных проходят столетний цикл, возвращаясь на землю.
Душа Ванитаса, впрочем, канула в вечности, прекратив существовать; слившись со светом Голубой луны и бесконечностью вселенной.
Ной… Никогда не простит себя. Он был глупым, наивным и бесполезным; хотел как лучше — но лишь всё испортил. Как бы ни искал виновных — один только он во всём виноват.
Сохранивши жизнь, лишь на худшую смерть обрёк; можно сказать, всё равно убил — только не тело, а душу.
Ванитас, наверное, посмеялся бы над его глупостью. Над нелепостью этой привязанности — к тому, с кем хоть через тысячу лет увидеться не суждено. Над его… неспособностью отпускать.
Но Ной… такой, какой есть. Упрямый и глупый, наивный и всё слишком глубоко чувствующий. Другим он не может быть — ему, наверное, никогда не стать тем, кто способен проститься навечно.
Хотя тут, скорее, в самом Ванитасе дело — как навечно проститься с тем, к чьей душе своей собственной прикоснулся; с кем был близок на уровне, что выше физического?..
Ванитас… заслуживал лучшей судьбы. Не заслуживал он
такого финала.
И Ною — так нелепо, так бессмысленно — всё ещё хочется на что-то надеяться.
Наверное, именно поэтому каждой ночью, в которую светит в небесах эта самая Голубая луна, слышит он снова голос
его, зовущий по имени.
«
Я… любил тебя… Ной».
Бежит к могильной плите — вдали ото всех, на холме средь полей, точно на краю света.
Голубой свет озаряет холодный камень. Пальцы сжимают стебли незабудок — всё как всегда.
Сапфировое сияние в небе всё ещё неотличимо от цвета
его глаз — такое
родное от этого.
— Я люблю тебя, Ванитас, — повторяет он каждый раз, глядя на эту луну точно
ему в глаза.
Отказываясь принимать реальность — позволяя себе поверить, на одну лишь озарённую этим синим свечением ночь, в собственный прекрасный бред, в собственную себе же самому самую восхитительную ложь.
Где-то там, далеко-далеко, должен же быть мир, куда уходят уничтоженные души, так?.. Ничто на свете не может ведь в самом деле пропасть в никуда; ничто не может закончиться так — в мгновение и на вечность…
Ною хочется верить. Хочется верить, что однажды он сам рассеется по ветру, единясь с лунным светом, и покинет пределы этого мира, становясь чем-то — может, даже кем-то? — иным.
Сапфировый свет тогда осветит его путь в то место, как бы далеко оно ни было. Даже
в никуда — если в самом деле так — за Ванитасом он последовать готов.
Всё, что угодно, лишь бы хоть на миг избавиться от незаполняемой пустоты; к чему ему вечность, если без одного
невечного человека в ней остались одни лишь страдания?
Он бы что угодно сделал, если бы знал,
куда идти за ним.
Скоро, быть может, узнает он?..
А пока что… Пока что — едва касается нежным поцелуем лепестков незабудок, букет которых потом кладёт наземь.
А когда поднимает взор он — снова в лунном свете видит знакомый до боли силуэт.
На одно лишь короткое мгновение. Эфемерно и иллюзорно — наверняка лишь желаемое за действительное принимает, но…
Но отчего-то ясностью полнится сердце его: ещё есть надежда на встречу. Даже если сегодняшним днём отмечено, что прошло с
того дня ровно двести лет.
«Я знаю, что делать», — впервые с полубезумной ясностью думает Ной. Точно лунный свет, окружающий
его призрачный облик, вдруг в самом деле указывает ему путь.
«Если я напишу нашу историю… Смогу ли, поставив в оной финальную точку, наконец воссоединиться с тобой?»
Отчего-то Ной не может не верить в это.
Не может не попытаться.
Кажется, осколок чужой души в его собственной наконец пронзает её до конца — и решимостью в этот миг сменяется вся его боль.
Именно так всё ведь завершиться должно.
„…но чувствую я своею душой
и знаю, куда зовёшь за собой“
***
«Мемуары Ванитаса» — в их жизнях последний штрих; последняя синего лунного света искра.
…А всего спустя год на последней странице, недописанная, оборвётся одна строка: «С надеждой на новую встречу…прощаюсь с вечностью».
А потом… С цветами незабудок по сиянью сапфиров — к нему.
Ной не сожалеет и не сомневается ни на минуту.
