После

      Когда носишь кандалы слишком долго, они становятся якорем.       Тихиро, обычная девочка, дает Хаку то, что не смог дать никто другой, — свободу. Узы, крепко сковавшие его, разорваны, обратились прахом. У Хаку нет хозяина, потому что он сам себе хозяин — творец своей судьбы, капитан своего корабля, кузнец своего счастья.       Но что такое свобода без дома, куда можно вернуться?       После ухода Тихиро жизнь Хаку будто бы становится легче, медленнее: можно идти, не останавливаясь, отдыхать, не просыпаясь. Но это быстро проходит. Однажды Хаку украл у Юбабы сигареты. Облегчение, которое они принесли, оказалось лишь временным, а затем и вовсе сменилось страхом, сжигавшим Хаку несколько дней. Сама свобода, когда нет ни цели, ни предназначения, ничем не лучше этих сигарет. Она груз на его плечах, и этот груз тяжелеет изо дня в день, пока Хаку наконец не понимает, что не может нести его дальше.       Его тюрьма и есть его дом. А дом всегда остается домом, каким бы нежеланным он ни был. Двери распахиваются, и мир ждет Хаку с распростертыми объятиями, но дом остается домом.       Призрачные путы будто снова охватывают Хаку, и ноги сами несут его к внушительному недвижному зданию из красного кирпича. К этому дому он был привязан веками. Хаку не обманывает себя: не раскрашивает воспоминания в нежность, так и не зародившуюся в этих стенах, не дорисовывает радостные улыбки хмурым лицам из прошлого. Однако он возвращается сюда по доброй воле. Он не знает, как назвать это место, не знает, что оно для него сейчас, но уже точно не тюрьма.       — Ты вернулся, да? — Камадзи не кажется удивленным. Впрочем, его лицо — не открытая книга. Его усы подрагивают, и Хаку может лишь гадать, доволен он или зол. — Так скоро.       — Не к Юбабе, — заявляет Хаку, и в его голосе, кажется, слишком заметен вызов. Вот что происходит с каждым, кто вдруг обретает свободу. Он становится беспричинно жестоким. Защищается еще до того, как слышит угрозу. И получает право выбирать. — Я хочу работать на вас.       — Мне нечем платить тебе.       — Я готов трудиться за кров и еду.       — Да? — Камадзи небрежно упирается всеми шестью руками в подушку. Он долго молчит, и его всегда скрытые темными очками глаза внимательно изучают Хаку. — Отлично.       Возможно, Хаку должен испугаться — так быстро и легко он снова привязывается к этому месту. Возможно, он должен бежать отсюда прочь, далеко-далеко. Он не должен доверять котельщику, он и не доверяет: свобода слишком ценна, чтобы оставить ее без охраны.       Но он не бежит.       Камадзи, как Юбаба раньше, заставляет Хаку работать на износ. Но когда Камадзи кричит на него, в его словах нет яда, только мимолетное раздражение. Его ярость всего лишь слова. И когда он протягивает к Хаку когтистую руку, он хочет не наказать его за несделанную работу, не обезобразить его тело новыми царапинами и рубцами, но просто погладить по голове.       От восхода луны до ее заката Хаку черен с головы до пят. Уголь пачкает его руки, ноги, одежду. Уголь рисует темные тени на лице Хаку, когда он утирает пот со лба. Но Хаку больше не марионетка, не чистый лист, который нужно исписать. Теперь у него есть воспоминания и чувства, связывающие его не с одним — с двумя мирами. И ни в одном из них нет места чужим мыслям и приказам, которые он никогда не хотел исполнять. Уголь смывается травами и водой, так и не касаясь его души.       Когда Хаку был пленником Юбабы, он жаждал свободы. Теперь он свободен, и он остается.       Хаку не сидит без дела и тогда, когда работа у Камадзи заканчивается. Он проводит паром от моста до бани, приносит духам свежую, завернутую в листья еду с рынка, ныряет в глубины древнейшей из рек, чтобы найти лучший жемчуг. Этот жемчуг Хаку обменивает на то, что ему действительно нужно. Расчески, сандалии, нитки, иголки и ткань, чтобы сшить себе новую мантию — его собственная, белая, слишком испачкана углем и грязью, — еду. Еды Камадзи не хватает даже ему самому.       Когда-то Хаку был речным богом, но сам он никогда не считал себя божеством. Он лишь оберегал жителей своей реки, служил им. Рыбы, крабы, лягушки, пиявки. Он знал о них все: где они, как живут. Они рождались, жили и умирали, и никогда, никогда не обращали на Хаку внимания. Может, это они были его божеством, а он — простым их жрецом. Для Хаку это никогда не было важно, ведь все просто было так, как и должно быть.       Даже когда ты теряешь свою реку, ты остаешься служителем. Всегда есть чему себя посвятить, чем заполнить пустоту. Работа Хаку в котельной, возможно, не священна, и ничьи жизни не поставлены на кон. Но работа есть работа, а Хаку — хороший работник. Сам Камадзи нередко хвалит его за прилежность.       Но наступает утро, восходит солнце, и все труды забыты. Время учить заклинания.       Это уже не те заклинания, что раньше помогали Хаку в его сомнительных деяниях: украсть, обмануть, навредить. Новые заклинания иные. Они делают Хаку сильнее, способнее. Позволяют перемещаться в другие времена или измерения и не распадаться при этом на части. Дают возможность противостоять разрушительным ветрам, проносящимся по коварным путям между двумя мирами.       Хаку знает, что Дзениба так до конца и не простила ему кражу. Ведьмы так легко не отпускают. И Хаку не посмел бы просить ее помощи в новом начинании, но она сама решает наставлять его. Хаку подозревает, что в этом замешана Тихиро. Так оно или нет, Дзениба все равно не услышит его «спасибо».       Когда может, Хаку идет к туннелю между мирами и садится неподалеку так, чтобы хорошо его видеть.       Он все надеется, что Тихиро вот-вот придет с другой стороны. Иногда, когда в глазах темнеет от усталости и мир вокруг расплывается, Хаку кажется, что он и правда видит, как она мчится к нему, ясная, яркая, машет руками, ветер треплет ее хвостик, и каждый раз ему все труднее принять, что глаза просто обманывают его.       — Терпение, — всегда напоминает ему Дзениба. — Прежде чем отправиться в путь, нужно многому научиться.       Хаку каждый день бродит одними и теми же тропами. Ест все ту же еду, носит все ту же одежду, ежедневно ходит на все то же озеро, чтобы искупаться. Время идет, месяцы превращаются в годы. Хаку вытягивается, и вот он уже выше Рин — Рин громко возмущается. Волосы Хаку отрастают, становятся длиннее, чем у Рин. Они мешают ему, когда он работает. Он закрепляет их резинкой, оставленной Тихиро.       Когда Хаку видит свое отражение в озере, он спрашивает себя, понравится ли он Тихиро таким. Узнает ли она его вообще.       Тихиро, должно быть, тоже изменилась, такое ведь часто случается с людьми. Может быть, и ее волосы теперь длиннее. Или она обрезала их?       Может быть, она до сих пор носит яркую обувь.       Хаку просто надеется, что в ее глазах все еще светится та теплая искра.       Но ест Тихиро, конечно, не одни онигири. И Хаку переписывает известные ему старые рецепты, запоминает новые, наверняка знакомые уже Тихиро. Что только люди не научились есть за прошедшие столетия — и как странно стали готовить!       Рынок ничуть не изменился с тех пор, как он встретил на нем Тихиро. Тогда они летели по нему сломя голову, ни на миг не останавливаясь. Теперь же Хаку может осмотреться и все разглядеть. Он ходит по лавкам и представляет... Если бы Тихиро была здесь, он бы показал ей лучшие закусочные. Он бы сидел рядом и смотрел, как жадно и счастливо она уплетает за обе щеки.       Если бы она захотела, он бы сводил ее в лавки, где продаются красивые безделушки. Кимоно тонкой работы. Украшения. Заколки.       Хаку не знает, что бы Тихиро выбрала, ведь они никогда не говорили о чем-то таком простом. Ему кажется, ей подошли бы подсолнухи. Он бы купил ей заколку с нарисованными подсолнухами. Или она предпочтет шпильку? Ее вкусы успели измениться?       Это неважно. Когда Хаку найдет Тихиро, у них будет целая вечность для разговоров. Не будет никакой спешки, не придется из раза в раз пересекать границы миров, не придется расходиться. Время будет тянуться вперед, как улица, по которой идет Хаку, и он глубоко изучит Тихиро.       И он увидит ее. По-настоящему увидит ее, запомнит каждую черточку ее лица, каждую веснушку, каждый прыщик, морщинки, появляющиеся, когда она улыбается.       Но это все еще лишь далекая мечта, а мечты исчезают, стоит тебе открыть глаза.       К мосту причаливает паром, один за другим на него поднимаются духи. Впереди еще одна ночь. Хаку встанет и проведет паром до бани. У входа он остановится и подождет, пока все духи не сойдут на берег. Он будет вежливо кланяться им, потому что иногда за поклоны ему перепадают лишние деньги.       Духи устают не больше его самого. В отличие от духов, Хаку никогда не войдет внутрь.       Над головой парит стервятник. Хаку замечает его и выпрямляется — ждет. Стервятник кружит над Хаку, спускаясь, пока не оказывается совсем близко — только руку протяни. Он раскрывает клюв, и Хаку на колени мягко приземляется клочок грубой желтой бумаги. С пронзительным скрипучим клекотом стервятник улетает прочь.       На бумаге выведено несколько слов. Темно-красные чернила еще не высохли, и они размазываются по пальцам Хаку, пока он разворачивает записку. Почерк Дзенибы:       «Я пока не уверена, но, возможно, я нашла скрытый путь в ее мир. Короче, чем другие. Не такой опасный».       Ночь близко, и воздух становится сухим и прохладным. Порыв ветра словно хочет вырвать записку из рук Хаку. Хаку осторожно складывает ее и крепко сжимает, будто слова внутри перестанут быть правдой, если он потеряет этот клочок бумаги. Он смотрит на туннель. Как всегда, темный и бесконечный. Сколько бы Хаку ни смотрел, с той стороны никто не приходит.       Но Хаку тепло. Хаку кажется, что он вдруг стал легким-легким, словно лист, подхваченный веселым ветром, что несет его через горы и моря.       На языке вертится имя. Человеческое имя, которое Хаку ближе его собственного. Хаку хочется и плакать, и смеяться, но он лишь крепко прижимает записку к быстро бьющемуся сердцу.       Скоро.