Допустим, Ахиллес бежит в десять раз быстрее, чем черепаха, и находится позади неё на расстоянии в тысячу шагов. За то время, за которое Ахиллес пробежит это расстояние, черепаха в ту же сторону проползёт сто шагов. Когда Ахиллес пробежит сто шагов, черепаха проползёт ещё десять шагов, и так далее. Процесс будет продолжаться до бесконечности, Ахиллес так никогда и не догонит черепаху.
В Токио — лето. Небоскрёбы блестят на солнце. В глазах рябит от ярких вывесок. Шумят улицы. Люди спешат, врезаются друг в друга на поворотах, извиняются — так вежливо и обстоятельно, будто никуда и не торопились никогда, — и снова срываются с места, неловко поправляя сползшие с переносицы тёмные очки. Пыль липнет к очкам и заколкам, кроссовкам и туфлям, футболкам и платьям, сумкам и баскетбольному мячу, неловко подпрыгивающему под рукой мальчишки лет шести. Аомине Дайки хочет вырвать у него мяч и показать, как надо играть в баскетбол. Вместо этого он всматривается в почти одинаковые потные лица, полускрытые тёмными очками, и надеется по дужкам и линзам вычислить какого-нибудь опасного преступника. Желательно — с заряженным револьвером в кармане. Дужки и линзы — ненадёжные свидетели, и ловить лениво шагающему по улице Аомине некого. Пыль, тёмные очки — и никакого мяча. Не так Аомине представлял себе героические будни полицейского. Знал только, что мяча не будет. Какая ирония! Семеро лучших в Японии баскетболистов-старшеклассников дружно закопали своё будущее в профессиональной лиге. Мидорима вот посоветовался со знакомым астрологом и решил, что если руки не дрожат при броске трёхочкового через всё поле — не задрожат и на операции. Куроко вспомнил наконец, что косит под одуванчик, и решил посвятить себя детям. Ну конечно, детсадовскому воспитателю только на руку умение бесшумно возникать ниоткуда и осуждающе смотреть большими грустными глазами на нарушителей тихого часа. Кисе, со свистом вылетевший после выпуска не только из баскетболистов, но и из моделей, загорелся идеей «самой-самой странной работы» и за первые полгода взрослой жизни успел и позаталкивать людей в переполненное метро («Это как запихнуть баскетбольный мяч в лунку для гольфа, малыш Аомине!»), и поутешать расстроенных девиц. Мальчик, вытирающий слёзы. Согласиться на этот кошмар мог только Кисе. Железная леди японского бизнеса комкает блузку на плоской груди и рыдает в плечо незнакомого смазливого парня, а тот гладит её по голове, вытирает ей сопли и говорит, что когда-нибудь всё будет зашибись. Блеск. Аомине уже подумывал сказать Кисе, что из него куда лучше вышел бы живой манекен или гость-фальшивка — с его-то талантом копировать! — но не успел: дурь из бестолковой головы выветрилась быстро и внезапно. Просто на второй после выпуска встрече Кисе вдруг сообщил, что уже все костяшки сбиты о чужие спины, все платки мокрые насквозь, так что он поступает в лётное училище. Непредсказуемый, мать его, придурок. Аомине тогда впервые прикусил язык и так и не объяснил Кисе, что лётчикам-то физику сдавать надо, а физикам голова дана не только для того, чтобы красиво улыбаться. А он, Аомине Дайки, решил, что круто, наверное, быть полицейским. Азарт, опасность и скорость. Работа для настоящего мужчины. Дурак — он и есть дурак. В Японии запрещено огнестрельное оружие. Ну, не то чтобы запрещено, но за пневматику надо продать душу, сдать экзамены, пройти практику и смириться с ежегодными обысками. Аомине огнестрел положен по долгу службы. Преступнику — нет, и дураков, продавших душу за стрелялку, можно по пальцам перечесть. За последний год в Японии погибли одиннадцать полицейских. Троих завалило, когда они вытаскивали испуганную старушку из дышавшего на ладан здания, двое попали в автокатастрофу, и только шестеро были убиты. Чертовски мало. — Огнестрел вам выдан на случай инопланетного вторжения, — жизнерадостно объяснял новичкам начальник отдела. — Ножик у преступника выбить, в коврик преступника закатать, притащить в участок. Авось ко второму году уже на чёрный пояс наработаете. Выполнять! У Аомине пять лет как чёрный пояс по дзюдо, он мастер рукопашного, и ему скучно. Токио — город с открыток. Вылизанные улицы, одинаковые небоскрёбы, яркие плакаты. Вид на Фудзияму. Кафе с ёжиками. Вежливые якудза, не стреляющие без предупреждения, потому что им продать душу за автомат тоже не сдалось. Дни, когда Аомине попадается кто-то слишком буйный, чтобы просто подставить подножку и спеленать в коврик, — счастливые дни. День, когда в Аомине кто-нибудь выстрелил бы, стал бы праздником. Остановившись на перекрёстке, Аомине остервенело давит кроссовком выброшенную кем-то — беспредел! — сигарету. Совсем рядом на асфальте сиротливо блестит табличка «Курить на улице запрещено». Вот придурок, курилка же в двух шагах! Аомине морщится. Аомине не курит. Баскетболистам нельзя курить, если они не хотят потом ползти по полю, хватая ртом воздух каждые три шага. Полицейским курить можно, но Аомине всё ещё баскетболист. Светофор мигает, и Аомине неспешно переходит улицу. В курилках дыма столько, что зайти покурить туда можно и без сигареты. В барах дымят посетители, дымят бармены, и даже в уголках для некурящих от дыма не спрячешься. Зато воздух на улице свежий, чистый — самое то для здоровых лёгких. Омерзительно. Жаль, что Аомине не курит. Может, стоит начать. Карман вибрирует, и Аомине неохотно принимает вызов, сразу же отводя телефон от уха. Он прекрасно знает, что за болтушка ему звонит. — Ну что, готов к матчу с любимым противником, малыш Аомине? — Кисе чуть не кричит в динамик, и Аомине отводит трубку ещё дальше. — Ну, вторым любимым, после малыша Кагами, конечно! Аомине молчит. За десять лет он устал от него: от внезапных звонков посреди ночи, от дерзких вызовов, от бесконечных — предсказуемых — побед. В Тейко они играли каждую пятницу. Теперь играют каждый раз, когда Кисе заносит в Токио. Зачем Аомине каждый раз соглашается — одному Кисе известно. — Ты... — «худший соперник», хочет сказать Аомине. Есть враги, из стычки с которыми можешь и не выйти победителем. Есть враги, с которыми можно биться вполсилы, и Аомине с чистой совестью не бьётся с ними вовсе. А есть Кисе. Слишком сильный, чтобы Аомине мог не выкладываться на полную. Слишком слабый, чтобы выиграть хоть раз. А Аомине уже тошнит от чужих поражений. «Надоело с тобой играть», — опять остаётся несказанным. Кисе не поймёт. Уж лучше бы он не играл вовсе, играл бы так плохо, чтобы можно было раздавить его, размазать по полю, размозжить ему голову баскетбольным мячом и плюнуть в лицо: «Забудь о баскетболе навсегда». Но Кисе играет хорошо. Кисе играет потрясающе. Так, что Аомине, как бы себя ни отговаривал, не сдерживается, бросается в битву с головой, омерзительно чистые лёгкие горят без всякого дыма, голова ясная и пустая, и поэтому, когда матч заканчивается, видеть злые слёзы на чужом лице почти страшно. — Думал, в этот раз получится, малыш Аомине. — Кисе дрожаще смеётся, и Аомине просыпается. В голове туман, здоровые лёгкие жаждут сигаретного дыма — вот она, его реальность.Долговязый Ахиллес маячит за спиной, упрямо следуя по пятам, и уставшая за тысячу лет от его компании черепаха хотела бы уже остановиться посреди дороги, подождать, пока он догонит, перешагнёт, пойдёт дальше и оставит наконец её в покое. Но черепаха так давно впереди, что увидеть перед собой чужую спину — уже невыносимо.
— Хэй, Земля вызывает, — бодро орёт в трубку Кисе, Аомине кривится и вместо порядочного и честного «Не хочу играть» выдаёт привычное: — Готовься к поражению, — и сам удивляется, как бесцветно это звучит. — Не слышу энтузиазма, — озадаченно бормочет Кисе. — Малыш Аомине не хочет играть? Ясно. Тогда просто разговариваем. — Завались. — А ты не меняешься, малыш Аомине, — жизнерадостно утверждают из трубки. Аомине и правда не меняется, поэтому нажимает «Сброс». Кисе неправ. Аомине хочет играть. Просто не с ним, а с предателем Кагами, свалившим в свою Америку. Баскетбол Аомине — быстрый, резкий и жестокий. Баскетбол Кагами — яростный и прямой. Баскетбол Аомине и Кагами — непредсказуемый. Баскетбол Кисе — тысяча и одно подсмотренное им у кого-то другого движение и сотни их комбинаций. Скорость, с которой он учится, невероятна, только вот он всё ещё чья-то копия. Баскетбол Аомине и Кисе всегда заканчивается одинаково. Аомине, распалённый крутой битвой, бежит изо всех сил и только у финиша понимает, что Кисе давно уже глотает пыль в километре позади. В один из их ночных разговоров Кисе заплетающимся языком несёт Аомине какую-то ахинею про Ахиллеса и черепаху. На носу экзамены, и в лётном училище за красивые глаза, видимо, ничего не дают. Надо было всё же объяснить Кисе тогда, кто такие физики и зачем им голова. — Математические парадоксы, — доверительно шепчет Кисе, совершенно точно зевая в трубку, — больше похожи на философию, а не на математику. Я не философ, малыш Аомине, это нечестно! Кто впихнул это в билеты? — Математические парадоксы — чушь собачья, — заявляет Аомине. — Ты сам-то себя слышишь? Ты еле плетёшься по полю, я бегу за тобой, что должно произойти, чтобы я тебя не догнал? — Тебя должны убрать с поля?.. — Быстро схватываешь. — Аомине одобрительно кивает телефону. — Дисквалифицируй своего Ахиллеса, задачка решена, делов-то. — Математические парадоксы работают не так, малыш Аомине. — Жизнь работает так. Спать иди, — рявкает Аомине и вешает трубку. Математические парадоксы догоняют его пять лет спустя — вместе с радостной стастистикой, кричащей, что погибнуть на службе в полиции может только истинный неудачник. Черепахой оказывается сам Аомине. Чертовски быстрой черепахой, которую никто не может догнать. Снова. Приятно быть сильнейшим в участке — неприятно быть сильнее всех преступников в округе. Быть сильнейшим в игре вообще невыносимо. Аомине раз в неделю прокручивает на ноутбуке проигранный им Кагами матч, чтобы не забыть, каково это — проигрывать. Один раз он уже забыл и чуть не разлюбил баскетбол, больше не надо, спасибо. Быть черепахой — отстойно. Ахиллес в этом отстойном парадоксе тоже есть. Успешно сдавший свою физику и закончивший лётное училище Ахиллес. Яркий, звонкий и стремительный — и с уже разорванным однажды сухожилием. Болтливый безнадёжный пустозвон, каждый раз обещающий, что вот сейчас-то точно догонит, но так и не догнавший. Кисе очень хочет победить, но сил ему хватает только на достойное поражение. Аомине мечтает проиграть, но не в его привычках поддаваться. Из Поколения чудес в шахматы умеют играть только Мидорима и Акаши, но, кажется, это пат. Кисе не идиот и не бездарь, и Аомине не понимает, почему он ведёт себя так, будто его самоцель — убедить всех в обратном. — Малыш Мидорима, я не понимаю, почему больные анальгией ломают себе что-то чуть ли не раз в десять дней? Они не чувствуют боли, но одно это не должно увеличить статистику переломов. Не станешь же ты падать с велосипеда в десять раз чаще, если разодранное колено не болит? — Ты идиот, Кисе. — Мидорима устало вздыхает и ещё полчаса рассказывает что-то про болевые рефлексы и инстинкт самосохранения, который некоторые, кстати, умудряются отключить — Аомине игнорирует укоризненный взгляд и вдыхает поглубже, пытаясь втянуть в себя немного дымовой завесы, повисшей под потолком бара. — Малыш Куроко, вот объясни мне, почему ни у кого из нас нет раздвоения личности? Нет, ну кое у кого есть, — Акаши невозмутимо жуёт домашний рис, — но ты же понимаешь, что я имею в виду! Вот ходишь ты в детский сад, песни, пляски, игры; влетел лбом в стену — так выговаривают твоим родителям, потому что плохо о ребёнке позаботились. А потом раз — и ты виноват даже в том, что не делал, потому что «учись брать на себя ответственность». Не успел вымыть пол, потому что решал тридцатую по счёту задачку? Остаёшься без ужина. Не решил задачку, потому что мыл пол? О завтраке тоже можешь не мечтать. Клянусь, если бы семилетний я серьёзно задумывался, как выглядит ад, я бы уверился, что уже там! Куроко уже раскрывает рот, чтобы ответить, но Кисе неумолим. — Не думал, что ты настолько жестокий, малыш Куроко! Дети приходят к тебе, играют с тобой, радуются и даже не догадываются, что их выбросит в суровую взрослую жизнь через три... два... — Кисе, — успевает встрять Куроко. Он, как всегда, спокоен, но в безмятежных глазах плещется раздражение. Кисе послушно замолкает, и Куроко монотонно объясняет ему всю прелесть японских традиций воспитания детей — «каждый есть и Император, и Раб», — восходящих ещё к древней философии с мудрёным названием. Кисе отучился в лётной академии и ничего — ни-че-го — не смыслит в медицине или воспитании детей. Это не мешает ему каждую встречу Поколения Чудес — которые, к слову, случаются редко, потому что они все взрослые занятые люди, — выклянчивать у Мидоримы новый учебник или справочник и громко жаловаться потом на страшные термины. Аомине не знает, когда Кисе успевает читать эти учебники, не ночью же, но зато ему наверняка известно, что в следующую встречу на Мидориму выльются идиотские вопросы про болевые рефлексы. Лучше бы учил физику. Экзамены-то сдал, и сдал неплохо, но мог бы лучше. — Эй, Шинтаро, — зовёт Аомине, пока Кисе, нервно улыбаясь, расспрашивает о чём-то меланхолично жующего рис Акаши. — А что такое эта ваша... альгиния? — Анальгия, — мрачно поправляет его Мидорима. — Нечувствительность к боли. Мидорима берётся за палочки, и Аомине ясно, что больше ему ничего не расскажут. Не очень-то и хотелось. Аомине любит баскетбол и любит работу в полицейском участке. Больше ему ничего не нужно. Может, поэтому он так хорош: он не распыляется на всё на свете, как некоторые. Жаль, что только эти некоторые и готовы ещё играть с Аомине один на один. Какая же это мерзкая штука — пат. Кафе встречает Аомине слишком радостным звоном дверного колокольчика. Кисе ждёт его за тем же столиком, что всегда. У окна: чтобы глазеть на прохожих, «столько интересных людей ведь вокруг, малыш Аомине!». На столе уже стоят два стакана апельсинового сока. Здоровый образ жизни, чтоб его. Аомине можно пить и что покрепче, пока трещащая с похмелья голова не мешает службе, Кисе в выходной тоже можно пропустить стаканчик виски, но они всё ещё баскетболисты. Если у баскетболистов изо рта пахнет не зубной пастой, тренер выгоняет их с поля. — Я говорил тебе, малыш Аомине? — Кисе, едва завидев его, начинает трещать. — Мне снова доверили посадить самолёт! Я не был так взволнован с тех пор, как сдавал практику. Я тебе ведь уже рассказывал про это, малыш Аомине? Нам дали две минуты, чтобы запомнить маршрут — мне бы хватило и одной! — и велели лететь! Над морем, ночью, в темноте! На минуту я даже подумал, что всё-таки заблудился и забыл, где там эта пустошь, на которую надо было приземлиться, но, конечно, всё обошлось! Ну так вот. Мне, второму пилоту! Посадить самолёт! Это... — Всё ещё второй? — выцепляет из бессвязного словесного потока Аомине. В голове надсадно зудит: «Вот поэтому мы и в пате». Ужасный день, ужасный Токио, ужасная жизнь. — Ну да. — Кисе пожимает плечами. — А что? — Всё ещё слишком плох? — мстительно уточняет Аомине. — Малыш Аомине. — Кисе, как всегда, заводится с пол-оборота, и у Аомине стреляет в висках: у раздражённого Кисе слишком высоко дребезжит голос. — Это не чёртово соревнование. Мы оба достаточно хороши, чтобы провести и посадить самолёт. У него опыта больше, но если вдруг что... Аомине нельзя срываться на других. Нельзя: он уже срывался, больше не хочется. Нельзя — но на Кисе можно. — Ладно-ладно. Ну и что ты обычно делаешь в кабине? Если самолёт ведёшь не ты. — Наше дело правое — не мешать левому. — Кисе отшучивается, но лукавые карие глаза зло сверкают, и Аомине наконец чует запах крови. Пусть в Японии огнестрела днём с огнём не сыщешь, пусть воздух на улице чистый, пусть жизнь омерзительно скучна, но ещё можно найти жертву. Можно вбить её в землю, надавить посильнее, и тогда она вопьётся зубами в удерживающую руку, искусает со всем возмущением. Кисе всегда возмущается громко, не сдерживаясь. — Ну и стоило оно того? Убиваться над своей физикой, плакаться мне в трубку в три часа ночи, протащиться сквозь мясорубку всех проверок и перепроверок, чтобы снова быть на вторых ролях? Кисе молчит. Растерянно кривит губу, теребит перекинутую через плечо спортивную сумку — наконец-то действительно теряет дар речи. И здесь пат? Держи удар, чёрт тебя дери. «Болтушка из тебя тоже посредственная». — Почему тебя сразу после школы из моделей выперли, Кисе? Лицо Кисе светлеет: он снова находит слова. Радостно улыбается — и воздух трещит от ярости. — Мышцы рук слишком явно проявились. Трёхочковые Мидоримы, сам понимаешь. Тупой качок — не совсем мой образ. — Про «тупого» бы поспорил. А трёхочковые Мидорима всё равно бросал лучше. — Конечно! Зато... В мыслях порядок, Аомине видит ясно и чисто. Цвета — ярче, звуки — звонче, запах крови — гуще. Люди за окном и правда забавные. И выглядывающая из-за крыши напротив Фудзияма похожа на настоящий вулкан, а не на акварельную картинку. Загнать Кисе в угол проще простого. — Что — зато? Зато не умел давить, как Ацуши? Отдавать пасы, как Тецу? А ты сам-то? Умел? — Умел, конечно, малыш Аомине, ты же сам видел! Аомине не дурак и прекрасно знает, что его заносит. Аомине жалеет, что они не в баре, а в кафе, что перед ним стакан не виски, а апельсинового сока, что он вообще вышел из дома этим утром, но удар уже не остановить. — Так какого чёрта ты так и не смог меня обыграть? — Мы все рабы бренной плоти, малыш Аомине! — пафосно изрекает Кисе, тыча пальцем в потолок. — Я, конечно, крут, но не настолько, чтобы вместить в себя все ваши таланты. Пять минут держался! Ну, сейчас уже три... — Ага. Тебе не хотелось выбирать. — Что ты имеешь в виду? — Кисе настороженно щурится, и что-то в воздухе меняется. — Мидорима бросал трёхочковые лучше нас всех, он их оттачивал всю школу. Моя игра строилась на резкости и скорости. Все финты Тецу — на его незаметности. Мы развивали свои таланты годами. — Так и я свой тоже, малыш Аомине! Ты представляешь себе, сколько всего я выучил и скопировал за те несколько лет? — Ты не понял. Чтобы научиться менять темп игры так, как это делал я, ты расширил свой диапазон скоростей. Как? Снизил свою минимальную скорость. Кисе откидывается на спинку стула, складывает руки на груди и невесело присвистывает. А Аомине наконец достаточно близко, чтобы выяснить, какого чёрта Кисе — такой бездарь, что никак не может, как обещал, взять и обыграть Аомине один на один. — Должен был повысить максимальную? — Естественно. Но когда бы тогда успел натренировать руки, чтобы бросать трёхочковые с другого конца поля? Играть в дурочку Кисе больше не пытается. — И работа ещё, ага. Знаешь, я спал по три часа. Зато как отсыпался в выходные!.. — Угу. Работа мешала тебе в баскетболе, а из-за баскетбола тебя выперли с работы. — Отстой, да? — Ага. Впрочем, от тебя большего никто и не ожидал. — Аомине ожидал. Всё-таки дурак. На душе легче: давно зудело объяснить этому недоумку, почему он такой неудачник. Пусть тоже страдает от своей неполноценности. — Потратил бы все силы только на трёхочковые Мидоримы и мои броски, не пытаясь копировать всех пятерых, — разработал бы нужные мышцы достаточно, чтобы выдержать больше пяти минут. Я бы даже позволил тебе победить однажды. Наверное. — Выговориться так приятно, что не грех и по-доброму соврать. Всё ещё пат. Но хотя бы мир. — Спасибо. — Кисе мнётся секунду, потом щурится и спрашивает: — Ты знаешь, почему я мечтал о «самой-самой необычной работе», малыш Аомине? — Не-а. Потому что дурак? — Потому что на ней долго не продержишься. — Руки устают идиотов в метро запихивать? — Аомине почти сочувствует. — Уши устают чужие рыдания слушать. Только я тебе этого не говорил. — Замётано. — Аомине кивает. — В моделях тоже долго не продержишься, — задумчиво тянет Кисе, постукивая пустым стаканом по столу. Из сумки Кисе выглядывает новенький баскетбольный мяч, и Аомине думает, что не против пару десятков раз запустить его в кольцо. — А баскетбол — это навсегда, малыш Аомине! — Это тост? — Это причина. — Чего-чего? — Аомине отрывает взгляд от мяча и снова смотрит на Кисе. Тот как-то мрачно ухмыляется, и Аомине вдруг кажется, что он вот-вот продует очень важный матч. — Ты в баскетбол играешь с детского сада. Он тебе никогда не надоедал? Кафе слишком уютное. Слишком шумное и весёлое. И накурено в нём, увы, куда меньше, чем в любом баре. А ещё эта Фудзияма. — Я как ты, малыш Аомине, только здоровее! — Кисе широко улыбается и уточняет: — Ты ведь это хотел услышать? Улыбается Кисе недобро. Почти мстительно, только вот Кисе не умеет обижаться. Но если Кисе и правда хотел отомстить, у него получилось. Потому что таким оплёванным Аомине не чувствовал себя никогда. Неудачник, так глупо распыляющийся на всё на свете и поэтому во всём и проигрывающий, никогда и не хотел чего-то добиться. Да уж, нашёл себе Аомине соперника. Любить баскетбол — отдаваться ему полностью. Отдаваться чему-то полностью, когда ты Аомине, — значит оставить всех позади. Любовь — это скука. — Нет, не это. Я люблю баскетбол. — Да-да, малыш Аомине, я тоже! — Кисе прикусывает губу и вдруг почти отчаянно выпаливает: — Ну так мы сыграем сегодня? Аомине качает головой. В голове пусто. Воздух в Японии слишком чистый. И почему Аомине не курит?.. А, он же баскетболист. Единственный в этом кафе. — Нет, не сыграем. Ни сегодня, ни когда ещё. Аомине Дайки не играет с теми, кто делает всё вполсилы. Кисе смотрит на Аомине так странно, будто у него выросла вторая голова, но Аомине точно понял всё верно. Аомине выскакивает на улицу, и колокольчик на двери надрывно звенит, как таймер, объявляющий конец матча. Асфальт ложится под ноги безопасной беговой дорожкой, на которой не поскользнёшься и не споткнёшься. Мокрая после дождя листва пахнет спокойствием и умиротворением. Затесавшиеся между небоскрёбами дома блестят новенькими крышами, ни одна из которых и не думает обрушиться Аомине на голову. Какая досада.Черепахе, пожалуй, даже немного лестно, что длинноногий Ахиллес не может её догнать. Но это слишком странно. Слишком странно, чтобы не подумать, что он просто не хочет победы. Спустя три тысячелетия черепаха наконец оборачивается и глубоким басом рявкает: — Достал гоняться.
Аомине идёт близко к крышам: в этом районе идёт стройка, может, с одной из этих стен упадёт кирпич, и он тогда ловко перекатится, чтобы кирпич не угодил по темени... Он ругает себя на чём свет стоит — «Ты же уже всё решил», — но так дела не делаются. Аомине не бросает партии — он просто хочет выйти из пата. Кисе ждёт его на площадке. Мяч уже не лежит в спортивной сумке; он весело скачет по полю, управляемый твёрдой рукой. — Малыш Аомине. — Кисе улыбается. — Ты пришёл! — Ты знал, что приду. Я опоздал на три часа, а ты всё ещё здесь торчишь. — Малыш Аомине не опаздывает, малыш Аомине приходит тогда, когда ему удобно, — щебечет Кисе и берёт мяч в руки. — Я уже размялся, теперь твоя очередь. — Не нужно, — отрезает Аомине, и вот теперь Кисе напрягается. Отлично. Хватит притворяться, что всё в порядке. Чушь в духе «всё будет зашибись» прокатит для рыдающих девиц. А у них с Кисе ничего «зашибись» уже не будет. — Малыш Аомине, отнесись ко мне серьёзно. Мы это уже проходили. — Ну да, когда мне надоел баскетбол. Я как раз совершенно серьёзен. Ты хоть раз меня обыграл? — Малыш Аомине... — Дай мяч. Кисе пасует. Мяч шершавый, нестёсанный. Стёсанным уже и не станет. Аомине ставит таймер. — Прозвенит через десять минут. Мяч довольно подпрыгивает и почти ласково толкается в руку. Он тоже любит хорошую игру, и Аомине даже жаль его разочаровывать. Ведение. Раз, два, три, пять. Бросок. Перехват. Кисе мчится к кольцу, Аомине делает два стремительных шага навстречу и чуть отклоняется в сторону, уступая дорогу. Кисе ловко — правда ловко, Аомине может признать в этом движении свой старый бросок — запускает мяч в корзину. Попадает, и секунду Кисе с Аомине оба с интересом смотрят на послушно упавший на поле мяч. — Так вот как это выглядит, — тянет Аомине. Кисе хмурится, но спрашивает только: — Продолжим? — Конечно. На этот раз Аомине бросает трёхочковый. Мяч плавной дугой летит через полплощадки, ударяется о кольцо и с грустным стуком падает на землю. — Надо же, — выдаёт Аомине. — Промазал. — Промазал. — Кисе кивает. — Ещё раз? — Как пожелаешь. Кисе отдаёт передачу, Аомине ловит, но спотыкается, и мяч улетает в аут. Какая увлекательная игра, однако. — Ещё раз? — Да пожалуйста. — Аомине пожимает плечами, и Кисе быстро добавляет: — Только сначала возьмём тайм-аут. — Как хочешь. На краю площадки стоит деревянная скамейка. Там они и усаживаются. Кисе рассеянно крутит в руках мяч, изредка косится на Аомине, но молчит, а Аомине... Аомине наконец нашёл выход из пата. — Воды? — Давай сюда. — Пить не хочется совсем. Аомине прикладывается к чужой бутылке и выпивает всю. — Скучно, да, малыш Аомине? — Вообще нет. — Мне тоже скучно. Сам знаешь же, я потому в баскетбол и пришёл. С тобой весело. — Не знаю. Не для всех баскетбол был развлечением. — Если бы я научился играть так, как ты, было бы весело? — Да. Весело. Весело вступать в битву и знать, что можешь покинуть её в слезах и соплях. Скучно быть черепахой, за которую всё решил бестолковый Ахиллес. — Оно того стоило. — Чего? — Убиваться над физикой, получать от тебя нагоняи за ночные звонки, сдавать и пересдавать всё подряд и даже питаться недоваренным рисом в студенческой столовой. Всегда хотел летать, знаешь. Аомине хочет его раздавить. Впервые со школьных лет он правда хочет его раздавить. Даже не в матче — просто врезать. Чтобы упал и не встал. Чтобы смотрел широко распахнутыми глазами и кривил губы, не зная, расплакаться ли или рассмеяться. — Я не спрашивал, на кой чёрт ты подался в лётчики. — У людей нет крыльев, малыш Аомине, а у меня теперь есть, представляешь? Большие-большие железные крылья! До звёзд не дотащат, конечно, но в облаках тоже миленько. — Грохнешься. — Может быть, когда-нибудь. — Кисе кивает. — Только пусть сначала пассажиры покинут самолёт, с пассажирами грохаться как-то неправильно. — За последний год в Японии погибли одиннадцать полицейских. — Аомине не знает, зачем говорит это. — В мире разбились сто пятьдесят четыре самолета, — в тон ему отвечает Кисе, и Аомине вдруг кажется, что хоть это он должен понимать. — Ты — поэтому?.. — А? — Кисе растерянно моргает, а потом вздрагивает и хохочет. — Нет, хорошим бы я после этого был пилотом! Ни черта он не понимает. — Тогда зачем ты мониторишь всю эту чушь? Кисе пожимает плечами. — Это... будоражит. — Будоражит мысль, что можно вот так умереть? — Да нет, что жить так круто. — Ты идиот. — Себя послушай! Одиннадцать копов — и ты говоришь это так, будто тебе мало! — Ты бы меня обыграл, сложись всё иначе? — Ну, оно иначе не сложилось. Но я и так тебя обыграю! Кисе — наконец-то — замолкает. Утыкается взглядом в землю и плотно сжимает губы. — Малыш Аомине, ты помнишь, по каким дням мы в Тейко играли один на один? — Не помню. — А как решать математические парадоксы? Ты неплохой учитель, знаешь. — Не знаю. Не помню. — Малыш Аомине. — Кисе поднимает голову и уверенно смотрит Аомине в глаза. Проникновенно-проникновенно, так он смотрит только тогда, когда хочет выдать очень пафосную банальность. — Вот видишь! Каждый день ты забываешь тысячу мелочей. Пусть это будет одна из них. Пожалуйста? Этот цирк пора кончать. — Допивай свою воду, не подавись. — Аомине суёт Кисе в руки пустую бутылку. — Тайм-аут закончен. Кисе носится по площадке как угорелый. Аомине скучающе стоит посреди поля и даже не думает двинуться навстречу. Мяч мелькает то слева, то справа, дважды стукается о землю спереди. Выбивает чечётку. Какой-то вальс. Ки-ми-га-йо-ва. Это почти смешно, но полицейским нельзя смеяться, когда звучит гимн Японии. Кисе качает головой. Обходя Аомине со спины, Кисе перекидывает мяч из руки в руку, будто бы Аомине собирается перехватить. Бросает в кольцо с середины поля, из-под кольца, из-за спины Аомине; вбивает мяч, вколачивает, плавно опускает в корзину. Десятиминутный таймер звенит уже дважды, трижды, а Кисе всё играет сам с собой, то и дело поднимая голову и спрашивая: — Ещё раз? Кто не любит баскетбол — не станет играть на износ, если даже не видит противника. Нет, так играют только дураки. Очень любящие баскетбол дураки с моральной анальгией. Аомине плевать. Кисе — плакса. Всегда ей был и навсегда ей останется. Вот и сейчас у него уже дрожат губы, того и гляди разревётся, как девчонка. Таймер отсчитывает четвёртую четверть, но с Кисе станется и второй матч начать. Смотреть на это больно и унизительно, и вот сейчас Аомине всё-таки совсем уйдёт с поля, развернётся и уйдёт... — Это раздражает, малыш Аомине, — шипит Кисе. — Быть вторым. И грохнуться с высоты в шесть километров, должно быть, чертовски больно. Но летать я всё ещё люблю больше, чем боюсь падать. Мяч под рукой Кисе сверкает влажным от пота боком почти дразняще. Длинные пальцы нежно оглаживают его, подгоняя под хороший бросок. Точный, красивый. Такие любит сам Аомине. — Ты сам виноват. Баскетбол не любит несерьёзных. — А ещё читать все твои движения, понимать, как ты это делаешь, знать, какие мышцы напрягать, и не повторять — потому что тело не вмещает весь талант. Тоже раздражает. Так бесит, малыш Аомине, что я просто не могу не превзойти учителя. У Кисе губы дрожат от ярости, чистый японский воздух пахнет кровью, и Аомине ничего не может с собой поделать. Кисе теряет мяч, а кулак Аомине приятно покалывает от удара. — До пятнадцати очков, — бросает он и змеёй скользит к кольцу. Шаг правой, приставить левую, и снова правой... Небо — синее, высокое, звонкое. Воздух — холодный и свежий. Тяжёлый мяч скачет под ладонью, рука зудит от бросков, ноги гудят, а в шею шумно дышит злой до чёртиков противник. Аомине быстрее всех. Сильнее всех. Круче всех. Кисе вертится юлой, ругается сквозь зубы и не отстаёт. Четырнадцать — двенадцать. Набрать одно очко несложно даже такому неудачнику, как Кисе, и Аомине вот-вот впервые проиграет ему один на один. Кровь — наконец-то — кипит, и Аомине из кожи вон вылезет, жилы порвёт, но всё-таки размажет Кисе по полю. Кисе — хороший ученик. Чем выше взлетает Аомине, тем выше взлетает он сам. Но чем выше взлетел, тем больнее падать. И именно сейчас — самое время его сбить. Кисе тоже помнит про счёт, и в его глазах вдруг мелькает растерянность. Всего секунда, и она сменится наглой уверенностью — одно очко! — но кровь Аомине уже остывает. Аомине вдруг вспоминает, зачем он здесь. Вот он, настоящий выход из пата. Отстать на шаг, неловко дёрнуть рукой, и победа в чужих руках. Потом можно даже поздравить, хлопнуть по плечу и сказать что-нибудь хорошее. Кисе наконец-то выиграет. Почти честно. А Аомине уже никогда больше не согласится на вызов один на один. Да и вызовов не будет. Кисе не дурак, Кисе поймёт, Кисе наконец полностью и бесповоротно проиграет.Черепаха сползает с дороги в траву и неспеша идёт дальше. Сзади больше не слышен топот длинных ног. Ахиллес может рассмеяться, может заплакать, может пожать плечами и наконец сорваться на бег. Черепахе уже всё равно. Спустя тысячелетия — им не по пути.
— Чёрт бы тебя побрал! — Аомине резко выбивает мяч, разворачивается и не глядя бросает в кольцо. На подборе Аомине тоже первый: он не какая-нибудь копия. Мяч глухо стукается о площадку, один раз, второй, толкается потным боком в влажную ладонь. Чужие пальцы лишь скользят по руке, так и не дотягиваясь до мяча. Аомине криво усмехается и вколачивает мяч в корзину. Бросок через бедро Кисе точно ещё не видел. У него же нет чёрного пояса по дзюдо. Кисе ошарашенно плюхается на землю. Сейчас проморгается — и снова разревётся. Ну конечно. Плакса. Обожающий баскетбол безнадёжный плакса. Кисе и правда такой же, как Аомине, вот только больные они оба. Два отчаянно скучающих слишком быстрых идиота. Кисе весь обмотался утяжелителями и теперь ноет, что забыл, как их развязывать. Аомине для утяжелителей всегда был слишком крут, и поэтому теперь он слишком крут для всего мира. Ну, хотя бы для Токио. Аомине любит хорошие победы, но ему некому проигрывать. Кисе ненавидит проигрывать, но не может выиграть. Пат. Страдать вдвоём веселее. — Выйдем из пата, когда налетаешься. Когда Кисе станет бояться падений больше, чем любить играть. Если такой день когда-нибудь наступит. А чёрный пояс по дзюдо у него теперь, считай, есть. — Что? — Неудачник, говорю. — Аомине пожимает плечами и протягивает руку. — Хватайся. Японский воздух чистый, но в нос Аомине ударяет острый запах пота — своего и чужого. — Ещё раз? Самое то для здоровых лёгких настоящего баскетболиста.