Ручка

Эта оказия произошла со мной в средней школе. Сколько прошло времени, а я все еще с неоднозначностью вспоминаю ее. Что мое самое любимое - это ее незначительность в моей жизни. Хотя то, что я сейчас про нее так разглагольствую, может опровергнуть (для вас) мою выдвигаемую идею. Но, впрочем, хоть сама история мало на что повлияла, каждый новый купленный календарь сопровождается, с завидной регулярностью, воспоминанием о данных хрониках в самый неожиданный для меня момент. И с каждым протекающим в даль годом, доплывает до меня иной, совершённо уникальный в своем роде, трактат этого сказания. Я смотрю на одно и тоже под непривычным углом каждый раз. Сколько можно извиваться как змея? Будто мозг согласует с памятью, делая план на следующее новолетие, указав пункт: "обязательно вспомнить, но чуть изменить". Но может это к лучшему, я меняюсь. Не это ли уже хорошо? Хотя многие предпочтут стабильность. В любом случае, не смею больше распинаться, начинаю свой сказ. Сколько себя помню, я не имел особых навыков в любовных похождениях, да и себя видеть романтическим героем не желал. Но в средней школе это значительно начало давить на самооценку и общее эмоциональное состояние. От излишков свободного времени, мельком, да присматривался ближе к своим одноклассникам и одноклассницам, ибо другого, более близкого, реального окружения не замечал. Катализатором меня не назовешь, инициативу, чаще всего, я искал в других. Не находил. Я с детства привык придерживаться одного простого образа: всегда весел, не сильно доставуч. Да и более эмоции вы не получите. Мне очень даже подходило это обличие: солнечные белокурые пряди, светлая сияющая кожа, преобладание красных ярких оттенков, может поэтому так прижилось. Я любил когда люди смеются и поэтому всеми способами удерживал в них ту веру, не позволяя в этом усомниться, вызывая тем самым новый порыв смеха. В ребячестве моя натура всем нравилась, но в более зрелом возрасте у многих уже проявлялись рвотные позывы от чрезмерного потребления слащавых улыбок. Я считался простодушным весельчаком. Для кого-то это был жест воспитанности и уважения, для кого-то притворства и лицемерия. Многие думали, что читают меня как открытую книгу, а я только и радовался, всеми путями давая знать, что это именно так, и ни как иначе, ибо хотел отблагодарить за предоставленное времяпрепровождение. Может поэтому я им быстро надоедал. Но тогда я счел себя слишком скучным и опирался на благоприятный, как я считал, опыт. Так как если меня не слали куда подальше, то значит и с моей подачей себя человечеству все в порядке. Нет. Мне придумали роль для пьесы, и я ее играл до конца. Я привлекал так много, но однообразность может работать в классицизме, а я находился в реализме... Но кто-то отказывался в нем жить так же как и я, не изволил прославиться "лишним человеком". Он. Уильям Сут. Отличник. Мечта многих. Брюнет. Глаза покрывала кофейная пелена загадочности и мутности. Высок, как минимум достаточно по меркам многих девушек из других классов. К тому же играет в театре, что так же придавало свой флер. Я долгое время не мог ничего сказать по отношению к нему. Для меня он был просто одноклассником, с которым я довольно хорошо общался до старшей школы. Он был для меня экспонатом, который приятно разглядывать. Я чувствовал себя критиком на поприще работ какого-то очень заурядного художника, в чьих творениях определенно должно быть скрыто истинное значение. А отсутствие смысла и есть главный смысл, простите за тавтологию, заложенный либо от недостатка идей, либо из-за выдающегося гения, что хотел посмеяться надо мной, как над искусствоведом, что до дрожи в теле пытается уцепиться за любую ниточку, что не так, как я считал, лежит. Но я разгадал его. Его суть была мне не ясна, его значимость убегала от моего взгляда, и поэтому он так манил. Его взор давно метался в мою сторону, но что-то подвигло его на более решительные действия. Я был этому только рад. Пожалуйста! И я стал выжидать момента. Этот год отличало лишь этот странный отпечаток на его лице. То, что я не был способен никак прочитать, как в принципе всего Уильяма. То ли чуть впалые очи меня смущали, то ли острость носа. Я всю жизнь любил загадки, а пока я находился в хоть какой-то социальной среде, мне нравилось отгадывать людей. Я представлял себя настоящим телепатом и психологом, будто не зная реального определения этих слов. Как оказалось я был не тем, ни другим... Мы хорошо начали общаться. Он предстал пред мной аристократом. При всех казался серьезен, в некотором мягок. Вел себя стандартно, без прикрас. Но при мне он испытывал весь спектр эмоций, которые пародировал на сцене. С ним было приятно рассуждать. Он поразился глубиной души моей. Будто это было правдой. Для него это являлось таковым. Он придумал себе уникальную для меня манеру поведения. Я был восхищен, и заинтересован, по классике поддакивал и удивленно разводил руками. Я чувствовал себя наблюдателем игры в прятки, где постепенно, но верно, находили одного прячущегося за другим, пока не нашли и меня. Как? Не знаю. Впервые отгадали меня... Я был порожен, но не подал вида. Я утверждал что совершенно не согласен, и он говорит клевету и пускает пыль в глаза. Но сейчас я осознаю, что я просто был заложником одного образа. И не люди его придумывали, а я. Но в любом случае он расценивал мое молчание как признак истиной праведности его утверждений. Я быстро привязался, я смог снять с себя маску. В какой-то момент мы сидели вместе за одной партой, в этот день я был увлечен по большей части разглядыванием пейзажей за окном, чем сосредоточением на его очередном монологе. Цвет заката, который можно назвать вполне беспокойным. Он был неестественно ярок. Кроваво-красная вечерняя заря покрывала собой все окруженное ею пространство. Это жутко смутило меня, заход солнца слишком опасно выглядел в сочетании с белоснежными коврами. Но тогда я обратил внимание на то, какой красной была кора деревьев. Всему винной гранатовая бестия в небе, которая еще чуть-чуть и сползет с небосклона. И настанет что-то более спокойное, но не решенное мрачности и страха. Листья полностью опали. И были видны только тонкие ветки, словно переплетенные между собой пальцы, старающиеся тянуться выше. Большая широкая Ель выделялась больше всего на общем фоне. Еловые леса – самые тёмные. В них всегда сумрачно, не слышно пения птиц, воздух влажный и неподвижный. Этот непонятно откуда взявшийся писк и... Я оборачиваюсь и наблюдаю как рука Уила приближается ко мне. Острая боль. Ручка. Нет ни капель крови, не брызгов. Голова была пуста. Напугало отсутствие внутреннего монолога, который совсем недавно бушевал в полной мощи. Хочется за хоть что-нибудь зацепиться, кроме как пронизывающей по всей ладони невыносимой пытки и звона в ушах. Единственный мой спасательный круг, это короткая, сплывающая лишь на секунду улыбка. Глаза казались необычно блестящими, и будто все океаны мира в данный момент были сосредоточены в них. Губы не выражали злобы или усмешки. Они отражали ребяческое, несвойственное его холодному стану, выражение лица. Что-то неловкое, будто то, что сейчас происходит просто небольшая ошибка. Но очи. Они говорили другое. Вся невинность и чистота разом испарились. Они показывали истинное нутро замыслов его бушующего мозга. Они осознавали всю серьезность ситуации, весь страх от содеянного. В них виднелся как испуг, так и порочность. Не понимаю эту неоднозначность, которую открывал его лик. Но ухмылка. Она быстро спала с его лица. Почему?! Почему он перестал улыбаться? Кто-то еще смотрит? Никто не повернулся, никто не пялиться? Я бы засмеялся если бы не ослабевшее от недавних событий тело. Еще один щелчок и я выбежал из кабинета. Медсестра обработала рану. Я не чувствовал никаких разрывающих меня мыслей. Меня пугала сама идея, что я ничего не ощущаю по отношению к этому. Ни предательства, ни растерянности, ни рвавшей меня на части боли. Меня заботила эта противоречивость в лице. Это затягивало все больше и больше. Но описать более я не мог. Где-то на пол пути я вижу виновника всего действа. Он чувственнее обычного подошел ко мне, почти упавши мне в ноги. Я был обескуражен, напуган его реакцией. Этот лик, что освещало малое количество света в конце коридора. Он выражал несвойственный и полностью нелогичный ему страх. Я бы сказал даже, что эта боязнь ему не шла и может поэтому и пугала. От такого человека как Уил, ты не ожидаешь увидеть бушующей внутри него паники в глазах. Это была моя первая ошибка, когда я читал других... Предрассудки. Одни. Предрассудки. Но в любом случае это был не просто испуг, а даже смесь с чем-то, что я не смог описать, может из-за недостатка опыта, а может из-за освещения. В этот момент я почувствовал холод на своих руках. Уильям вцепился в них и с жаждой расцеловал мое запястье. Он держался за мои руки, как за спасательный круг, еще немного и он был готов провалиться вниз. От его губ и дыхания веяло свежестью и прохладою. От меня. Жаром. Я не мог ничего более ответить на это. Я был слишком напуган. Как вдруг новый сюрприз. Он остановился. Внимательно посмотрел на мою небольшую рану, которая выглядела как маленькая дырка в моей руке. Резкое движение и... В его руке...точно на том же месте появляется быстро образующаяся ранка. Вот так вот! Я уже со всей мне чувственностью хватаю ручку и отбрасываю ее так далеко как только можно. Эта улыбка! Она снова просияла на его лице, но уже не стала прятаться, а блистала во всей своей красе. Очи говорили что-то походящее на безмолвное: "прости". Ещё чуть-чуть и он бы верно заплакал, я видел скопление воды в его взоре, но что-то сдерживало его. Примечательна была усталость и апатичность этого взгляда. Он смотрел с мольбой. Он меня обнял. И тут уже не мог сдерживать себя я. Я был готов заплакать сейчас, в обязательном порядке. Меня обескураживала вся сложившееся ситуация. Мои ноги подкашивались, но Уил сжал меня только сильнее. Я хватался за него крепче, боясь упасть. Чувствовал его дыхание на моей шее, оно убивало и затуманивало разум. Я был уже согласен задать вполне резонный себе вопрос: "зачем он поступил так с моей рукой?". Но так и не смог. Веки тяжелеют. Кроме холода и умеренного дыхания, у меня больше не было сил ни на чем сосредоточиться.