любовь заслуживает ненависти,
как бездомный заслуживает пристанище,
как я заслуживаю тебя
Разновидность ненависти и аутоагрессии. Серость и вкус пластика на языке — картинка не меняется изо дня в день, трансформируется в бесформенную массу, разрушая свою первоначальную суть. А суть — карусель, швыряющая из одного состояния в другое: в руки вкладывают столовый нож, десертную ложку, мол, вот, наслаждайтесь трапезой, самопоглощение есть искусство. Феликс эту систему ебал. — Ну ты долго ещё? — Бан Чан вываливается из соседней комнаты их скромной двушки, которую они разделяют... как придётся. Иногда собираются в восьмигласое существо. Дёшево и сердито, тесно, но душевно. — М-м-м, не торопи, иначе вообще не успеем, — Феликс растягивает гласные, напрягаясь всем теплом. Не проснулся ещё, но его действия уверенные, оточенные, пусть руки и дрожат: стужа пробирается через щели хлипкого окна, наспех заткнутого ватой. Спать приходится под двумя одеялами в тёплой пижаме с сахарными тросточками. У Феликса в пять утра перед учёбой ритуал: косметический карандаш, лицо и зеркало. Вырисовывает, как он выражается, «солнечный чих». Чтобы зимой не мёрзнуть, а то они с каждым годом всё злее. Снег навсегда становится и частью его волос — они сыплются из-за бесконечных покрасок, но он не останавливается, сохраняет образ очаровательного ублюдка. Нужно будет — станет палачом, воспользуется ножницами, но другим таинство не покажет и не доверит. А ещё его частью становится простая человеческая злоба, выраженная в тёмных красках на его веках. Чтобы боялись, чтобы обходили стороной. Боевой раскрас. Он решает обезопасить себя: на указательном пальце левой руки набивает пистолет перед выпускными экзаменами. Настоящий купить не осмеливается, говорят, могут возникнуть проблемы. А он законопослушный гражданин. Но Хёнджин готов поспорить и рассмеяться ему в лицо. Он всё-таки вернулся ночью домой (вернее, под утро, Феликс услышал шорох хрустящей холодом одежды). Отчётливо пахнет его попсовыми ментоловыми сигаретами и вишнёвой сладостью парфюма, напоминающей скорее бензальдегид. Он ходячий труп: лицо худое и серое, скулы обласканы остриём карандаша. Долговязость тела, длина пальцев, ленивая полуулыбка на крупных губах — всё в нём напоминает расслабленность агрессора. Феликс сравнивает его со своей личной погибелью, поэтому самоубийство планирует тщательно, не подаёт намеков. Его модель поведения целенаправленно не совпадает с паттерном «7 признаков, что человек хочет покончить с собой» по первой ссылке в гугле. А перед ним номер службы спасения огромными червивыми цифрами, как яблоки в их магазине у дома. Вам нужна помощь? Да, ему определённо нужна помощь, потому что Хёнджин вклинивается где-то между рёбер. Он знает, что в Феликсе жестокость, обиженная нежность и проклятая детская влюблённость в детали. В нём доброта к друзьям, зачатки преданности к своему дому и равнодушный взгляд на людей в общественном транспорте. Его сторонятся обезличенные и обычные, а сам он расщепляется на субличности, когда сталкивается со своим отражением в глазах Хёнджина. Хёнджин неприятный. Он отстранённый, занимается искусством, его сухие ладони пахнут масляными красками и чужой одеждой. Обольстительный. И всё мимо Феликса. Он даже завидует. Феликс натягивает праздничный свитер (чёрный, с имбирными пряниками и снежинками), шальными и сонными глазами посматривает на сову-часы, гордо стоящие на заваленном конспектами (что-то от школьника Чонина, что-то от студента-медика Сынмина) столе. Спальня вбирает в себя присутствие каждого, но сегодня Феликс спал один. Иногда к нему с двух сторон на односпальной кровати прижимаются Минхо и Джисон, шепчут смешной бред про котов-людоедов, но сегодня они ушли в зал, напоминающий вечеринку вечных подростков: одеяла и четыре матраса на полу, полупустая литровая бутылка колы без сахара, потому что Феликс другую не пьёт, а смущать его никто не хочет, книги по анатомии и романы Мураками, единичные сверкающие бусины-звёзды на полу, впивающиеся в холодные босые ступни во втором часу ночи, когда кому-то не спится. Центр поклонения юности — ободранная искусственная ёлка, которую Чанбин выкрал из дома своей полоумной бабушки. С каждого по шарику, а на гирлянду потратился Чан. Где-то раздобыли бусы и старое стекло в воплощении шутов и сосулек. Феликс мечется по комнате, даёт осечку в пять минут и рыщет в поисках шерстяных голубых носков. Его подвезёт Чан, а вот на троллейбусе ехать домой больше часа, можно примёрзнуть к сидению или стать жертвой сезонной простуды. — Двадцать минут! Это рекорд, Чан! — он смеётся, не стесняясь кого-то разбудить, а сам вываливается в коридор. Бан Чан заботливо отдаёт ему забытый рюкзак с одинокой блочной тетрадью и чёрной ручкой на дне. Ну, это из полезного. А там ещё протеиновые батончики, браслеты, таблетница и пахучий карандаш из Таиланда, прошибающий на слёзы посильнее нездоровой влюблённости. — Набор для выживания первокурсника? — Чан по-доброму улыбается, щёлкает Феликса по носу и вертит в руках ключи от старенького форда. — Типа того! Ну, мало ли что. Лучше быть готовым ко всему. — Особенно к парам, — иронизирует Чан и оглядывается на Хёнджина, отчего-то раздражённого и колючего. — А ты чего расселся? Куртку надевай и вперёд. У тебя... три минуты. Солнечный и мягкий брелок-цыплёнок на рюкзаке покачивается, устремляясь своим клювом на кухню, где Хёнджин равнодушно пялится в гадкий утренний кофе. Стёкла его очков опасно блестят в тусклом свете желтоглазой лампочки. Когда-то их было три. Теперь, вот, одна. Неловкая тишина. Он шатко встаёт на ноги и тяжёлым взглядом смиряет Феликса. Вальяжно прислоняется плечом к косяку и скрещивает руки на груди. Где-то внутри завязывается тугой болезненно приятный узел. У них сложные отношения. Искры из глаз, запрет на касания. — А у тебя машина не заведётся, — в голосе уставшая уверенность, — там градусов сорок, говорят, на улице. Скромное радио на холодильнике подаёт прерывистый и неожиданно бодрый для раннего утра голос диктора. — Да ну, — Чан нервно улыбается, — я ночью прогревал. Раза два вставал. Феликс растерянно держит в руках ушанку и топчется на месте: на автобус он уже не успеет, а следующий придёт дай бог через полчаса. И какой толк тогда ехать? От него останется один красный нос и мягкость облачного шарфа. Само тело не выдержит — потрескается. Чан решает вызвать такси (жалуется на дороговизну, но делать нечего), потому что работу не прогуляешь, а университет — очень даже. Хёнджин, вот, практикует это уже пару лет и ничего, держится, даже в чём-то преуспевает и обходит других. Плохой пример для подражания, но Феликс всё равно не может перед ним устоять. Они устраивают молчаливую потасовку: Хёнджин проплывает в ванную, чтобы смыть усталость с лица, его тело укутано в тёплый графитовый свитер. Цена — рот не вышепчет, но на себе не экономят, поэтому Хёнджин питается лапшой быстрого приготовления, шляется по квартирам и почти никогда в них не задерживается. Люди его бережно хранят в своей памяти, как самый дорогой трофей. А Феликс хочет его к себе притянуть, чтобы до талого, чтобы до позднего марта и рук на оголённых рёбрах. Оба противятся, боятся доверять, они обмануты непорочностью своих искренних желаний; бежать можно долго, пока истлевшее сердце не будет выходить вместе с кашлем. Его как сигарету не поджечь — труха. Феликс защёлкивает дверь и ловко запрыгивает на стиральную машину — банки-склянки Минхо пошатываются, прямо как нервная система. Хёнджин опасно близко, смотрит сиротливым волком и настороженно тянется пророческой рукой к волосам, чтобы бережно перебрать пряди и заправить за ухо. Феликс млеет. Нежность в одну секунду. Шея у Феликса пахнет тоской родительского дома в пригороде, то есть не иначе как шалфеем и барбарисом. Хёнджин проводит по ней носом, не может надышаться, хоть и пытается оттащить самого себя. Осторожно, за забором злая собака. Феликсовы руки безвольны лишь мгновение, а затем они ложатся на плечи, отталкивают от тебя, чтобы заглянуть в глаза с немым вопросом: «А сколько ты ещё меня будешь мучить? Мне больно, я устал по тебе плакать каждую ночь». Хёнджин умеет быть осторожным в каждом карандашном штрихе, но когда их губы сталкиваются во влажном поцелуе, всё уходит на второй план, как уходят за кулисы актёры балета. — Я тебя не заслуживаю, — в переводе означает «я сделаю тебе больно, потому что ненавижу твою доброту». Спина затекает, но Феликс не жалуется, потому что наконец-то дорвался. Он пожалеет, он будет засматриваться на точилки в канцелярском, будет выпрашивать у Чана отвёртку, потому что отдался полностью и без остатка. Свитер у Хёнджина покалывает пальцы, но это не так страшно — где-то за пределами их душной ванной, за пределами их разбитой двушки лютует мороз. А на сердце глобальное потепление. Хёнджин целует где-то под челюстью, оставляет размашистое и синевато дерзкое «Здесь был Хван» своими губами. Опрометчиво и беззлобно, с любопытной наивностью. Пальцы находят ширинку, в одно движение слышен короткий электрический звук — кто-то из них вздрагивает всем телом. Феликс внутренне смеётся, когда ощущает ступнями прохладную светло-розовую плитку. Его разворачивают, прижимаются со спины, находя губами седьмой позвонок. Ему нужно немного привстать на носочках, чтобы увидеть своё лицо полностью в большом зеркале над раковиной. Хёнджин стреляет без промаха, он выучил чужие слабости, нашёл их в себе, приумножил и теперь съедает на завтрак. Мертвеет день ото дня. Вселенная — барабан стиральной машины, а Феликс в ней — чёрная футболка с My Chemical Romance, которая окрасила чьи-то белые гольфы. Хёнджин притирается бёдрами, снимает джинсы, лезет в бельё; Феликсу тошно, его мелко потряхивает. Он осознаёт, что вот-вот распадётся на «до» и «после», потому что рука на его члене холодная, дыхание на ухо горячее, а такие контрасты его тело вынести не способно. Хёнджин даже не пытается найти смазку, а только пихает пальцы Феликсу за щёку. Он облизывает их как самая дорогая путана, как самая искусная любовница на ложе чиновника. Его ресницы мелко подрагивают, но он не скупится на разврат, обводит влажным горячим языком каждую фалангу, заставляя Хёнджина раздражённо поджать губы. Он влюблён в покрасневшие кончики ушей и туманную поволоку глаз. И это становится проблемой. Хёнджин нежничает первые несколько минут: его доброта резко сменяется на немилость, она вызвана самим Феликсом, красотой его припухших губ и мелодичностью стонов. Два пальца ощущаются всё ещё слишком дискомфортно, когда неожиданно проталкивается третий. На периферии ужом вьётся мысль, что Хёнджин хотел бы сделать ему больно. Художники не должны влюбляться, художники должны быть в вечной тоске, чтобы продолжать писать свои картины и возноситься в глазах других. Страдальцы и великомученики, ради прекрасного, ради акта искусства. Преумноженная печаль, забытая радость детства и искренности. Феликс всё это разрушает в одно мгновение, когда появляется на пороге их квартиры. У них взаимная неприязнь с намёком на чувство. Долга, любви, похоти — чёрт ногу сломит, разбираться некогда. И незачем. Хёнджин входит в одно движение, крепко сжимая в своих руках талию через все слои одежды. Неприятно жарко, но Феликса ощутимо морозит, ему тягостно — острая боль пронзает позвоночник и вибрирует в кончиках пальцев. Лучше бы Хёнджин выстрелил ему в затылок пару раз. Толчки ритмичные, выбивающие весь воздух. Феликс хватается за край стиральной машины, случайно всё-таки сшибает какую-то голубую склянку с кремом для особо сухой кожи: она с озорным звуком закатывается куда-то в недра пыли, но хотя бы не разбивается, как разбивается сам Феликс, когда Хёнджин грубо оттягивает ворот его свитера и вгрызается в плечо. Больно. Феликс скулит, ощущает тянущее возбуждение, неоправданную злобу. Он теперь искалечен. Не тело — холст художника, у которого проблемы с агрессией; не чувства — ошмёток чьего-то романа с несчастливым концом. Глаза у Хёнджина в зеркале всё такие же опасные, как и раньше, Феликс не может перестать смотреть на них. Пытается отыскать ответы на свои вопросы про их жалкое будущее на полу в гостиной. Может, даже что-то про подарок под ёлкой. Своего лица он стесняется, различает в нём обиду и пошлое желание большего. За дверью слышны чьи-то шаги, вероятно, проснулся Джисон. От этого ещё стыднее. Феликс разрешает (его никто и не собирался спрашивать) кончить в себя, а сам глухо стонет, ощущая тепло спермы внутри. Он очень чувствительный и измученный, голос срывается на высокий скулёж, такой отчаянный, что Хёнджину становится его жалко. Он толкается прямо в простату и опускает руку на возбуждение, грубо проводя по нему в такт движению бёдер. А Феликс рассыпается, заваливается вперёд и дрожит всем телом, болезненно сжимаясь вокруг члена. Хёнджин целует его за ухом, помогает подняться и даже приводит в порядок, убирая влажную чёлку с покрасневших и опухших глаз. — Ты меня не заслуживаешь, — в переводе означает «ты делаешь мне больно, а я свою аутоагрессию лечить не хочу». Шум вентиляции в ванной заглушает задушенный всхлип.