Лилии, персики и всякие пряности

— Персиковое, значит? Тебе очень к лицу. Первое желание — застегнуться обратно — Сушан в себе насилу давит. Будь здесь кто угодно другой, она бы уже отвесила щелбана, но к святейшему лбу Лочи надо тянуться только для прощального благословения. И, пожалуй, убрать прядь с лица — если не страшно. Сушан нервно хмыкает и заставляет себя гордо выпятить грудь — ну да, ну персиковое у нее белье, и что? Деловито тянется расплести хвостики, но тут уже он останавливает: — Не стоит. — Как скажешь, — бормочет Сушан, стабильно красная последний час. Час назад они встретились на открытой террасе небольшого ресторанчика недалеко от залов небожителей. Сушан согласилась составить компанию таинственному полузнакомцу, несмотря на смущение и пекущую шею, от скуки: никаких происшествий пятый день подряд, еще и Тинъюнь куда-то пропала. Обычно людей, к которым у нее лежит сердце, Сушан упорно избегает. Возможно, потому, что стоило один раз согласиться — и вот, стоит в чужой спальне, раздевается под любопытным взглядом зеленых глаз. Ну, как любопытном. Сушан не была уверена, что там у Лочи в голове, и во взгляде виделась очень своеобразная смесь — от умиления до чего-то, из-за чего хотелось сжать бедра. Верхняя часть платья — черная, поплотней — поддалась легко; белая сорочка с ее мелкими пуговками — совсем иная история. Потные пальцы — те еще изменщики: не слушаются совершенно, еще и ногтями случайно цепляют нити. Лоча ставит стакан с недопитым алкоголем. Разводит руки, как бы приглашая. — Не мучайся, — теплый смешок вызывает мурашки. — Я помогу. Сушан подходит, пускай и приходится саму себя заставить. — Ближе. Я же так не дотянусь. Сушан делает один крошечный шажок, замирает впритык к расставленным коленям. Лоча до сих пор с ног до головы закутан в свою душную одежду, а ее тело бурно реагирует даже на кусочек голой кожи запястья. — Ты так и останешься в одежде? — говорит она смешливо, в надежде, что сама в свою уверенность поверит. — Если тебе того хочется. Не мне вас осуждать, госпожа Облачный рыцарь. От игривого обращения слова как-то замирают во рту. Его руки ловко высвобождают пуговицу из петли, и следующую, и дальше… — … Или ты можешь мне помочь ее снять, — заканчивает Лоча шепотом, обжигая теплом ушную раковину. Очередной приток крови в щеки. То, откуда Лоча родом, известно лишь ему самому и господам-эонам; Сушан понятия не имеет, что это за мода такая — каждый сантиметр усеять мелкими крючками и пряжками, и ворчит, не без труда справляясь хотя бы с верхним камзолом: — Вам, иномирцам, перепадает раз в столетие, что ли? — А вам? Сушан молчит. Молчит и краснеет, будто бы разучившись делать что-то еще. Последняя пуговица — и все, белая сорочка опадает на пол с тихим шелестом, как сметенные на пол свитки. Сушан не совсем голая, — черные панталоны и пресловутый персиковый бюстгальтер все еще на месте, — но до одури хочется прикрыться от чужого взгляда. С другой стороны, эти глаза таят и предлагают, и язык сам собой облизывает губы. Лоча на какое-то время выжидает — вовсе не касается, лишь помогает снять с себя жилет — а потом спрашивает: — Ты точно уверена? Сушан с трудом сглатывает, неловко перебирает кончик одного из хвостов, еще раз смотрит на Лочу и говорит самым не убедительным тоном: — Ага. Лоча с тихим вздохом вдруг обхватывает ее за талию и притягивает к себе, усаживая на колени. На нем сейчас только черная нижняя безрукавка, и у Сушан во рту пустыня. — Четче ответишь после этого, — говорит он ей в губы, прежде чем вжаться в них своими. Его ладони с талии (там все печет от прикосновений) ползут вверх, к лопаткам, а потом вниз, деликатно, но настойчиво; язык проскальзывает ей в рот, и это куда менее слюняво и противно, чем получалось в другие попытки сблизиться с кем-то. Оказывается, от этого может перехватить дыхание, а живот сладко скрутить. Руки живут своей жизнью; пока Сушан, от неожиданности и неопытности, неловко положила их ему на грудь, Лоча одной прижал ее к себе за ягодицу, а другой — объял затылок. Что самое удивительное, в его каждом движении такая вот спокойная расслабленность, за которой будто скрывается что-то другое. Темнее. Неопределеннее, а потому опаснее. От рельефа чужого тела Сушан сладко почти что невыносимо. Когда Лоча отстраняется, она дышит, по ощущениям, быстрее, чем после восьми кругов на тренировке. Тело горит, как тысячи фонарей. У Лочи губы опухли от поцелуя, и от этого хочется в них впиться еще сильнее. Еще мягкая травяная зелень в его слегка сощуренных глазах стала ярче, как после дождя. — Теперь попробуем снова, — шепчет он на ухо, касаясь мочки губами, и Сушан ерзает бедрами. — Ты готова? — Да, — отвечает Сушан уже куда убедительнее и выдыхает, когда Лоча быстро целует ее подбородок. За первым легким поцелуем сразу следует второй, третий, ниже и ниже. Он бормочет ей в шею «молодец», «умница» и всякое такое приятное, и Сушан вздрагивает каждый раз, как перетянутая струна, и издает тихие всхлипы. — Лоча, — стонет она между ними, тут же прикусывая губу, и тот лишь усмехается ей куда-то в кожу. — Ты очень красиво произносишь это имя, — говорит он, и руки по пояснице скользят почти что ободряюще. — Не стесняйся. Она кивает, стараясь не думать о странных формулировках. Во внутреннюю часть бедра упирается чужая твердая плоть. Сушан, возможно, и наивная, но не настолько, чтобы задать вопрос вслух. К гордости — не к месту в такой ситуации, но видимо, добрые слова Лочи сделали свою работу — вдруг примешивается непрошенный стыд — что сидит просто так, наслаждаясь и не отдавая ничего взамен. Когда-то ее обозвали бревном, и от Лочи это услышать до одури страшно. Почему — Сушан не уверена. Она ведет руки вниз, ощупывает корпус. Естественно, жесткой, массивной мускулатуры там нет, — странствующий торговец, все-таки, не боец, — но ей мягкого рельефа мышц хватает сполна. Грудь у него совсем на женскую не похожа, и потому интересна. Сушан ее щупает, немного надавливает на соски и чуть не икает, когда Лоча, резко выдохнув, поддается пахом вперед. — Ты соображаешь… быстро…. — выдавливает он из себя, и Сушан смеется, и целует его в щеку, и в нос, и в скулу, потому что вдруг стало как-то понятнее и куда менее страшно. Руки сами собой заползают под безрукавку — Лоча сначала напрягается, и ее сердце почти что екает — вдруг сделала что-то не то? — но нет, тут же расслабляется и прикрывает веки, пока она ему гладит поясницу и низ спины. — Люблю практику, — признается Сушан, касаясь губами края уха, так же, как и он с ней. Лоча приоткрывает глаза и косится на нее, а потом тепло улыбается. — Я уважаю это в людях. Его похвала делает с ее телом дивные вещи; очень хочется свести колени, но Сушан пока что держится. Если бы он снял безрукавку, она бы с удовольствием прочертила бы дорожку поцелуев к его животу. Вместо этого она просто снова сжимает ему грудь, и Лоча слишком румяный для человека, которому это неприятно — особенно, когда она слегка щипает соски. Правда, в момент, когда осмелевшая Сушан пытается уже и рукой, и движениями простимулировать ему пах, Лоча, вдруг резко хватает ее за плечи и говорит, глядя в глаза: — Погоди. Ты первее. От этого внутри все сводит огнем. — Х-хорошо. Лоча, правда, не двигается, а просто смотрит оценивающе. — Где тебе будет удобнее: на стуле или на кровати? Распаленная Сушан достаточно долго соображает, о чем идет речь, и когда понимает, то слегка закусывает губу. — На кровати… — бормочет она. — Я недавно потянула мышцу и… Сушан тут же жалеет, что вообще это упомянула — лицо Лочи становится серьезно-сосредоточенным. — Где-то здесь, да? — пальцы касаются мышцы под лопаткой, которая сводила ее с ума две ночи подряд. — Да, но давайте не сейчас, господин Лоча. — Если ты будешь столь формальной, то я точно перейду в режим врача, — смешок Лочи оказался таким душевным и искренним, что внутри у нее что-то дрогнуло и зацвело. Сушан неловко кашляет, отбивает пальцами ритм на коленке. — Давай на кровать. Лоча позволяет ей аккуратно подняться, а потом встает сам. В любовных романах мужчины обычно подхватывают любовниц на руки, но они уже поговорили о проблемах со спиной сегодня — даже хорошо, что Лоча бережет и свое здоровье тоже. Тут скорее натренированная двуручными мечами Сушан смогла бы взять его на руки, а не наоборот. Сушан садится на самый краешек кровати, смущенно перебирает пряди волос, будто не исследовала рот и тело человека, который над ней вызвышается, добрый десяток минут. — Ты всегда можешь прекратить, — напоминает Лоча, и она вздыхает уже почти раздраженно: — Да-да, я помню. Давай уже… делай, что ты там… это… — Тогда расслабься и приляг, — попросил он с такой интонацией, что стало еще более неловко, чем было до этого (хотя казалось бы). Сушан пододвигается и ложится на лопатки. Ждет. Наблюдает. Лоча тем временем снимает обувь и штаны, оставаясь в нижнем белье — когда ширинка расстегивается, он мимолетно выдыхает с облегчением. Глядя ей в глаза, забирается на кровать, нависает, и его волосы щекочат лицо, и он безумно красивый, и оставляет ей на губах быстрый легкий поцелуй. Сушан надеется, что это мгновение выжжется на сетчатке. Трусы с нее стягиваются совместными усилиями, как и бюстгальтер. Когда Лоча касается ее впервые пальцами, Сушан вздрагивает от искр удовольствия. И это касание выходит очень влажным. — Что же, могу сказать, свою работу я сделал хорошо, — говорит он с хитрой и даже самодовольной улыбкой, от которой сам воздух искрится. Прежде чем Сушан успевает умереть от стыда, Лоча склоняется и делает первый пробный поцелуй у основания бедра, пока не проводит языком по половым губам. Она издает такой громкий писк, что пугает саму себя и накрывает рот ладонью. А ведь это даже не самое ее чувствительное место… Лоча, видимо, каким-то невероятным усилием воли сдержавший смех, лижет и целует; Сушан от того, насколько ей хорошо, распадается и собирается на части. От человека с «базовыми медицинскими знаниями», вероятно, и стоило ожидать знаний женской анатомии, но Сушан, задыхаясь, стоная в ладонь и другой рукой зарываясь в светлые волосы (мягкие, как лепестки его любимых лилий), не очень умела делать логические выводы. Лоча вводит внутрь палец, не переставая стимулировать языком; от контраста с неприятным вторжением удовольствие кажется еще острее. — Опыта в проникающем половом акте у тебя нет совершенно никакого, — говорит Лоча задумчиво, и Сушан пытается что-то сказать в ответ, но слова приходится из себя выжимать — большой палец клитор не щадит. — Это плохо? — выдает она между вздохами кое-как. — Это несколько усложняет ситуацию. Сушан нервно облизывает губы и надеется, что от стыда люди обычно не проваливаются под кровать. Конечно, она мастурбировала — возможно, не сильно часто, потому что упражнения на бедра часто давали приятный бонус в виде приятной судороги внутри, но да, бывало. В конце концов, по словам матери, «люди ее возраста уже женятся», со всеми вытекающими. Просто однажды, попробовав вставить в себя пальцы, Сушан поняла, насколько неудобно это делать — да и долго, тем более. О том, что это может сыграть с ней злую шутку, она не подумала. — Впрочем, не волнуйся, — Лоча поцеловал ей подвздошную кость и посмотрел снизу-вверх — слегка покрасневший, растрепаннее обычного, но по сравнению с привычной сдержанностью все равно небо и земля. Сушан с трудом сглотнула, потому что этот вид пробуждал в ней такую острую нужду, что становилось даже немного страшно. — Мне просто придется тебя лучше подготовить. В каком это смысле, Сушан уже спросить не смогла — Лоча вернулся к своей совершенно эоноугодной работе. Кажется, с еще большим рвением, чем до этого. С таким рвением, что у Сушан уже не было сил держать руку поверх рта — она уже цеплялась за простыни скользкими ладонями, потными, как и все тело, ждущая, ожидающая, нарастающая изнутри — и в итоге ухватилась за изголовье кровати, пытаясь найти хоть какую-то опору, потому что немного — и потеряется совершенно. А еще так было проще поддаваться бедрами вперед. И да, она чувствовала — Лоча между делом ввел внутрь второй палец, и даже стал ими двигать внутри, и от этого ощущения ей хотелось немного выть. По какой причине, она не знала, и все же поняла, отчего многие девушки это делают — в ней горело желание заполненности, и пальцы немного его удовлетворяли, хотя ей хотелось больше. Сильно больше. И с каждым движением пальцев, с каждым влажным движением языка это чувство расширялось, заполняло ее изнутри — пока не перелилось через край, вместе с последним, протяжно-жалким всхлипом, с судорогой, от которой Сушан точно выпала из реальности, став лишь глубокими вздохами, пульсацией крови под разгоряченной кожей и волнами наслаждения, накатившими еще пару раз. Пришла она в себя, когда Лоча уже гладил ее по волосам, и от этого она чуть не захлебнулась от нежности. — Ты большая молодец, Сушан, — поцелуй в лоб. — Ты очень хорошо справилась. Вопрос умер в глотке — на щеках вдруг ощущаются слезы, и Сушан, шмыгая носом, пытается перехватить чужие руки. — Это не… все было прекрасно, волшебно, просто… — Я понимаю, — говорит Лоча. — У тебя на сегодня много впечатлений. Возможно, даже и хватит с тебя, — добавляет он через небольшую паузу. — Нет. Ее голос звучит тверже, чем они оба ожидали, пожалуй. Сушан медленно обхватывает ладонями руку Лочи, которой он приподнял ей подбородок перед тем, как поцеловать, и покрывает уже ее мелкими поцелуями — вниз по пальцам, на которых все еще чувствуется запах, и Сушан краснеет, но доцеловывает до запястий. Она смотрит на Лочу сквозь ресницы — и тот выглядит застигнутым врасплох, и потому милым. Такое его выражение лица ей по душе. — Я хочу еще, — говорит Сушан, румяная, с волосами, рассыпанными по подушке, обжигая дыханием кожу слегка узловатых длинных пальцев. — Я хочу тебя до конца, Лоча. Это звучит как признание и, возможно, им и является. — Юным дамам стоит быть с такими выражениями поаккуратнее. Выглядит Лоча отнюдь не столь высокомерно, как звучит. Глаза закатываются против воли: — Кто здесь еще юный? Тебе хоть полвека есть? Лоча многозначительно смотрит на нее, улыбаясь, и Сушан сама отвечает улыбкой, хотя в груди и больновато. Он так и не сказал ни разу про свой родной мир и его народы — и, видимо, это значит, что она, будучи камнем, так по-глупому влюбилась в огонек свечи. От грустных мыслей ее поцелуи становятся отчаяннее — и Лоча пытается добиться простого: выбить ей всякие мысли из головы, потому что, отвлекшись от губ, прикусывает шею, и Сушан даже не стонет — вскрикивает и слегка шалеет от того, что с ней сделала эта микродоза боли. — Ты ч-чего? Лоча смеется ей в кожу. Жарко и щекотно. — Проверяю кое-что. На будущее. — На будущее? — Если ты не против, я бы хотел, чтобы это была не разовая ночь. От такого она теряет дар речи; когда слова находятся, в них слишком много восторга и энтузиазма, которые выдают ее с головой. — Я… я только за! То есть, конечно, если ты сам не против… — Да. Я ведь именно это и сказал. У Лочи в голосе слабо сдерживаемый смех; пока она не успела опозорить себя еще больше, он поцеловал ее в красную щеку, потом в другую. А потом ее грудь. И точнее, затвердевший сосок, и внезапно, это оказалось куда приятнее обычного прикосновения. Сушан несдержанно тянет «Лоча…», и стимуляция становится еще нежнее, еще легче и самую малость сводящей с ума. Когда это прекращается, ей почти что охота обидеться, но взгляд у Лочи теплый и уютный, как миска сытной еды, и кажется, ей стоило сегодня побольше есть и поменьше болтать в кафе, потому что Сушан почти готова отвесить самой себе затрещину за такие мысли. — О столь милых облачных рыцарях надо слагать песни, — он убирает ей прядь за ухо, и ей не хочется, чтобы это мгновение заканчивалось. Почти. Потому что потом Лоча выпрямляется, все еще стоя на коленях в кровати, и тянет трусы вниз. Сушан сглатывает слюну. Пока еще слюну. От таких мыслей она когда-то шла обливаться холодной водой и делала пятьдесят выпадов против тренировочных манекенов, чтобы очистить разум. Сейчас как-то охота скорее взять и пальцами довести себя до второго оргазма за ночь — тем более, что объект ее мучительно жарких ночных фантазий последней недели прямо здесь. (Лоче знать об этом не обязательно). — Если больно, то говори сразу. — Я умею терпеть. — Но тебе не надо терпеть. Сушан вздыхает. — Хорошо. — Тогда… Она обещала себе, что будет смотреть, но все равно зажмуривается, когда чувствует давление члена у входа. Все-таки ей немного страшно, но рукам Лочи — она чувствует в глубине души — доверять можно. По крайней мере, хочется верить. Ощущения, и в правду, не слишком приятные — особенно, когда сантиметр за сантиметром он входит в полную длину. Или не в полную — увидеть-то она не может… Лоча останавливается. — Продолжать? — спрашивает он, и Сушан выдыхает. Да, сейчас ей, возможно, далеко не так приятно, как хотелось бы, но пропало это дурацкое чувство незаполненности. — Продолжать. Лоча опирается руками о кровать за ее головой. Нависает ради опоры, и Сушан не знает, радоваться ей тому, что у них сейчас такой прямой зрительный контакт, или нет. Первый толчок выбивает из нее короткое «ой». Второй — выдох. А дальше она перестала считать. Сушан сцепила ноги ему на пояснице, тут же охая от того, как изменившийся угол заставил каждое движение отдаваться где-то в голове — что звучит страннее, чем она думала; Сушан впилась остриженными под корень ногтями в чужую спину; Сушан перестала быстро дышать и стала скулить. И, естественно, забыла о том, что такое «думать». Она как-то пассивно впитывает все — от похвалы над ухом до упоительно раскрасневшегося лица, в чьих глазах можно было найти нефритовые леса. Вздохи и непривычно простые слова над ухом, стоны. Ускоряющийся ритм. Потная кожа под пальцами. Жара, больше ее самой. Она толкается в ответ, навстречу каждому движению; в ее мышцах уже разлилось очень сладкое, и Сушан выгибает спину, ищет чужие губы и случайно сталкивается зубами, но сейчас это не важно — от поцелуя ей как будто плохо становится в самом положительном смысле. — Я сейчас… — выдыхает она нечленораздельно, но Лоча все бы понял и без слов — каждый толчок становится сильнее, глубже, и Сушан кончает с долгим протяжным стоном, изогнувшись дугой. Мир на пару мгновений становится спотыкающимися от спешки сердцебиением и покрытой испариной кожей, волной ощущений и эмоций. Когда Сушан начинает снова воспринимать окружающее, она чувствует, как Лоча выскальзывает из нее и быстро двигает рукой — пытаясь ухватится за темп. Он дышит так же неровно, как и она сама: на лице написано напряжение. Она тянется рукой и не глядя касается его: член и вправду твердый, горячий, как о нем часто пишут, и Лоча вдыхает глубоко и судорожно. Сушан чувствует, как его тело напрягается, как он стонет ее имя прямо в сантиметрах от губ. Она так заворожена выражением его лица — таким разительно иным от обычной сдержанной прохлады — что почти что и не обращает внимания, когда на ее животе становится липко и мокро. Они какое-то время просто дышат друг на друга — только сейчас она понимает, что они подстроились под общий ритм. Лоча такой родной и красивый, когда настолько растрепанный, выбитый из образа, что Сушан целует его в губы первая и упивается всем — теплой нежностью тела, распирающим грудь чувством, полутемной комнатой и запахами. — Извини, — бормочет Лоча. — Надо было… Он делает паузу, и Сушан каким-то образом понимает, о чем он хотел сказать. — Завтра приму, — она обнимает его обеими руками, заставляя буквально обрушиться на саму себя. — Спасибо. Спасибо. — Да я… Погоди, я… Он рукой тянется в сторону тумбочки, где стоит коробка салфеток. При попытке достать их половина вываливается на пол, а оставшихся в руке едва-едва хватает, чтобы вытереться. Слабое предложение пойти в душ — и не припоминается даже, кто это сказал — тонет в объятиях и усталости. — Все было хорошо. Не больно. — Завтра скажешь. Они лениво сталкиваются губами и другими частями лиц — в конце концов, ей хорошо даже прижаться своей щекой к другой. — Мне кажется, меня куда сильнее будет волновать спина. Лоча смеется ей над виском, и, пожалуй, Сушан может смело сказать, что счастлива.