***
— Как тебе вот это, с кружевом, — Ханна указывает пальцем на страницу бумажного каталога, садясь на диван и прижимаясь спиной к плечу Михаэля. Он с осторожностью переводит взгляд на картинку. От Ханны можно ожидать чего угодно, но это — платье, всего лишь платье, кремовое с белыми кружевами по подолу. — Тебе бы очень пошло, — соглашается Михаэль. Осторожно касается пальцами ее волос, убирая мешающую прядь за ухо. Ханна недовольно фыркает на него как разбуженная кошка. — Катарина сказала, что такое носить только на ферме. Михаэль помнит Катарину. С тех пор, как она закончила школу, стало легче и спокойнее. Стало возможно не мучиться ежедневно вопросами, та ли она, кто... Или все это только странная иллюзия. Михаэль помнит ее в спортивном топике и тяжёлой куртке Ульриха — явно мужской и слишком широкой в плечах. Между ними все так очевидно и напоказ, что сложно даже отвести взгляд и сделать вид, что не замечаешь. — Думаешь, Катарина красивая? Глупо было надеяться, что Ханна надолго займётся своим каталогом. Ее пальцы с тонкими серебряными колечками находят руку Михаэля и переплетаются с его пальцами. — Не знаю, — честно признается он. — Она постоянно злится. Даже если бы она была очень красивая, я бы не хотел находиться с ней рядом. Ханна оборачивается к нему, чуть не заехав локтем под ребра и попытавшись упасть с дивана. Что, впрочем, не мешает ей всмотреться Михаэлю в лицо долгим испытующим взглядом, пока он подтягивает ее к себе — дальше от края. С Катариной... Тяжело. Они и не общались никогда толком, кроме тех моментов, когда Ханну приходилось забирать из толпы гомонящих старшеклассниц. О том, что думает про него Катарина, догадаться несложно. Хотя Ханна с несвойственной ей деликатностью почти ничего не пересказывает из приватных девчачьих разговоров. Самое странное, что если закрыть глаза и попытаться совместить эту Катарину с той, которую он помнит... С той, из своего времени... То у него получается. Хотелось бы помнить ее только в идеализированном розовом свете, но эта юная Катарина отталкивает его плечом по дороге в класс, и Михаэль понимает, что узнаёт. Что нет никакого противоречия. — А я? — словно ощущая, что его мысли посвящены не ей, Ханна обнимает его за шею. Скорее для того, чтобы усидеть и не растянуться во весь рост. Но ее лицо все равно оказывается очень близко. — У тебя пушистые ресницы. Длинные. И веснушки вот здесь, — он поднимает руку и касается кончиком пальца ее переносицы. — И ты морщишься, когда пьешь вишневый сок. — Что это значит? — Ханна делает вид, что ничего не понимает, но все равно неудержимо краснеет. — Что я некрасивая? Потому что веснушки и вишневый сок? — Что ни у кого больше нет таких красивых веснушек. — Никому они особенно и не нужны. Но мне тоже нравится, — с каким-то сдержанным удовольствием заключает она. Выворачивается из рук и всё-таки ложится — затылком на его колени, лодыжки задраны на подлокотник слишком короткого дивана. — А ресницы легко накрасить. Вы, парни, таких вещей даже не замечаете. Он замечает. Множество и множество вещей, которых не должен видеть и о которых нельзя говорить. Когда Ханна лежит вот так перед ним, то совершенно некуда девать руки. Одну ладонь ещё можно положить на свободный подлокотник или прикоснуться к волосам, а вторая нелепо зависает, не зная, чего безопаснее будет коснуться — грудь, живот, оголенный задравшейся футболкой, бедро, обтянутое джинсовыми шортами. Пытаясь найти решение, он обхватывает пальцы Ханны, держит в своей ладони, словно согревая, и дальше уже она сама укладывает их руки себе под ребра. Довольно вздыхает. — Хочу посмотреть какое-нибудь кино, — забытый каталог падает на пол, прошелестев листами. — Надо будет попросить у папы заказать то платье. В Виндене не купить нормальных шмоток, мы ходили с Катариной в воскресенье по магазинам, и она так и не нашла своего размера. — Давай. Хочешь, возьмём что-нибудь в прокате? И пиццу, там рядом есть кафе за углом, — все замечания о Катарине он старательно пропускает мимо себя. — Что возьмём? — выражение лица Ханны становится каким-то странно закрытым, неприязненным. — Комедию? Вестерн? Что захочешь, можем выбрать прямо там? — он не уверен, какой ответ попадает в точку и почему, но в какой-то момент понимает, что все сделал правильно. Ханна улыбается ему. Ее пальцы скользят по его руке от основания ладони до локтя, до того места, где начинается рукав. Ханна бывает очень милой, когда не говорит о Катарине. Когда не пытается думать о том, как оценили бы ее со стороны, и становится просто Ханной. У нее веснушки на переносице. Такие же будут у Йонаса. Главное не задумываться и не искать первопричину, просто не задумываться, сделать вид, что ничего не помнишь и таблетки хоть немного помогают.***
— Ты в порядке? — вопрос застаёт ее врасплох, потому что рядом точно не должно быть никого знакомого. Регина испуганно вздрагивает и получает вдовесок ещё и удивлённое «Извини». Она не просто не в порядке, но теперь ещё и знает, что это прекрасно видно со стороны. — Кажется, мои документы потерялись, — отвечает она. Дежурная медсестра, уже минут пятнадцать ищущая ее медкарту, с облегчением отвлекается на очередных посетителей. — Михаэль, — представляется ее собеседник. Парень примерно ее роста, худой, одетый в серую рубашку с коротким рукавом. — Регина, — послушно отвечает она. — Я знаю, мы ходим в одну школу. Так ты точно в порядке? Хочешь чай или газировку? Не похоже, что твои бумаги найдутся быстро. Регина кивает. Ее подташнивает от волнения и никакого чая она не хочет, но и стоять здесь в ожидании становится тоже невыносимо. Они идут по коридору — куда-то вглубь больничного крыла, подальше от толпы людей. Окно заколочено фанерой, поверх стекла — всё-таки целого — табличка с гневным требованием не курить в этом удобном закутке. — Посетителям вообще-то не запрещено им пользоваться, — Михаэль указывает в сторону торгового автомата, слабо гудящего в тишине, — но сюда просто никто не ходит — эти три кабинета закрыты на ремонт. Так чего ты хочешь? — Колу, — выбирает она, не вдумываясь, только по знакомой этикетке. — И я могу сама, у меня есть деньги... Жестяная банка уже ложится ей в руки. Михаэль пожимает плечами и не принимает мелочь, которую она торопливо вынула из кармана. Зато усаживается на пыльный подоконник, болтая ногами. — Так ты больна? — Я хотела получить рецепт на новые очки, — Регина выдает давно заготовленную ложь. Теперь она кажется ужасно глупой, но Михаэль понимающе кивает. — Тогда просто подождем немного, если у тебя ничего не болит. У них тут последние две недели ужасный бардак. — Почему? — она всё-таки открывает колу, сахарная сладость почти обжигает язык. Мама бы точно начала ругаться. — Все данные переносят в электронную картотеку. Могу поспорить, что твою карточку кто-то начал вбивать в компьютер, а потом бросил, убежав на обед. Так что можешь не волноваться. — А ты? Чем ты болен? Ей удается вспомнить Михаэля. Они и правда учатся рядом — с разницей в пару лет, так что повода пересекаться лицом к лицу у них не было. Почему-то это открытие успокаивает. Он младше. Мальчик-подросток. Ничего плохого он ей не сделает. Она забирается на подоконник рядом с Михаэлем. — Сегодня — определенно ничем, — он снова пожимает плечами, кажется, это любимая его привычка. — Я пришел к Инесс, она тут работает. — Инесс — это... — Моя приемная мама. — О, — глубокомысленно изрекает Регина. Она не представляет, какую вежливую фразу можно сказать в ответ на такое. Посочувствовать, что родители Михаэля погибли? Но вдруг они живы? — Если хочешь, можем попытаться вытрясти из него батончик, — Михаэль указывает ей на автомат, кажется, совершенно и не ожидая никаких проявлений сочувствия. — Но они бывают просроченные. Или вернёмся обратно, спросим, нашли ли твои бумаги? — Вернёмся, — выбирает Регина. Короткий бестолковый разговор немного ее отвлёк, но выносить напряжение все равно больше нет сил. — Девочка, ты же сказала, что последний раз была здесь у доктора Шульца, но твоя карта оказалась у мистера Моргана. Будь внимательнее, когда будешь ее возвращать, — женщина за стойкой регистрации кривит губы и смотрит на Регину так, словно хочет в чем-то обвинить, но не имеет достаточных доказательств. — Спасибо, — вместо Регины благодарит Михаэль, легко подбирает со стойки пачку бумаг и оттесняет Регину в сторону. Их скрывает толпа посетителей. — Тебе на второй этаж, направо. — Что? — Регина чувствует, как тонкие бумажки липнут к ее влажным пальцам. — За рецептом на очки. Тебе нужен второй этаж. — Да, точно. Спасибо большое. Она делает нервное движение ладонью, изображающее разом благодарность и прощание, и торопливо идёт к лестнице. На втором этаже вбегает в женский туалет. Медкарта не лезет в сумку, хотя она взяла самую широкую школьную, какой-то листок планирует на мокрый пол. Регина подхватывает его, складывает пополам, рванув посередине. Дёргает молнию на сумке, чудом не вывернув ее с нитками. Слезы неудержимо текут, попадая на стекла очков. Все хорошо, все получилось. Теперь осталось только выскользнуть на улицу никем не замеченной. А там ее заберёт Александр. Она умывается, безжалостно размазывая тушь и вытирая ее бумажной салфеткой. Глаза моментально краснеют и опухают. Волосы липнут к мокрому лицу, надо было собрать в хвост. Или обстричь, нужно будет просто обстричь их, чтобы не было совсем. — Милая, тебе нужна помощь? — какая-то миловидная женщина в белом халате касается ее плеча. — Не нужно, простите, — Регина дёргает сумку за ремень, проскальзывает мимо медсестры, чудом не оттолкнув ее с дороги. Она бежит по коридору, распахивая одни двери, вторые. За спиной слышны голоса, но она не понимает, к ней обращаются или зовут кого-то совсем другого. — Мистер Морган — психиатр, — объявляет негромкий голос рядом, когда она обессиленно падает на скамейку в залитом солнцем дворике, пытаясь начать нормально дышать. — Что?.. — Я это знаю, потому что сам ходил к нему. Он не плохой. Только надоедает со своими фруктовыми конфетами. Терпеть не могу карамель. Михаэль смотрит на нее совершенно спокойно. — Ты... Чего ты хочешь, чтобы промолчать? — Регина вдруг вспоминает маму. Может быть, она была права, когда говорила, что все вокруг хотят получить деньги в ответ на какие-то услуги. — Ничего, — разочаровывает ее Михаэль. Можно ещё вскочить и просто побежать. Но она в туфлях. И это глупо, как же у нее все выходит глупо, почему она выросла такой дурой? — Скажи, что будешь в порядке, если я дам тебе уйти. Что сейчас не делаешь себе хуже. У Михаэля тёмно-серые глаза. Грустные. Регина как будто видит его впервые и только теперь всматривается по-настоящему. — Я обещаю, — произносит она. Голос срывается, пальцы судорожно вцепляются в деревянную скамью. — Все станет хорошо. Гораздо лучше, если я смогу... — Ладно, — соглашается он. — Кажется, это за тобой приехали. Вот там. Александр машет ей рукой, но рассматривает Михаэля. Регина поднимается и делает шаг, заранее ожидая, что колени подломятся. А потом второй. И ещё, и ещё, пока наконец не хлопает дверцей машины. Ничего страшного не происходит. Михаэль остаётся сидеть на скамейке, подтянув одно колено к груди. Он поднимает вверх ладонь, слабо махнув им вслед, а затем отворачивается.***
— Кто-то из твоих друзей? — Александр спрашивает только для того, чтобы как-то начать разговор. Мальчишка младше Регины, хорошо, если успел закончить среднюю школу. Да и не выглядит так, словно пытался нагло к ней клеиться. — Нет... Не знаю. Наверное, нет, — Регина прижимает к животу локтями школьную сумку, словно боится, что ее начнут отнимать. — Он тебя чем-то расстроил? — Нет. Мою медицинскую карту потеряли, а он помог. Его мама работает в больнице, и он там всех знает. Александр кивает, принимая информацию к сведению. Парень не пытался причинить вреда Регине, значит, просто запомнить его в лицо и выкинуть из головы. — Останови машину, — просит она. Чего-то такого стоило ожидать. Слишком уж хорошо все было в последние недели. Распахнув дверцу, Регина начинает рвать на мелкие ленточки листы бумаги. — Зачем? — спокойно спрашивает Александр, не пытаясь ей помешать. — Я просто уничтожу это, как будто ничего не было. Как будто этого не было — понимаешь? Регина поднимает на него взгляд, а ее пальца замирают, конвульсивно сжавшись. — Понимаю, — соглашается Александр. Ему ли не знать о том, как иногда хочется убежать от своего прошлого. — Дай-ка сюда. Он выходит из машины, обходит ее, находу нащупывая в кармане сигареты. Прикуривает одну, а потом протягивает зажигалку Регине. — Чтобы остался только пепел. — А потом — начнется что-нибудь новое? — А потом — обязательно. Поджигай, — он отводит ее руку в сторону, когда Регина пытается отнять у него сигарету, и сам бросает эту сигарету в маленький бумажный костер, опаливший сочно-зеленую траву. — Новое уже началось.***
Идти к Александру было хреновой идеей. Это было хреновой идеей в первый раз, а потом во второй, и во все последующие тоже. Но мама всю ночь просидела на кухне, разложив на столе несколько пожелтевших уже газет — все про Мадса — и Ульрих решил, что ничего не теряет. У Александра есть пистолет, значит, он знает тех, кто мог бы... Кто мог бы делать разное. Что ничего он не знает о Мадсе, Ульрих понял почти сразу. Понял и как-то даже... Поверил. Иногда просто веришь и понимаешь, что безошибочно прав, и не нужно искать доказательств. С Александром это было легко. Начать своим единственным козырем: «Что будет, если я расскажу копам, что у тебя есть пушка?». Александр показал, что может быть. Наверное, мог бы запросто прикончить Ульриха. По крайней мере, самому Ульриху несколько секунд казалось, что прикончит — когда пальцы Александра на горле никак не удавалось разжать, и они давили так правильно, так, что действительно перед глазами потянулась темная пелена. А потом Ульрих пришел снова. Его можно было бы назвать разными словами, но, пожалуй, не трусом, так что не было смысла врать себе, чего он хочет. В третий раз он уже не задавал никаких вопросов. Александр почему-то тоже их не задавал. Тем интереснее было наблюдать за ним, постоянно пробуя на прочность — где по камням пойдет трещина? Трещиной была Регина, но от разговоров про неё оба сразу решили отказаться. Ничем другим выбить Александра из колеи так и не удалось. — Ты в порядке? Александр бесцеремонно смахивает с его лба влажную челку. И как специально останавливается в тот момент, когда Ульриху становится особенно хорошо. — Не льсти себе, — кое-как собравшись с силами, огрызается Ульрих. — Я имел ввиду в целом, а не прямо сейчас, — Александр без особой обиды пожимает плечами и подтаскивает его к себе, комкая по пути простыню. Стон удается удержать — это дело чести. Ведь не девчонка же он, чтобы голосить под этим мудаком. Александр не придает этому значения, словно и не ведёт безмолвного соревнования. Это нагоняет ещё большую тоску. Словно тебя настолько не принимают как равного, что даже не пытаются поставить на место. Александр старше его. Очевидно, сильнее. Но все это несущественно на фоне главного: он идеально прикасается, словно заранее знает все нужные кнопки, о которых не подозревает даже сам Ульрих. Этому нечего противопоставить. Ульрих хочет от него чего-то, что не может получить больше нигде. И нет, ему не делают потрясающе приятно. Александр делает очень много неприятного. Неуютного. Никогда не пытается нарочно причинить боль, но и не церемонится, сминает, перекатывает по постели, оставляет синяки на плечах, торопливо проникает жёсткими пальцами — Ульрих чувствует инстинктивное желание оскалиться в ответ. Но в нем нет никакого смысла. Александр не угрожает ему ничем и не пытается причинить вреда. Александр даже не зовёт его приходить снова и снова, скорее терпит как мелкое неудобство. — Не скучай так очевидно, — Александр дует ему в лицо, а потом ладонью вновь смахивает в сторону прилипшую ко лбу челку. Ульрих жмурится как кот, которого макнули мордой в холодную воду. — Мог бы достать пистолет, чтобы было интереснее, — огрызается он. — А тебе так правда было бы интереснее? — с любопытством переспрашивает Александр. Его пальцы скользят по скуле Ульриха, касаются уголка рта, давят на нижнюю губу. Ульрих послушно обхватывает их, лижет, сжимает во рту. Он никогда не отсасывал Александру. Тот не просил, а самому не хватало смелости попробовать. У них все однообразно, как день сурка. Одни и те же позы, одни и те же разговоры. Но эта попытка трахнуть его пальцами в рот — это что-то новое. Движения не синхронные с тем, как Александр прижимается к нему бедрами. Потом пальцы и вовсе останавливаются, только мокро и холодно растягивая в сторону уголок рта. Ульрих недовольно дёргает головой, высвобождаясь. — Или подрочи мне, или ещё не вздумай кончать, — требует он. Александр дрочит ему. Никогда не спрашивая, насколько мягко, медленно, быстро — как вообще это нужно делать. Дрочит, как самому себе, не стесняясь прикасаться всей ладонью и мять чужое тело. Неумолимой лавиной приближается оргазм, а гребанный Александр всегда сам знает, как лучше и не тормозит, даже если начать у него просить это сделать. — Знаешь. Это ты не в порядке, — неожиданно заключает Ульрих. Словно вместе с разрядкой его накрыло каким-то секундным осознанием. — С чего ты взял? — Александр лежит на нем, каменно тяжёлый, наверняка, совершенно некрасиво распластав по кровати, так, что только колени разъезжаются в стороны. Это ощущается... Нормально. Спокойно. — Потому что... Мы с тобой столько за последние полгода не говорили, как за этот вечер. — Не обращал внимания, — Александр отстраняется от него. Удерживает на месте, уложив ладонь на живот. Пальцами щекотно касается на секунду, а потом демонстрирует вяло обвисший на них мокрый презерватив. — Сука, не мог нормально вытащить, пока у тебя ещё стояло? Ульрих откидывается назад на подушку, чтобы не смотреть на это всё. Здорово было бы ещё и не краснеть, но скулы даже ощущаются горячими. — Станешь копом, заведешь свой, — на удивление покладисто меняет тему Александр. Кухня у него здесь же — в одной крошечной комнате с постелью, так что он даже не выметается, чтобы намочить полотенце. Начинает обстоятельно возить мокрой тканью по животу Ульриха. — Что заведу? — Пистолет. И даже наручники. И будешь играть, с кем захочешь. — На кой черт мне, — Ульрих теряет мысль, потому что полотенце бесцеремонно касается его уже расслабленного члена. То, как равнодушно и без брезгливости Александр все это проделывает, тянет на отдельное извращение. — Я хочу в полицию не для этого. А чтобы... — В Виндене было меньше всякого дерьма, — заканчивает за него Александр. Если бы Ульрих был достаточно зол, то с удовольствием добавил бы «Вроде тебя». — Да, — соглашается Ульрих. Никто из них не смеётся. Этот раз последний — понимает он, натягивая футболку. Есть ощущения тела, которые говорят, что все хорошо. Просто идеально. Только дойти бы до своей постели и завалиться спать часов на десять. Зарыться лицом в подушку, прислушиваясь к слабой саднящей боли, к чувству лёгкости и опустошения, к тому как с облегчением расслабляются мышцы живота, словно после тяжёлой тренировки. Есть ощущения, а есть инстинкты. И Ульрих верит и тем, и другим. Того, что он нашел здесь, более чем достаточно. И нужно остановиться, чтобы не увидеть то, чего видеть не хочешь.***
Ульрих выглядит усталым и вымотанным, но Катарина старательно не обращает на это внимания. Дома мать напивается с самого обеда, поэтому возвращаться туда сегодня... Нет, она останется с Ульрихом у него. — Я принесла фильм, — объявляет она, все-таки неуверенно замирая на пороге. — И не только его. — Звучит многообещающе ммм... Ульрих касается губами ее губ, обхватывает за талию, тянет в дом, но почти сразу отпускает. Ничего страшного. У них впереди целый вечер. Целая жизнь, если все пойдет так, как она задумала. А почему нет, должно же и ей хоть в чем-то повезти? — Тебя ведь не нужно будет возвращать домой к одиннадцати? — уточняет Ульрих. Ему обязательно понравится белое кружево.