мы с папой целовались...

раннее утро встретило город своим очарованием. на еле уцелевшую после жестокой войны школу плавно падали желтые лучи теплого солнца, давая более-менее приемлемое освещение. школьные коридоры грустно пустели, словно осознавали, что в ближайшие годы они не услышат так много детского шума, сколько они слышали в довоенное время. зелёные листья деревьев падали на потрескавшийся из-за влажности паркет, чем раздражали ребят, которые дежурили в этот день, ведь им приходилось их убирать. на улице плюс двадцать, было тепло и хорошо, однако осадок в сердцах после войны всё-таки отдавал заметной прохладой. молодой учитель начальных классов, озабоченно качая головой, сидит за учительским столом и смотрит на своего ученика. до начала урока целых пятнадцать минут, но мальчик как штык уже на месте. сидит себе на третьей парте первого ряда и о чем-то думает. снова. ребенок был постоянно серьёзен и задумчив, кажется, даже слишком для своих лет. во время перемены он не играл со своими одноклассниками в мяч, сделанный из бумаги и скотча, не бежал в столовую после каждого урока, в надежде купить что-нибудь поесть, не срывал уроки глупыми шутками, дисциплину не нарушал, не обижал одноклассниц, не дрался с одноклассниками, иными словами, вел себя как и подобает пионеру и просто прилежному ученику. друзей не было, однако со всеми хорошо общался. если его просили о помощи, то он бескорыстно помогал, не требуя и не прося ничего в замен. – скоро конец учебного года... – встав из-за стола, вполголоса сказал немец, обращая на себя внимание рсфср. российская республика, слегка вздрогнув, поднял голову, робко кивая в ответ. – да... – неслышно шепчет мальчишка, скромно улыбаясь уголками губ. ему пришлось пережить очень много. на его нелегкую судьбу выпали годы нещадной, убийственной войны, что забрала у него счастливое детство. из двадцати пяти одноклассников остались всего десять и то, не все посещали школу. и вот, часы пробили ровно восемь часов. прозвенел звонок. – кажется, кроме нас с тобой сегодня никого не будет. даже непривычно как-то, хоть и давно так... – с некоторым сожалением в интонации говорит пруссия, поглядывая то на ученика, то на часы, смирно висевшие на холодной голубой стене. – может, отменить уроки? мне несложно провести занятия только для тебя одного, но завтра, когда твои одноклассники придут, мне придется все снова повторить и объяснить им материал, а тебе уже будет не так интересно слушать. наверное, я лучше завтра объясню тебе тему со всеми ребятами, а сегодня ты пойдешь домой пораньше. как тебе такая идея? тебя наверняка родители дома ждут. – меня никто не ждёт. мой отец до сих пор не вернулся с войны, дома никого нет, поэтому никто меня не ждёт. дома холодно и одиноко, мне скучно и страшно одному, без папы. холодильник пустой, есть совсем нечего. дверь в моей квартире выбита, поэтому в нее может зайти каждый, кто захочет. окна разбиты, я пытался заменить окно самостоятельно, но порезался и оставил эту затею до прихода папы. обои подраны, в квартире такой сквозняк, что на улице спать гараздо теплее. – ответил пионер, глядя в окно, за которым радостно играли ребята гараздо младше его. – а тут, когда я в школе - мне теплее и, знаете, не так одиноко... теперь мужчине все стало ясно. он понял, почему же сын коммуниста не пропускает уроки и даже остаётся после них на дополнительные занятия. ему не по-детски одиноко. даже не смотря на то, что война отняла детство, она не смогла забрать у ребенка его ребячий возраст и потребности. мальчику необходимы любовь и внимание, теплота и нежность, помощь и воспитание. в свободное время немец думал о русском: «почему же ты не выглядишь таким беззаботным, как твои ровесники? почему, когда ты смотришь на меня твое лицо светится от счастья, а когда смотришь на одноклассников, то задумчиво вздыхаешь и хмуришься, будто чем-то недоволен. о чем ты думаешь, малыш? что тебя так сильно печалит? тебя так сильно травмировала война? сильнее, чем твоих ровесников? мальчики и девочки твоего возраста тоже попали под горячую руку жестокой войны, но что на счёт тебя? почему они играют в футбол, плетут косички и продолжают радоваться жизни, но ты задумчив, отстранён и огорчён. ты знаешь больше, чем они? наверное, тебе пришлось повзрослеть ещё раньше, чем им. или дело в другом? я знаю, кто твой отец и знаю про предательство. но почему тебя так сильно заботят проблемы твоего отца? ты так сильно его любишь и стремишься помочь? ох, малыш... взять бы тебя и упрятать от всего мира, но так нельзя. я не могу уберечь тебя ото всех проблем и несчастий этого мира, ведь я для тебя не больше, чем учитель. твой отец сейчас очень далеко, он не взял тебя с собой, и я его понимаю. союз не хочет, чтобы ты, его любимый сын, мёрз в холодных окопах, попадал под зверские обстрелы и мучился, неслышно умирая в полном одиночестве. будь я твоим отцом, я бы тоже не взял тебя с собой на фронт...» – мне нравится слушать ваши объяснения, ваши рассказы и в целом вас. вы такой сильный, умный и мужественный... как мой папа... – мягким голосом сказал ребенок, тщательно стараясь скрыть смущение на своем лице. – и я бы очень хотел больше проводить с вами времени. даже за пределами школы я бы хотел видеть вас. мальчик увидел в своем школьном учителе отцовскую фигуру, а учитель увидел в своем ученике нечто большее, чем ученика или подопечного. нечто большее и нечто отвратительное по смыслу. партнёра. взрослому мужчине, а тем более учителю начальных-то классов, никак нельзя влюбляться в своих маленьких подопечных. родители доверились ему, оставив своих детей на воспитание и обучение, но что же делает немец? да, несомненно, он непрекословно исполнял свои обязанности, вот только была одна маленькая проблема. влюбленность. пруссия был влюблен в пионера. скрывать чувства было неимоверно тяжело. во время проведения контрольных работ он испытывал сильное желание подсказать мальчику, дать ему ответы или даже вовсе написать работу за него. однако это было бы несправедливо по отношению к другим детям, а потому приходилось терпеть. – а знаешь, что? если ты, конечно, не против, то мы могли бы с тобой жить вместе. у меня тоже квартира, но она в более приемлимом состоянии, нежели твоя. пока твой отец не придет за тобой, приглядывать за тобой некому, а я бы не хотел, чтобы ты в худшем случае вырос беспризорником. – социалистическая республика смотрит на учителя и не верит услышанному. «да! конечно, я согласен!» – выкрикивает радостно, еле-еле подавляя свое желание броситься к мужчине на шею. вечер. на улице стемнело. тяжёлые капли дождя барабанили по крышам домов, а темное небо было затянуто тучами. начался теплый весенний дождь. дверь простой и старомодной, но довольно уютной квартиры распахивается, перед глазами мальчика предстает жилье учителя. целый день был потрачен на переезд, но оно того явно стоило. в доме ребенка стоял лютый сквозняк, а в квартире мужчины было тепло даже не смотря на то, что отопление было отключено. – у вас.. так хорошо и уютно! – не скрывая восхищения, говорил сын коммуниста, у которого глаза разбегались от того, что таких квартир он раньше никогда не видел. – эта ваза... сколько ей лет? а вот это что? магнитофон??? а он работает? а это что? монетки какие-то... а ими можно расплачиваться? а меня не посадят, если я ими расплачусь? – ели до начала грозы успели. ох, постарайся ничего не сломать, если трогаешь! чувствую, нам вдвоем будет весело. даже очень. на старой кровати пионеру очень хорошо спалось. все же лучше, чем на холодном полу, в объятиях прохладного ветра. пруссия не спит, лишь лежит рядом, охраняя чужой сон. рсфср отказался спать самостоятельно, потому что боялся темноты. на уговор: «я чуть-чуть посижу с тобой, а потом пойду спать в другую комнату» всё-таки согласился. – он уже спит... наверное, мне пора идти... – немец мягко смотрит на ученика нежным взглядом, протяжно вздыхая. легко касается розоватых губ, проведя по каждой трещинке большим пальцем своей грубой руки. детские губы были слегка приоткрыты, чем сильно манили к себе. мальчишка словно просил:«поцелуй меня, пожалуйста», не говоря об этом вслух. рука вздрагивает, отстраняясь от чужого лица. совесть будит в мужчине стыд и чувство вины, от которых он спешно стремится избавиться. чтобы не чувствовать себя ужасно он встаёт с кровати, оставляя мальчика спать самостоятельно, и уходит в другую комнату, закрывая за собой дверь и бессильно усаживаясь на узорчатый диван. устало вздыхая, пруссия задумчиво смотрит в распахнутое окно. под конец тяжёлого трудового дня и целого года накопилась усталость. в мыслях каша, непонятно, что и как делать дальше. война, стресс, переезд ребенка. нужно будет столько проблем решить, что успели накопиться. во-первых, необходимо как-то разобраться со своими чувствами, так как на взаимность рассчитывать слишком сложно, плюсом ко всему, общество такие отношения не одобрит уж точно. во-вторых, надо найти отца мальчика, пропавшего, по всей видимости, без вести. война окончилась девятого, а уже двадцать шестое. в-третьих, выставление оценок, заполнение документов и так далее. очень много работы, а он ещё и не приступал к ее выполнению. и вроде как прокрастинацией никогда не страдал, однако времени на выполнение этих дел, по крайней мере их части, было предостаточно. мысли о сне перебивало напряжение ниже пояса. сейчас бы хорошенько выспаться, ведь завтра утром нужно будет рано вставать, но перед сном немцу всё-таки хотелось снять напряжение. потянувшись одной рукой к брюкам, он медленно расстегнул ремень, который издал характерный для него звук. дальше пальцы спускаются к ширинке, подхватывая замок и стягивая его вниз. присоединяя вторую руку, мужчина немного приспускает брюки, следом идёт нижнее белье. он жадно облизывает губы, представляя в своей голове грязные сцены с насилием и характерной чертой педофилии. в мыслях проскальзывают ролевые игры, изнасилование, секс в разных позах, местах и обстоятельствах. учитель уже давно представлял близость со своим учеником. никто бы и не подумал о том, что такой хороший человек, заслуженный учитель и пример для подражания будет желать грубо оттрахать маленького мальчика, которому недавно стукнуло десять лет. но что могло быть обиднее, чем цель, что находится в соседней комнате, к которой ты не можешь притронуться? нет, пруссия не боится наказания. а кто его накажет? если пионер и попытается обвинить его, то ему вряд-ли поверят. плюсом, союз неизвестно где, а соответственно, тоже ничего не сделает. если задуматься, то можно было так то плюнуть на все и выебать ребенка так, что звёзды в глазах виднеться будут, но пруссия этого не будет делать. что может быть ужаснее подорванного доверия? нет, мужчина не мог себе позволить воспользоваться детским телом без явного согласия сына коммуниста. рсфср ему доверяет, и его доверие ценно. обхватывая двумя пальцами орган, он, тяжело вздыхая, начинает двигать ими, уже не чувствуя такой стыд из-за того, что дрочит на несовершеннолетнего ребенка. надолго его не хватает, поэтому он ускоряет темп, прибавляя остальные пальцы. в мыслях целый сценарий красочного порнофильма, который с радостью одобрил бы америка, что не имеет ничего против педофилии. в голове мужчина оставляет ребенка после уроков и, пользуясь пустым классом, ощущает чувство безнаказанности, впивается в детские губы, страстно и напористо целуя их, проникая внутрь языком и запуская свою руку под белую рубашку, трогая каждый сантиметр тела мальчишки, который совсем не противится и даже наоборот - жаждит этого. картина выглядит такой возбуждающей, что немец мог лишь представить себе сладкие стоны пионера. можно было лишь вообразить нежные касания детских рук на своем теле, вообразить соблазнительные изгибы, но от представления того, как мальчишка делает ему минет, оргазм тут же подступил к горлу. так приятно и жарко. дыхание сбито, но застонать нельзя, потому что в другой комнате спит российская республика, а ему уж точно не стоит знать того, что на него так наяривают. последние взмахи рукой и долгожданный оргазм. мужчина тяжело дышит и смотрит на запачканную им же руку, уже совсем не удивляясь себе. это не первый раз, когда он делает подобное и явно не последний. достав чистой рукой из кармана брюк салфетки, он вытер грязную руку, поправив одежду как ни в чем не бывало. о совершенном преступление знает только бог, никто больше, а значит, можно расслабиться. на рабочем столе лежит несколько стопок тетрадей и прочих бумаг. дел невпроворот, но после такой дрочки делать ничего не хочется. он и не будет. заваливаясь на диван сон одалевает, а усталость берет свое. до звонка будильника остаётся всего пять часов, выспаться уже не удастся, но все же надо бы поспать хоть чуть-чуть. чисто ради того, чтобы не уснуть прямо на уроке перед учениками. день прошел. два прошло. прошла уже неделя. наступило лето, но вестей от отца пионера нет и нет. мальчишка успел привязаться к своему учителю, а учитель привязался к нему ещё сильнее. пруссия сильно заинтересовался, что же такое случилось, что победитель не вернулся с войны. в один день, пока рсфср был занят прогулкой во дворе, немец решил наведаться в квартиру, где раньше жил мальчик. квартира действительно была в ужасном состоянии, как и в тот раз, когда они собирали вещи. однако на столике, стоящим около входа в квартиру, лежало письмо. непонятно, не то они с русским в тот раз не заметили его, не то письмо прислали совсем недавно. мужчина знал, что читать чужие письма некрасиво и в целом некультурно, но он почувствовал, что должен прочитать его прежде, чем отдать его сыну коммуниста. открыв конверт, он достал письмо. на желтой бумаге виднелись уже потускневшие следы багровой крови. два коротких предложения: «прости меня, сынок. я не смог без него жить.» и все. немец все понял. понял, почему так долго не было вестей. все стало ясно. неразделённая любовь, что была крепкой, как божье слово и настоящей. даже предательство не смогло заглушить чувства, которые были настолько сильны, что заставили победителя покончить с жизнью самоубийством вместе с проигравшим. коммунист мертв. его больше нет и никакими молитвами к богу его не привести в чувства. пруссия почувствовал тяжесть на сердце и непонятное чувство вины. мальчишка преданно ждёт отца, верит, что тот придет, обнимит его и скажет, что больше никогда не покинет его, но нет. ничего из этого не произойдет. ребенок круглая сирота. он отстранён от мира, буквально кинут на произвол жестокой судьбы. винить союза бессмысленно, да и к чему это? об умерших говорят только хорошее или вообще ничего не говорят. немец почувствовал ответственность за свой следующий шаг: рассказать горькую правду или позволить себе обмануть мальчишку лживыми ожиданиями, которые, конечно же, не оправдаются. слишком тяжёлый выбор. принять решение слёту он не мог, ибо многое было неясно: не то коммунист покончил с собой, поддавшись чувствами, не то имел какие-то генетические психологические заболевания, которые могли передаться пионеру, не то это решение было полностью обдуманно - неизвестно. что же делать? рассказать мальчику правду, а потом винить себя за то, что пионер будет страдать? а вдруг ребенок захочет тоже покончить с жизнью самоубийством из-за боли от долгой разлуки? может, отсрочить принятие решения? нельзя же ребенку вот так взять и сказать: «твой отец совершил двойное самоубийство вместе с тем, с кем вел жестокую войну из-за того, что любил его»! нет, нельзя сказать правду. вдруг над мальчиком будут смеяться одноклассники? все может быть. перед тем, как зайти домой, немец разорвал письмо на маленькие кусочки, выкинув их в мусорку, предварительно убедившись, что уже прочитать ничего не выйдет, даже если и мальчик соберёт все кусочки. на душе снова стало не по себе, но что сделано, то сделано. зайдя в квартиру, мужчина с траурным лицом прошел по коридору, оглядываясь по сторонам, не пришел ли случайно российская республика. сев за свой рабочий стол, он решил переписать письмо, нарочно исказив правду, чтобы пионеру не было так больно. почерк скопировать вышло довольно удачно, не смотря на то, что подделкой документов и прочих бумаг пруссия никогда прежде не занимался. – я дома! – послышался радостный детский крик, доносящийся из прихожей. – очень хорошо, милый. тебе тут отец письмо прислал, не хочешь почитать? я только тебя и ждал, чтобы мы вместе узнали, что с ним и как. – спокойным голосом ответил немец, протягивая ребенку конверт как ни в чем не бывало. тот все также радостно распаковал его, но прочитав написанное, улыбку словно водой смыло. «привет, сынок. надеюсь, с тобой все хорошо. как ты? как учеба? завел друзей? у меня для тебя новость. передо мной встал непростой выбор: вернуться домой или остаться с тем, кого люблю больше жизни. прости меня, но я выбрал второй вариант. ты уже взрослый, сам справишься со всеми жизненными сложностями, я в тебя верю. оставайся человеком и никогда никого не предавай. люблю тебя, твой папа.» в горле образовался горький комок, а позже на глазах выступили прозрачные слезы. – папа.. меня бросил?... – не веря прочитанному, рсфср несколько раз перечитал письмо, но новых букв, слов или предложений не появлялось. слезы капали, медленно падая на бумагу, от чего та намокала и портилась. смотреть на страдания мальчика мужчина долго не мог. взяв русского на руки, пруссия заботливо перенес его в другую комнату, усаживая того на диван и усаживаясь рядом. ребенок долгое время не мог смириться с тем, что его вот так бросили. плакал навзрыд, закрывая красное от слез лицо руками и утыкаясь лицом в чужое сильное плечо. смотреть на боль любимого ученика было невозможно, и тут-то немец перешёл черту вседозволенности. запустив руку в шелковистое море пшеничных кудряшек, он начал целовать детское лицо. щеки, лоб, да что тут мелочиться, каждая веснушка на лице не осталась без должного внимания. только губы не тронул, вовремя остановился. пионер замер, слегка приоткрыв рот, чтобы легче дышалось после долгого плача. немного помолчав, он задал вопрос: – а почему вы меня не целуете в губы? а папа целовал. вы меня не настолько сильно любите? – пруссия побледнел от услышанного. «прости, что ты сказал?» – в надежде переспросил он, внимательно посмотрев на ребенка. тот невозмутимо ответил: – ну, мы с папой часто целовались... это было очень здорово! но я не понимаю, почему вы так удивлены? разве не все делают также? – а с чего ты взял, что все делают также? – папа сказал. раньше он не делал так, но, когда его друг отдалился от него, мой папа стал мне больше уделять внимания. но вы не подумайте, мы ничем плохим не занимались, он сказал мне, что пока что я ещё не дорос до чего-то большего, чем поцелуи. а вы можете сказать, когда доросту? немец молчал, находясь в диком ужасе. что же это получается, если бы коммунист вернулся с войны, ребенок бы снова подвергался сексуальному насилию? не совсем насилию, конечно, но это было тоже ненормально. «получается, когда любовь со стороны рейха угасла, союз не растерялся и нашел ему замену? замену в виде собственного сына, которому нет восемнадцати? ладно, уж не мне его осуждать...» – думал в ужасе мужчина. отец пользовался телом сына и неизвестно, чем бы это обернулось, будь мальчик постарше. – понимаешь, милый... это не совсем нормальный жест с его стороны. поцелуи в губы это показатель глубокой любви и привязанности, но родственникам это делать никак нельзя. это аморально. твой отец... ох, как бы выразиться помягче?... в общем, просто пользовался тобой. он любил тебя, не спорю, но это не та любовь, что должна быть между отцом и сыном. – мы с папой часто целовались... знаете, может, это и правда ненормально, но я все равно рад тому, что мы это делали... мне действительно очень нравилось. даже жаль, что я больше никогда не испытываю тех чувств, что он мне подарил... – на лице русского вдруг показалась едва заметная улыбка. – но знаете... вы ведь мне стали уже таким родным. как папа. сначала мужчина ничего не понял, но когда ощутил губы мальчика на своих губах, он понял абсолютно все...