***
В подвале одного дома, находящийся в людном районе, всегда играет громкая музыка, а светодиоды просвечивают через маленькие окна. Музыка заставляет сотрясаться землю, доводя дрожь до ног прохожих. Самая большая очередь в этот божественный ад встречается вечером каждой пятницы и все выходные. Студенты хотят расслабиться в дешевом и интересном торговом районе от пронесшихся сессий. Ароматный запах и пары горячей кукурузы, жаренного мяса, горячего кофе разыгрывал аппетит, манят к себе толпы голодных юношей. Частенько можно услышать имя «Чуя Накахара» в толпе восхищающихся девушек и таких же восхищенных парней. В их глазах блестят те самые волосы и забавная шляпа, которая пришлась по нраву высокому брюнету, из-за которой он в усмешке прикрывает свой рот. Блестят шипы на аксессуарах, звенят цепи, но толпа не слышит их, отдаваясь всецело игре на электрогитаре, ярко-красной, из-за которой в жилах пылает кровь, а сердце замирает, насколько соблазнительно звучит соло и творящие такое сумасшествие пальцы. В груди порхают не то что бабочки, а целые стаи огромных горных птиц. Подхватывают чудесное звучание ударник и басист, творя в барабанных перепонках настоящее горящее нечто. Тяжелые черные ботинки топают по сцене. Хочется быть вместо сцены — под ногами Накахары. Его голос сводит студентов с ума, а особенно брюнета в самом начале, прямо перед рыжей бестией. Карие глаза горят возбужденным пламенем, бросая яркие искры юноше. Мурашки идут табуном по бледной коже, слушая хриплый, в секунде от того, чтобы сорвать его к чертям собачьим, голос. Брюнет подпевает текст излюбленной песни, навечно засевшей в его мозгу. Честно говоря, тот бы мог кончить только от голоса Чуи, насколько он ему нравится. Резкий, высокий, но грубый, который сразу бросается в уши. Он может вечно им восхищаться, стоя перед его ногами, а в студенческие будни, между написанием лекций и лабораторных работ, как ни в чем не бывало бесить его, как своего любимого соседа по парте, так мастерски скрывая свои извращенные фантазии, будто совсем не он чуть ли не сквиртил на очередном концерте, а ночью дома дрочил, слушая его новый альбом, кончая, с протяжным: «Чу-уя».***
— Спасибо всем за этот ахуительный вечер. Я вас всех обожаю, встретимся уже сегодня в девять вечера и до самого часа ночи нашего последнего дня недели. Всем сладких снов! — Запыхавшийся юноша сметывает пот со лба, задорно крича последние слова этой ночи, передавая микрофон дальше участникам группы. Осаму дальше не желал слушать слова от других, пуляя яркий взгляд на вокалиста-гитариста. Улыбка не могла не натянуться на худое бледное лицо, щуря свои лисьи глаза, или же глаза наглого кота, оттого, как скривилась эта рыжая морда. Зрительный контакт идеально построен. Осаму чувствует, как пробегает устрашающая гроза из голубых глаз, удивительно, что в этот раз сверху. Рыжий полон энергии, хоть сейчас ударь бинтованному в нос, спрыгнув со сцены прямо на него. Прислонив кончик языка к щеке, надавливая на нее, подмигнул, надеясь, что это увидел Чуя. Потихоньку рассасывалась толпа, уходя домой, сладко отсыпаться от насыщенного времяпрепровождения, или же дальше гуляя по торговому кварталу, заходя в круглосуточные магазины, кафе и бары большими компаниями. Продавцы точно всеми фибрами своей души любили выходные. Кассы бесконечно пополнялись купюрами и монетами, пар горячих закусок разлетался по ветру, так же как и приготовленная еда разлеталась с прилавков за считанные секунды. Не дни, а сказка. Для всех. А для кого-то даже целый светлый заоблачный рай. Дазай последним вышел из подвала, оставаясь у входа. К сожалению, его привычкой стало курение. Оглядываясь по сторонам, закуривает одну, медленно выдыхая ароматный вишневый дым. Чуя не разрешает ему курить, как только увидит — побьет по рукам и губам, растопчет вместе с этими же сигаретами. Но в его сумке можно найти дельный запас сигарет одной чудесной марки, разных вкусов. Дазай понимает, что это очень расстроит его лучшего единственного друга, но.. да оправданий у него нет на этот счет. Как-то начал, привык лгать, стал как-никак зависим, а взять наконец волю в кулак и бросить — кишка тонка. Порой этот придурок не может в голове выбрать, что же ему гаденького всосать сегодня, и на рандом выбирает пачку, роясь рукой в сумке. В ней-то кроме них почти ничего нет. Разве что тетрадка, ручка, жвачки, да фантики от конфет, которые он не может выбросить чисто из-за душащей его жабы — эти конфеты дает ему Чуя, когда тот вновь схватывает приступ тревоги. Надо же хоть чем-нибудь утихомирить: поглаживаниями по спине, незамысловатым разговором и сладким счастьем во рту. Ну как такое выбросить можно? Осаму правда ему очень дорог, хоть и сливает на него всю свою агрессию. Но есть куча, размером с Эверест, моментов, где рыжий столь отчаянно своими действиями показывал, как не безразлична ему эта скумбрия вонючая. Этим двоим только Бог поможет выжить друг с другом. Пока что у них отменно получается друг друга не поубивать к чертям собачьим. Рыжая макушка пронеслась мимо. Группа со своими инструментами целенаправленно шла к машине-грузовичку, старой, но кому какая разница? Главное все помещается. В ней и поспать и посидеть, хоть ешь, хоть играй. Но чей же это авто-рай? Ох, самого старшего члена группы — барабанщика. Ему двадцать пять, выглядит на все тридцать. С юмором, но разума больше, чем у всей группы вместе взятой. Молодец он мужик, без него бы ребята пешком щеголяли по темным улицами к своим домам, ведь тратится на такси это уже какой-то грабеж. Среди ночи в выходные — тем более. Обернувшись, рыжий без слов дал понять Дазаю: «двигай свои костлявые булки, довезем». А ему много времени не надо. Показав большой палец, улыбнулся, прикрыв глаза, наступил на выброшенный окурок. Идя на встречу, сомнение о своей сохранности поедало бинтованного. Если Чуя его все таки застукал — Дазай домой не дойдет. Дорога была недолгой, все таки рядом универ, а рядом с ним и сам дом Осаму. Ехал тот молча, и Накахара словом не обмолвился, стреляя взглядом в окно. — Останови вот тут, — указал пальцем на невысокое здание из красного кирпича, ловя недопонятый взгляд лохматого. — Мы с Дазаем выйдем. — Понял, — долго объясняться не пришлось. Машина остановилась сразу. — хорошей ночи, не сидите до утра. Сладких снов, сладенькие. — Улыбнувшись, пожал крепкую руку. Чуя попрощался с остальными ребятами, опустошив место. Только дождавшись звука газа уезжавшего вновь грузовичка, притянув скумбрию за ворот, со шлепком, Накахара дал ему хороший подзатыльник и ногой по заднице. — Я сказал тебе не курить. Ты и так в больнице лежал с пневмонией зимой. Хочешь чтобы все было еще хуже, а, бинтованный? — Чу-уя, лежал я из-за другой причины, вовсе не из-за сигарет. Я просто простудился, а денег на лечение не оказалось, вот и перешло в более серьезное. Так что... — прервавшись на полуслове, он вдруг не ощутил на своем плече рюкзака. — Эй, Чуя! Ты такой некультурный. Некрасиво копаться в чужих сумках, вдруг я прячу там свои секретики? — хоть из уст и льется юмор, но в груди разрастается тревога, не дающая ему покоя. Вырвать рюкзак будет очень палевно, и рыжий не успокоится, пока не добьется своего, да и последствия будут хуже. Мурашки прошлись по всему телу, заставляя поёжится на месте. Карие глаза уведены в противоположную сторону, лишь бы лицом к лицу не столкнутся, показав свой страх. Скрестив руки, сжимал себя пальцами, но тут же связался телом с чем-то довольно твердым. Лежа на асфальте, повернулся к другу, который время зря не теряет, и сев на Дазая, знатно ударяет кулаком ему по лицу. И второй, и третий раз, крича чуть ли не в истерике: — Ты просто тупой кусок шерсти, ты никогда не рассказываешь мне о своей жизни, о своем состоянии и что, сука, у тебя происходит в твоей тупой башке! — удар за ударом следует по лицу, оставляя покраснения, и до появлении раны на нижней губе. — Я так стараюсь быть для тебя хорошим другом, но сталкиваюсь со стеной, будто мне не доверяют. Будто я вовсе и не друг, а какой-то запасной вариант поболтать, побесится. Сука, Дазай, мы дружим, блять, с самого детского сада, но до сих пор не могу получить хоть чуточку информации, что происходит с тобой. Ты всегда лишь отмахивался, что у тебя все хорошо, но я вижу, что тебе плохо, я пытаюсь понять, что же случилось, но ты сводишь темы к шутке, ни разу не договорив со мной до конца. Каким бы я не был настойчивым, злым или грустным, ты как стена, не колеблешься и просто забываешь обо всем. — На одежду начали капать горячие слезы, а Осаму просто застыл, не зная, что и ответить. — Мое сердце обливается кровью, когда я вижу эти бинты, покрывающие полностью твое тело. На все мои расспросы, ты будто перелезал через гору, политую маслом, сказал только «мне было плохо», впервые за столько лет. Я ощущал одновременно и счастье, что ты, Дазай, сказал хотя бы это и безмолвно тянулся в мои объятия, закрывая свое лицо, и горечь, что я не объявился раньше и не позволил так издеваться над своим телом. Я чувствовал, что преграда разбита, но на завтрашний же день ты снова ничего мне не сказал, скрывая все свои эмоции, покрывая маской какого-то дешевого шута. Снова и снова строилась эта огромная гора между нами. Я чувствовал потерянность, я, блять, будто пустое место. Я не знаю что мне делать, чтобы ты не скрывал свои истинные чувства при мне, при наших разговорах. Я хочу помочь тебе, Осаму. Я хочу быть рядом с тобой в любое время. Я хочу быть нужным для тебя. Хочу быть тем, к кому ты придешь не думая! Я… — сжимая в кулаках большую черную толстовку, тихо плакал. — Неважно, дебил.***
Никогда не забуду того рыжего парня, агрессивного и гордого, который плакал мне в одежду, одновременно тихонько поглаживая места ударов большими пальцами. Я раньше никогда не видел его слез. Тот всегда сдерживался, я правда это замечал.***
— Чуя, прости меня, — ладонь потянулась к рыжим волосам, зарываясь в пряди пальцами. — Я не хотел делать тебе больно своим молчанием о таких вещах. Я не не доверяю тебе, я лишь не хочу грузить тебя, не хочу я каждый раз отвлекать тебя разговорами, как же мне хуево, какой я плохой. Я вообще часто жалуюсь. Вот вчера например я жаловался, что порвался мой любимый носок с уточками, и я, скорбя сердцем, выбросил его в мусорку, потому что я не умею зашивать. Так же есть еще один пункт. Как ты знаешь, я с детства не привык кому-то высказываться, родители в принципе забили на мое воспитание, им было не интересно, кем я росту, что со мной происходит и кем я вырасту в итоге. На любое мое жалование на что-либо, они лишь говорили, кратко говоря: «да поебать мне». С взрослением, я боялся, что люди найдут во мне мягкие точки и воспользуются этим во зло мне. Я боюсь людей, и это, к сожалению, сказывается на друзьях. Точнее на друге. На тебе. Прости, Чуя. Это и правда моя ошибка. Я считаю тебя другом, но в то же время ты ничего обо мне не знаешь в этом плане, из-за меня же. Я прям как тот самый подросток-супергерой, который прячет от всех свой секрет. Я вообще мальчик-загадка по жизни. — Рыжий на это даже не реагирует, ведь Дазай тот еще идиот, сменяющий темы, как перчатки. — Чуя, я постараюсь, правда буду стараться ради тебя. Я буду бороться с этим. Только не вини себя, я тебя прошу. — Вторая рука потянулась к содрогающемуся телу. Обхватив его, крепко обнял, прижимаясь ближе в его плечо, зарываясь лицом. — Ты мне нужен, рыжий коротышка в шляпе. А вот за это получил подзатыльник.***
Полную темень осветила настольная лампа, а тишина разбавилась негромким шумом расстановки инструментов, рюкзака и шорохом верхней одежды. — У меня не работает здесь основной свет, но думаю это не сильно тебя затруднит. — Терпя несильное покалывание в губе, удалился из комнаты на некоторое время, дабы обработать рану. — Не волнуйся об этом, иди умойся. Рыжий подошел к столу, где царил полный беспорядок, называемый шатеном «творческий». Отчасти так и есть — имеются кучи тетрадей с записями. Некоторые из них открыты. Страницы исписаны текстами стихов, есть вырванные, скомканные, валяющиеся на полу и на остальных просторах стола. Старый ноутбук, обклеенный наклейками. Какие-то из них помнит и сам Чуя — он дарил, или отдавал их Осаму, когда промоутеры давали по несколько штук одних и тех же, но довольно интересных, наклеек. Какие-то Чуя находил потерянными в городе, считая милыми, дарил Дазаю. Одна из таких содержала в себе милого рыжего щенка с цветочком. А на дни рождения, по одной, как дополнение к основному подарку, вручал наклейки с любимыми группами, четырёхлистный клевер, наглого черного кота и нарисованный пейзаж летнего поля, на которое падают лучи ярко-оранжевого солнца. Накахара даже словил некую ностальгию. «Вот Дазай дает, до слез пробивает.» Взгляд пал на стопку дисков, последним из которых был диском Чуи. Это был их недавно выпущенный альбом, и сейчас он держит в себе десяток треков за раз. Своих. Вздернув брови, рыжий вытащил серебряный переливающийся круг из коробки, с обложкой выполненной в алом цвете, где располагаются все участники группы в черных плащах. На Чуе — знаменитая шляпка, в руках басиста пистолет, а ударник повернут спиной повернув голову в профиль. Этот прекрасный альбом удался на славу. Понятно теперь, почему Дазай такой худой. Диски скупает, а на еду что-то денежек не остается. «Хм. Почему бы их не включить? По факту это наши с Осаму любимые песни. Ладно, с моей стороны это довольно эгоистично. Ну, а она что, думаю против и не будет.» А что напротив, Осаму пробрала дрожь, когда совсем неожиданно тот услышал свои включенные диски, и мелодия направляла его обратно в комнату, притягивала. Иногда Дазай задумывался, буквально из-за ничего в его голову лезут мысли, которые гласят: «почему именно Чуя?» И ни разу он не мог ответить на свой же вопрос, который глубоко сидит в нем. Чуя такой человек, к которому ты с удовольствием придешь и будешь чувствовать себя настолько комфортно, насколько он не чувствуешь себя дома. Хотя дома Дазай себя вообще не чувствует хорошо. Давят стены, холод пронзает тело и движется к сердцу по венам. Единственное, что его греет — музыка, сотворенная Чуей и его группой. Она заставляет его оживать, она его мотивирует. Чуя его настоящий дом. Кажется, Осаму нашел ответ, спустя довольно долгое время. Наконец, в бесконечных потоках голосов, он зацепился за правильный и почувствовал тишину. Осаму больше ничего не тяготит. Губы впервые соприкоснулись друг с другом, давая толчок эмоциональной катастрофе. Тела ощутили грозы внутри себя, контрастные ливни и такое прекрасное жаркое чувство в груди, которое лавой разливалось по венам, по которым раньше текли только мерзлые льдины. Наконец Дазай почувствовал облегчение, мягко касаясь языком другого. Ноющая боль в теле угасла, а в ушах играет музыка. Волнистые темные волосы щекотали щеки и лоб. Приятно чувствовать их настолько близко. — Я люблю тебя, Чуя. Всегда любил. Затылка коснулась ладонь, а пальцы сквозь пряди массировали кожу. Надавливая, снова углублялся языком в чужой рот, излучая неимоверное количество своих чувств и эмоций. Пальцы сжимали волосы, а рука блуждала по шее, спускаясь на острые плечи. — Ты даже не представляешь, сколько я от тебя этого ждал и верил в это, — клыки оголились, встретившись с теплой тонкой кожей на изгибе шеи. Одновременно рыжий и всасывал кожу и, сильно кусая, не жалея, оставляя контур своих зубов и прекрасный багровый цвет. Дазаю это уж очень по вкусу, и не желая сдерживаться, издал гортанный тихий стон. — Ты только мой, Осаму. Карие глаза загорелись, а в паху неудержимо разжигался огонь. Разыгравшиеся ладони двух парней быстро перемещались друг по другу, а ловкими пальцами ухватывались за края одежд, срывая её. Ни к чему лишние тряпки, да и стеснятся нечего — все свои, знакомы всю жизнь. Но в эту ночь можно узнать и гораздо больше. Бинты потихоньку разматывались от множества действий, оголялись закрытые от внешнего мира руки, которые внешне стали чувствительными из-за постоянного нахождения под слоями ткани. Они чувствовались так, будто распаковали новые руки, не привыкшие к миру. Отчасти так и есть на самом деле. При поднятии рук вверх, очертания ребер становились колоссальными, а по бокам незаметно сползали белые нити. Впалый живот касается кровати между ног рыжего парня. Ремень был откинут куда-то на кровать, а звук расстегивающейся ширинки и снятие жесткой ткани джинс почти бесшумно пронеслись в радиусе пары сантиметров. Остальное пространство занимала музыка. Бледные губы приоткрылись перед влажной малиновой головкой полового члена. Длинные костлявые пальцы охватывали ствол, медленно водя снизу вверх, распространяя предэякулят по поверхности горячей плоти. Голубые глаза пристально смотрели за действиями, будоражащие его бедное сердце. Щеки розовели, а в груди замерло чувство предвкушения. Ладонь опустилась на темную макушку, скользя вбок, пальцы поглаживали раковину уха. По Дазаю прошлись мурашки, член дернулся. Розовый язык коснулся чувствительной головки, водя по её стенкам прытким гибким языком, уделяя какое-то время дырочке посередине, которая так и сочилась, в меру горьковатой смазкой. Еле был слышен голос Накахары. Закрыв глаза, мурашки бежали по всему телу, не заканчиваясь, когда чужие пальцы поглаживали сзади уха, слегка заходя на шею, оттягивали темные волосы. Сменив направление, водил языком по всему члену, хаотичными движениями лаская близкого товарища. Пальчики все не отпускали основание, сжимая его, он взял полностью в рот. Накахара откинул голову, слегка ударяясь ею об стену, поджал пальцы на ногах. Светло-чистые глаза закатывались, когда Дазай вбирал все чаще и чаще, так приятно и чувственно лаская его орган. Но не продлившись долго это чудесное чувство, нижнюю часть тела обхватил холодный воздух, отсутствовал язык и даже сам Дазай. Раскрыв веки, устремил взгляд на отходящую фигуру, которая роется в каком-то шкафчике. Если достанет что-то по истине интересное — никаких претензий. Возвращавшийся Осаму был с галстуком, баночкой с прозрачным содержимым и несколькими блестящими квадратиками со знакомым рельефом. Претензий нет, мой дорогой друг. Ложись, не стесняйся. Худощавое тело полностью лишилось одежды. Но странно, что Осаму вовсе не чувствовал дискомфорта и желания закрыться всем, чем можно. Возможно рыжий паренек затуманил весь его разум. Студент вяло следил за действиями Накахары, который с предельной сосредоточенностью затягивает галстук на его запястьях. В конце пальцы Дазая почувствовали мимолетный мягкий поцелуй. Ноги будто сами собой раздвигались перед Чуей, освобождая ему место. Горячие пальцы сжимали бедра, прижимая в паху оголенные ягодицы. — Из-за чего же ты так возбудился, Дазай? — колено надавливало между его ног. Тихий писк издал лохматый. — При одном взгляде на тебя, особенно когда в мои уши бьет твое чертовско-ахуительное соло. Ну, а еще ты снял свою забавную шляпу. Плюс сто к сексуальности. — Да ты пидорас, как обычно. Довольная улыбка сплелась с чужими губами, а оказавшаяся ладонь у горла Дазая, слегка сжимала его, выдавливая тихий скулеж. Язык Чуи врывался в его рот, свободная рука нащупала недалеко лежащую баночку смазки. Крышка открылась, и на член брюнета стекала холодная жидкость, скользя до колечка мышц. Пальцы собрали её и протолкнулись внутрь отверстия. Движения были осторожными, они раздвигались внутри, крутились и проталкивались до костяшек. На своем пути был ощутимый бугорок, и как только Чуя понял, что этот чудак готов, резко прошелся ими в самую сердцевину, с напором, под его громкий вскрик. Высунув их, на член Накахары был надет презерватив, и не теряя времени, тот сразу же погрузился в Осаму, проталкиваясь в него до самого основания. В ушах их билась музыка. Она ассоциировалась у них друг с другом. Именно она доводила Дазая до искр в глазах и толпы мурашек на белесой коже. Талию Чуи сжимали поджатые острые колени, придавая неприятное ощущение столкновения костей, и они же подталкивали его ближе к себе. Не успели губы спуститься на открытую шею, как над ухом пронесся стон. С каждым толчком из легких парней выбивался воздух. В комнате становилось жарко. Пот блестел на коже обоих парней, а от вздутых вен рыжего, Осаму хотелось кричать. Как же его привлекал Чуя… Казалось, что больше нет ни единого человека, который с ним сравнится. Он был идеалом в его глазах: до глубины души отзывчивым, великодушным, донельзя красивым и талантливым, а еще.. чертовски сексуальным. С каждой пропетой Чуей строчкой, вдобавок с его же членом между своих ног, Дазай в душе кричал, а может быть и не только в душе, что такими темпами он кончит в эту же минуту. Ствол Накахары бился об комок нервов этого мазохиста, а острые клыки на шее впивались в нежную кожу, изводя Осаму. Бился и об его ягодицы холодный металлический ремень, расстегнутый на джинсах Чуи, звеня от грубых толчков. Шипы на нем покалывали кожу. Стоны Дазая превращались в скулеж, особенно, когда пальцы сильнее сжимали его горло, почти полностью перекрывая доступ к кислороду. Шипованный браслет впивался в подбородок и кольца слегка царапали кожу. Карие глаза закатывались под веки, содрогаясь под чудесным горячим телом товарища. Уже затекали связанные руки и пальцы перестают чувствовать друг друга, но как же хочется сейчас что-то сжать покрепче. Под излюбленное соло на гитаре, Дазай срывает голос, Накахара все резче вбивается в красные ягодицы, сбавляя амплитуду движений. Ладони сжимают тонкую талию, начиная глубже насаживать Осаму на член. Руки брюнета потянулись к его шее, захватывая голову Чуи в кольцо, прижимая рыжего ближе. Толчки становились все жестче, чужой язык облизывал его губы, вновь проталкиваясь в открытый рот. Дрожа, парень изливался в презерватив, а живот Дазая, одновременно с ним, облила белая вязкая жидкость. Стенки внутри донельзя сжимались, чуть-чуть ныли от грубых действий, и будто засасывали Чую глубже. Не сдержавшись, у Осаму вырвалось: — Я люблю тебя, Чуя.