Сок инжира

Даже в день, жаркий настолько, что одежду приходилось менять каждые пару часов, мама носила траурный чёрный. Фотографию печального мужского анфаса, обвязанную лентой, попросила убрать из кухни ко мне в спальню, и теперь стена, где обыкновенно висел портрет, казалась такой же рыдалистой безотцовщиной, как я. Минорную мелодию нашего дома перебивал Дмитрий Фёдорович своим неизменным маршем в мажоре. По-джентельменски взял тоненькую ручку мамы и поднёс к губам, но не поцеловал; мою влажную ладонь крепко пожал, и я почувствовал, как между пальцев проскрипел лепесток гортензии. — Что, всё ещё девчонку не нашёл? — со смехом указал на испещренную шрамами щёку. Я замешкался с ответной колкостью, пряча таинственный цветок в карман. — Да какой там, — на беду, подхватить беседу всегда была готова мама. Разливая в парадные расписные чашки не к месту горячий травяной отвар, она рваным жестом приказала мне не путаться под ногами и сесть. — Нам родственная душа нужна, абы кто не подойдёт. — Не могу же я пудрить голову девушке, с которой не собираюсь быть до конца жизни, — попытался полушутя защитить себя, чтобы в глазах гостя выглядеть более благородно. Мама на это лишь пожала плечами и вздохнула. — Никогда не понимала, — садясь, мазнула взглядом по одинокому гвоздю на стене, — что все в родственных душах такого важного находят. Отчего-то она считала, что хотя бы раз в день, но должна всем в окружении напомнить о смерти. Мне было неудобно отвечать на это что-то, людям, далёкой от нашей семьи — тем более. Неловкость тишины Дмитрий Фёдорович пытался перебивать громкими глотками обжигающего кипрея. Мама упиралась взглядом в бьющуюся в окно берёзу и молчала. В конце концов, чтобы встреча не оборачивалась трагичным провалом, инициативу в свои руки приходилось брать мне. — Я в Париж осенью уезжаю, — лицо Дмитрия Фёдоровича даже просияло, когда я заговорил. — Там и буду кого-то искать. Мне кажется, моя суженая — красивая француженка со шрамированным лицом. — Париж? — тонкие губы растянулись в разудалой ухмылке. — Не шутишь? Ну ты даёшь. Не зря с тобой языком занимался. — Вот видите, — мама мягко улыбнулась и развела руками. — С такими планами не до девочек… Ну, а вы у нас надолго? До сентября, как обычно? — Да вот чай допью и поеду. В этот раз дочь за главную останется. «Дочь». От одного напоминания о ней и её гладкой как стекло коже из жара бросило в озноб. Захотелось встать и уйти; не делал этого, не мог из уважения. — Вы не боитесь оставлять её одну? — слова окрашивались в чересчур подозрительный тон как только вылетали изо рта. — А кого бояться? Тебя? — но он лишь глухо рассмеялся. — Взрослая уже девушка, пора бы и хозяйство научиться вести. Мама что-то ответила, Дмитрий Фёдорович горячо эту тему поддержал. Они играли в бадминтон звуками, шутили и жаловались на насущное, а я терял и терял нить их беседы за бесплотными праздными размышлениями. Год назад она только и делала, что разглядывала мои шрамы. Вздыхала, что все, кроме неё, успели получить их к совершеннолетию, и сокрушалась неудачному расположению моих. В письмах о найденной родственной душе не писала — только о том, что во время святок гадала с подругами на суженого, но результат ей не понравился, и она всю ночь прорыдала у украшенного инеем окна. «Наверное, если судьба благословляет двух людей вечных счастьем, то она же и наказывает неугодных ей беспросветным одиночеством» — максималистские строчки на бугристой бумаге, ниже — милые рисунки, которыми она с детства меня радовала. Я прижимал тогда листы к груди, говорил самому себе, что прямо сейчас сорвусь к ней, в столицу, утешу и приласкаю, предам всё, что предначертано, ради неё одной, ради неё одной превращу в бессмыслицу любые идеалы. Но вместо этого шёл спать. Необъяснимого, подкожного страха и трусости во мне было больше, чем любви. Самобичевание воспоминаниями я мог бы продолжать и дальше, но громкий голос Дмитрия Фёдоровича и скрип стула пробудили меня от дрёмы. Он обнял мою маму — «Ну, увидимся через год!» — снова пожал мне руку и направился к двери. Я пошёл за ним. Не зная, зачем. Просто ждал, когда он соберётся, и скажет мне что-то глубокое на прощание. Чувство, что иначе будет неправильно, несовершенно, незавершенно, не давало оставлять всё как есть. — Хорошо тебе устроиться во Франции, — я оказался прав: Дмитрию Фёдоровичу ещё было, что сказать. — Навещай нас почаще, мы всегда тебе рады, — заговорщически сделав голос ниже, он наклонился и посмотрел мне в глаза так серьёзно, как смотрят равным себе. — А пока не уехал, береги её, сынок. Я вяло кивнул, задумавшись над тем, кого он имеет в виду, и ничего не сказал в ответ. Обращение в конце пронеслось мимо ушей, дошло до плавящегося мозга только когда в просвете закрывающейся двери уловил грустный добрый взгляд и понял, что, возможно, сейчас в моей жизни произошло грандиозное событие, а я его бездарно пропустил. В последний раз, возможно, увидел этого человека, в первый он говорил со мной, как мужчина с мужчиной, пусть даже и недолго, но набрался сил на рядовое «до свидания» я только когда передо мной монолитом простёрлась деревянная дверь. Берёза всё так же стучала в окно. Уставшие птицы свистели радостные песни. Я был в себе разочарован. — Помоги мне с посудой. Посмотрел на сиротливую стену и кривой гвоздь, неказисто из неё торчащий. Единственное, что могу сейчас сделать, лучшее прощание, самый взрослый и мужской поступок — позаботиться о ней. — Сейчас. Сначала в спальню зайду.

***

Я знал, что в такую гнетущую жару она спит, поэтому зашёл после обеда, когда Солнце уже смягчило свои острые, ядовитые лучи. Лёжа на полу гостиной, она смотрела в тёмный потолок и делала вид, что не замечает меня. — Давай хотя бы свет включу, — первое, что сказал после года тягостной разлуки. — Не надо, — простонала она. — Я пытаюсь охладиться. — От света хуже не станет. И под её ленивые возражения зажглась люстра. Чёрные волосы водорослями тянулись по полу, белые руки вальяжно их перебирали. Голубые глаза в мою сторону не смотрели — значит, стоит тоже притвориться, что наше воссоединение не вызывает у меня никакого трепета. Сел рядом, взглянул на лицо будто невзначай и заметил в нём что-то новое, тонкое, внезапно удивительное. Расстроился гладкости щёк. Но несильно: надежду в себе душил, чтобы не разрасталась и не давила на ноющее сердце. — Поступила куда-то? — Да. Куда отец хотел. — Ты молодец. — Не правда, нет. Это мелочь. Она поднялась на локтях и устроилась так, чтобы быть ровно напротив меня. И правда: изменилась, но как, чем — сказать не мог. — Всё ещё не нашёл ту самую? — она с тут же последовавшим вопросом и не дала мне времени на то, чтобы пристально и долго рассмотреть милое лицо. — Как видишь, — усмехнулся, убрав длинные пряди, чтобы ещё больше напугать её своей жуткой щекой. — Шрамов даже больше стало… это нормально? — Так у всех, кто в первый год после их появления остаётся одиноким. Чем дольше, тем хуже. — И что ты собираешься делать? Мечтать, чтобы однажды ты проснулась с такими же, каждый день смотреть на тебя часами в поисках хотя бы царапины до тех пор, пока горько и бесповоротно не покину эту деревню, страну, в поисках кого-то, кто поможет смириться с потерей тебя. Хотя не думаю, что такой человек существует. Конечно, сказать такое ранимой и сложной ей не смог. Если бы в ответ на моё признание она заплакала, я бы не выдержал и умер от стыда и тоски. — Ничего. Приму целибат и всё моё лицо превратится в один большой шрам через пару лет. Буду ходить по лесу ночью и пугать детей. Она не рассмеялась, вопреки моим ожиданиям, и даже не возмутилась грубой шутке. Вместо этого улыбнулась. Редкой, скромной улыбкой, под стать редкой, скромной красоте, за год расцветшей ещё пышнее. Я не замечал до этого, какие у неё милые ямочки на щеках и какой изящной формы губы. Смущённый, хотел отвести взгляд, но вовремя догадался, что это бы меня выдало, сделало ещё более уязвимым перед ней. — Ну нет, пугать детей ты не сможешь. Слишком уж симпатичный. — Кто знает. Может, шрамы правда разойдутся, и я перестану таким быть. Прозвучало более мрачно, чем должно было. Чересчур ясно представлялось моё лицо под толстым слоем мёртвой кожи, и очень уж такое будущее казалось убедительным. Стану чудовищем в катакомбах Парижа или, если заграница меня не примет, вернусь обратно гулять по лесу и собирать ягоды, вспоминая потерянное детство. Или смирюсь и найду родственную душу. Нет, нет, если ею окажется не она — предпочту жизнь циркового урода. — У меня до сих пор ничего. Даже если специально себя царапаю, всё тут же проходит. Говорю же, я… Её глаза слезились. Я мог бы обнять, мог бы утешить, но страх быть отвергнутым оказался сильнее любви. Потянулся зачем-то — тут же неуклюже отстранился. Смелости хватило только на то, чтобы коснуться её сухих, холодных рук. — Давай прогуляемся до реки, — сказал я, делая вид, что не замечаю, как неестественно быстро она моргает, пытаясь не расплакаться. — Нет. У меня плохое настроение. — Оно у тебя всегда плохое. Нужно выходить на улицу, чтобы становилось лучше. — Карты показали, что сегодня плохой день… — Идём. Вставая, я потянул её за собой. Она неловко пошатнулась, где-то поскользнулась и не удержала равновесие, но упасть в мои объятия — не упала. С уверенностью и глубинной злостью на самого себя я оттолкнул от нас зловещий монолит двери. Под опухшим Солнцем, на мягкой траве в минном поле из трупов маленьких животных она душила ромашки, срывала с них лепестки и бросала их в реку, в обрыв. Я пытался плести венок для неё, но он получался куцым, плешивым и в целом неумелым. — Папа, — высоким, наигранно тоненьким голосом лепетала она, даже не смотря мне в глаза, — говорит, что ты уедешь в Париж осенью. Это правда? Словно бы ей всё равно. — Да. — Зачем? — За француженками со шрамированными лицами. — Зачем? Теперь ледяной взгляд сосульками нависал над белками моих глаз. Я не выдерживал напора, я сдавался и прятался сам в себе, пугаясь внезапной злости, просочившейся из её зубов. — Не знаю. Хочу чего-то нового в жизни, мне здесь всё приелось. Можешь поехать со мной. Она смягчилась. Тонкие чёрные брови перестали хмуриться, а мелко дрожащие пальцы вновь принялись за пытки цветка. — Папа не отпустит… Стебель остался голым, сухие губы беззвучно прошептали последнее слово. Мне было интересно, что и на кого она нагадала, но я не мог спросить об этом прямо. Я и боялся спросить об этом прямо. Вместо этого молча надел некрасивый, аляповатый венок на неё, с которым она стала самой прекрасной девушкой на свете. Ни капли не удивившись моей спонтанности, изящным движением поправила свой новый головной убор. В ноздри ударял сладкий запах гниющих крошечных тел. Она о чём-то размышляла, кромсая травинки. Затем встала, затем подошла на самый край пропасти, спиной к реке. Я за ней, я перед ней, глядя в испуганные небесные глаза, на тонкие, искривлённые в смятении губы. На волосы, горячие от Солнца, холодные от ветра, тянущего её за собой, обвивающие змеями моё тело. — Я сейчас упаду, — маленький шажок назад. — Не надо. Ты упадёшь на камни. — Отлично. От жары глазные яблоки таяли, зрение расплывалось, на кусочки рассыпалось. Её тонкий силуэт превращался в пятно — вот он дальше и дальше, вот его подхватывают кучевые облака и… Руки сами потянулись за её руками. Схватил, прижал к бешено стучащему сердцу и тяжело задышал, поняв, что секунду назад чуть не произошло. Непростительно грубо зацепил грязными от копошения в земле ногтями её нежную щёчку. Цикады замогильно кричали. Река дышала слабым морозцем, приняв в свои владения венок. — Зачем?! Не понимал, кто из нас поднял голос так высоко, что испугал метнувшихся в алеющее небо птиц. Отпрянул, чтобы посмотреть в её лицо — красный нос, красные глаза, дрожащие губы и… Царапина на щеке. В том же месте, где появился первый шрам у меня. — У тебя… Мысли превратились в кровавую кашу. Все голоса догадок, разумных печальных доводов заглушались криком надежды, которую я так и не успел убить. Она испуганно коснулась лица. Судорожно водила пальцами по щеке и всматривалась в мой самый глубокий, самый первый. Я ждал, ждал, ждал, что она скажет… — Это может значить, что мы с тобой?.. Такой наивный, детский вопрос — конечно нет. Следы на теле должны возникать сами, нельзя их просто сделать. Они тут же заживут, затянутся… Но её царапина не проходила. Даже замыленным зрением я видел, как она сияет белым на красной коже. Был только один способ проверить наверняка. — Можно? Она не сразу поняла, о чём я, и долгие секунды растерянно моргала. Потом кивнула. Тепло её тела просачивалось в кожу даже сквозь одежду. Макушка пахла ясным небом и влагой. Первый поцелуй оставил кислый привкус. — Исчезли? — спрашивал я, отстранившись, притворяясь, будто сердце вовсе не колотится до разрыва. — Не знаю… — а она отвечала так слабо, словно была готова вот-вот упасть в обморок. — Не могу разглядеть. — Давай ещё раз. И ещё. И ещё, ещё. Жадно и сладко, трепетно касаясь лиц друг друга, постепенно забывая, зачем мы вообще это делаем. Мне хотелось стать её продолжением, хотелось на все её колючие укусы отвечать половодьем нежности и любви, какой она ещё не знала. Внезапно стало всё равно и на родственные души, и на Францию, и на обрыв. Казалось, что это — образы из прошлой, далёкой и смешной, бессмысленной жизни, которую и жизнью называть стыдно. Единственным из неё, что хотелось сохранить, было молчаливое обещание беречь. Я буду. Теперь точно буду. Я никого из них, из вас не подведу. — Пойдём домой, — жарко шептала она мне в самые губы. — Зачем? — Пойдём… Пойдём. Омуты реки тянули её к себе за подол платья. Ветер, мстя за цветы и траву, грозился вырвать волосы. Облака сгущались в тучи над её светлой макушкой. Я буду. Теперь точно должен. Крепко сжал руку и повёл обратно, подальше от грозных врагов. Всю дорогу молчал — пресловутые бесплодные размышления остудили нас. Я не знал, радоваться ли тому, что щека её снова гладкая. Я не знал, грустить ли из-за того, что на своей больше не мог нащупать шрамы. Я понимал, что мы узнаем правду как только посмотримся в зеркало. И не знал, есть ли теперь в этом смысл. Калитка сада спасла нас от расправы диких сил природы. Только мы перешагнули за порог, как моя возлюбленная сладко выдохнула и улыбнулась уже второй раз за день. — Ты любишь меня? — без двойного смысла, без утайки спросила, прислонившись к пышной яблони. Я опешил. — Люблю, — но постарался в таком же тоне ответить. — Правда? — Да. Вечер окутывал нас теплом и влажной духотой. Она подошла ко мне ближе и быстро поцеловала. Не смазано и хищно, как у реки, а вдумчиво, серьёзно. Совсем по-взрослому. — Я тебя тоже. Теперь, после десятка поцелуев, получив то, о чём грезил долгие годы, наконец заметил, что же в её лице изменилось: оно стало благородным и утончённым. В чертах ещё бегали отголоски детских обид, подростковой тоски и младенческой неприкаянности, но их вымещало что-то великое и вечное, что-то, что останется с ней до конца жизни, разовьётся в прекрасное и передастся её детям. Нашим, если повезёт. Нет, уже точно нашим. Что-то, что пока не успел обрести я, спрятавшись в коконе нерешительности. Но что-то, что точно в себе взращу. Я бросил взгляд на нежную гортензию, ютящуюся возле яблони, и нащупал в кармане лепесток, который утром мне случайно передал Дмитрий Фёдорович. Смотрел на глубокие переливы цвета, топил в них чувства, которых внезапно стало слишком много для моего тщедушного сердца. Гортензия вдохнула в меня забвение, и походы в лес, атласы, привезённые из города, редкие учебники по французскому языку и частые чаепития стёрлись из памяти. Стёрлись из памяти поучения, колыбельные, переезды и слёзы посреди ночи. Даже единственное воспоминание о родном отце, то, где он широко улыбается — и то из меня высосал коварный, нет, благородный цветок. Так грустно безвозвратно их терять, даже зная, что оно к лучшему: отпустив тяжёлые чувства, позволил ветру унести лепесток туда, где он и должен быть. Где его потом найдут те, кому суждено. Она уловила этот жест. Мне кажется, она поняла всё, но сдержанно промолчала. — Ты всё ещё хочешь поехать в Париж? Вернула обратно в сад приземлённым вопросом. Ответил заготовленным по дороге домой: — Я не могу ничего отменить. Но буду рад уговорить твоего отца позволить взять тебя с собой. Она отвела взгляд в коротко стриженную покорную траву. На губах заблестела многозначительная умиротворённая улыбка. Затаив дыхание, я ждал, как же она разрешит нашу незатейливую, забавную судьбу. Наверное, решив, что слова бесполезны, обвила руками мою мокрую шею. Плотный, мокрый воздух забивал ноздри, было невыносимо сложно дышать, но с ней, крадущей кислород, даже терпкая асфиксия становилась приятной. Я в обострении болезни целовал покатые плечи. Мы опустились на землю, ласкаемые раболепными цветами. С белой, не успевшей загореть груди я воровал сладкий пот, впивался во впалый живот, в ноги с редкими белёсыми волосками и боялся, но при этом страстно желал перейти дальше. «Всё это время друг у друга были мы, всё это время мы были родственными душами, даже без симметричных ран. Ты это тоже поняла, да? Нам не нужно было страдать, не нужно было так переживать, ведь всё-таки судьба, которую ты проклинала, была к нам благосклонна. Впереди ещё целое лето — впереди ещё целая жизнь. Мы будем вместе, мы будем только вдвоём». Жидкие слова тонули в густом воздухе. Она рвано кивала и страстно шептала горячечный бред, пока короткий, высокий писк задушенного в наших объятиях детства не разбил его вдребезги. Больше не будет никаких шрамов. И боли больше не будет.