Пустое вы сердечным ты Она, обмолвясь, заменила И все счастливые мечты В душе влюбленной возбудила. Пред ней задумчиво стою, Свести очей с нее нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю! А.С. Пушкин; 1828 г.
— Тебе больно?.. — Да… — Ингвар стиснул его плечи так крепко, что Мите подумалось, будто это было угрозой. — А еще… еще приятно до одури… — шипяще выдохнул Ингвар, щуря глаза. Те расплылись из-за слез, не вытекающих благодаря одним только ресницам. Мите самому было приятно, а вот от слов Ингвара стало еще и теплее где-то в животе. — Могу я продолжить?.. Ингвар в ответ невнятно что-то буркнул, отстранился, рукою повел ниже, чтобы пальцами совсем невесомо прощупать… то, где их тела сливались воедино. Пальцами же он оценил, сколько еще чужой плоти ожидает разрешения, и зажал рот другой ладонью. Митя понял, что задержал дыхание, едва пальцы Ингвара коснулись его плоти. Нет предела пороку и похоти — все равно будет стеснение и нежелание показаться глупым и неловким. Распахнутые не то от шока, не то от досады глаза уставились в потолок, минуя ухо Мити. Слезы высохли, будто их испарил жар от щек. — Ингвар… Он зажмурился и чуть дерганно кивнул. Митя решил большего и не дожидаться — подался бедрами вперед, увидел, как замерло тело Ингвара… Как юноша впился пальцами в свою ягодицу, верно, чтобы не пихать Митю прочь… Как ладонь сильнее впечаталась в рот… Глаза зажмурились, брови сильно-сильно сдвинулись. — Больно? Вопрос был задан из вежливости и желания показаться хорошим любовником: Митя прекрасно видел, что приятно все же больше. Фаллос Ингвара явно был erregte: капало прозрачно-белесое бисером на темную курчавость низа живота. Созерцание настолько интимной вещи не казалось грязным. Правду говорят те, кто утверждает, что плотские утехи грязны лишь для случайных свидетелей. Ингвар выгнулся, поерзал тазом и вдруг глухо, не отнимая ладони от лица, выругался на немецком. Таких слов Митя и не знал. Видимо, смятение отразилось на его лице, и Ингвар поспешил пояснить: — Давит… К-как же это… — Ингвар еще раз сделал слегка забавное, но такое интимное движение бедрами, и на этот раз его как током прошибло; он запрокинул голову и… сжался, промычав что-то на одной ноте. Митя ругнулся, от неожиданности едва не отпрянув: — Больно же!.. — Уж не хуже, чем мне — процедили в ответ и положили чуть взмокшие ладони на лопатки. Митя вздрогнул — прикосновение вышло едва ли не глубже самого процесса их… их… соития… — Двиньтесь… — Куда я тут тебе… — Во мне двиньтесь, — прошипел Ингвар и неловко пяткой надавил на поясницу. — Давайте же, ну… Митя и сам хотел этого. Все тело хотело этого. Не только жар и узость, но и чужое дыхание, мычащие стоны, прикосновения. Осознания того, что все делится на двоих. Митя старался двигаться мягко и медленно, чтобы не издавать много шумных звуков, но глубоко, дурея от массы ощущений — удивительно то, как ярко, как пышно и наполнено ощущалось любое телодвижение. Ингвар прижал обе ладони ко рту и загнанно дышал, замерев всем телом. — Не молчи, ну… — неловко буркнул Митя, ощущая себя каким-то… Рабочим! Трудится, а в ответ — гроши какие-то… — Тебе неприятно? Неприятно — очень маловероятно, даже несмотря на то, что это была их первая ночь соития тел, а не простых, легких и целомудренных ласок. Детского греха им стало мало — и именно Ингвар, такой острый и краснеющий Ингвар, первый предложил принять Митю — впустить в себя, слиться телами… — Мне… — Ингвар закатил глаза и быстро протараторил, глотнув воздуха: — Я в чем мать родила лежу под юношей, который… во мне… как в какой-то… — Ну ничего же страшного. — Ингвару явно туго соображалось. Митя аж загордился: статус любовника можно считать заслуженным. — Всего-то плотская утеха. — Митя накрыл ладонью его возбужденный фаллос, и Ингвар неловко повел бедрами и дернул руками, будто желая прикрыться, но в последний момент осознал всю нелепость этого желания и сжал простыни, комкая их дрожащими пальцами. — И нам обоим хорошо… — А дальше что?.. — обреченно проскулил Ингвар. — Потом-то что будет? Забудете все? Потому как я… — Ну что ты устроил, а… — Это вам наплевать, когда и с кем, да? — Ингвар… — Митя даже глаза закатил — честное слово, будто Ингвар и правда не знал, что был у Мити первым. Самым первым. И единственным. — Заткнитесь, — простонал Ингвар и распластал пальцы на его затылке, привлек к себе, смазано целуя — но от того, что пальцы его дрожали, а губы были нелепыми и неловкими, поцелуй вышел еще искреннее. — Мне слишком хорошо… Ингвар не заметил, как напрягся Митя, осознавший, чтó же его с такою силой напрягало во всем соитии. Но эти недостойные мысли Митя старательно приберег на потом — сейчас они казались возмутительно мелочными. Ингвар поднялся на локтях. Все тело одолел озноб, и он дрогнул, переживая табун мурашек. Те пробежали по спине и плечам, сжали волосы за затылке. Как совсем недавно мягко сжимал Дмитрий. Ингвар покосился на него. Отвел взгляд. Покраснел. — Ну барышня, — елейно улыбнулся разомлевший Дмитрий. — Дмитрий, прекратите. — Ингвар нахмурился; вжал рубашку в живот, дабы хоть как-то прикрыться, и сел, чуть сгорбившись — забавно, ведь девственником он не был. Или смятение испряется лишь после ночи с девушкой?.. Дмитрий лежал, вальяжно закинув руки за голову. Грудь мерно поднималась и опускалась — точно в такт дыханию. Чуть выше, под ключицами, алели красные пятна, оставленные Ингваром. Меркулов странно на него взглянул, а потом уставился в потолок: — «Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила», — меланхолично процитировал он. Ингвар сжал свое запястье. Это была их пятая наполненная жаром ночь с тех пор, как они, взаимно краснея, предложили друг другу подобные сношения. Звезды на небе, лунный свет и отблески огоньков свечей были единственными их свидетелями. Быть может, их было больше, ведь много кто может ухом прижаться к двери, дабы подслушать сокровенное. Дыхание, тихие, влажные звуки, шорохи… Ингвар отчаянно раскраснелся. Дмитрий, кажется, не умел этого делать вовсе. Хвакаленое владение лицом — завет, которому Меркулов следует даже во время их ночи. Сдержанное, выверенное дыхание, уверенные жесты и движения. А Ингвар тычется, как слепой котенок; все на ощупь, дрожащими руками да сбившимся от нервов дыханием. И от раздражения на Меркулова, который вот недавно улыбался и нежно целовал, а сейчас опять… Скрывается. Смотрит так изучающе, с холодом, как учитель смотрит на пальцы ученика, ласкающие клавиши фортепиано. Ингвар передернул плечами: этим же взглядом Дмитрий смотрел сейчас в потолок. Отчужденным и будто ожидающим чего-то. Очень хотелось закатить небольшой, шипящий скандал, но Ингвар терпел. Дмитрий не считает, что их отношения стоят выяснений? Хорошо, так тому и быть. Холоду Ингвар не противился никак, а мешки под глазами, выражающие разочарование, с легкостью можно обозвать последствиями бурной тяги к знаниям: всю ночь уроки учил. И это не было бы ложью. Ингвар прятался от мыслей о Дмитрие за учебниками и конспектами. Ингвар немного отвернулся, расправил блузу и накинул ее на себя, оправил. Вздохнул, уперся руками в кровать, чтобы подняться, бросить, как и всегда, тихое, строгое пожелание спокойных снов, и, накинув легкие штаны, удалиться к себе, дабы лечь на постель и думать, клясться в том, что завтра, да, уже завтра он на Меркулова и не взглянет… да, именно… и не будет этих ночей с иллюзией тепла… и хорошо будет… — Почему? — вдруг выдал Дмитрий. Ингвар застыл. — По какой причине ты вечно выкаешь? — А вы почему даже… даже во время всего этого ведете себя так, будто вы на балу каком? — Вышло излишне возмутительно. Прорвалось лавиною. Дмитрий скрестил на груди руки, напряг на мгновение плечи. Пытался пронзить Ингвара своим острым взглядом, но тот стоически терпел. — По той же причине, по который ты обращаешься ко мне на вы. — Какая разница, как я к вам обращаюсь? — Ингвар не хотел, ой как не хотел выяснять отношения, но все сдерживаемые мысли сами рвались с языка: — Я не понимаю, это так важно? Я в буквальном смысле в-впустил вас в себя, и вы недовольны? — У тебя нет сердца, Ингвар, — прищурившись, выдал Дмитрий. Ингвар закатил глаза. Сердца у него нет, конечно… А вот думать перед сном об этих карих глазах, лениво опущенных веках, томном голосе и красивой улыбке — это никак не удел сердца. Так, мозг балуется. Мозг заставляет в груди что-то сжиматься при одних только воспоминаниях о прикосновениях. Мозг не дает забыть ощущение чужих горячих губ. Мозг отчаянно жаждет исцеления. Сердце вовсе не при чем. Просто гоняет кровь. Заставляет щеки краснеть. От злости. — До завтра, Дмитрий, — как можно более едко и вежливо кивнул Ингвар. Прежде, чем выйти за дверь, он услышал затерявшееся в тяжелом вздохе «Дурачье…» Уже у себя Ингвар обнял подушку, лег на нее, слушая биение своего же сердца и незнакомую доселе тягучую пульсацию меж ног. Он отчаянно пытался представить на месте подушки Дмитрия. Глупое, но необходимое утешение. Иллюзия. Это стало напоминать какую-то детскую обиду, глупую и не стоящую не то, что внимания, но даже какого-то выяснения. Сама выветрится. Но, кажется, обиды Дмитрий хранил прямиком под сердцем. Некоторые у него вырывались тут же в виде оскорбления прямиком в лицо: ленивого, вялого оскорбления, сказанного таким двусмысленным, лживым тоном, что все оттенки иронии и сарказма плескались в этом бархатистом, утробно урчащем голосе. Обижаться тут должен Ингвар. Но, видать, у Дмитрия понятие обиды было иным, размытым. Отличным от любых логических связей. А это его глупое ты… Ну право, какая разница. Со временем все превратилось в чистой воды сатиру. — Ингвар, ты не передашь мне соль? — прямиком за завтраком, вежливо улыбаясь. — Держите, Дмитрий, — отзеркаливая улыбку, чтобы узреть на чужом лице промелькнувшую тень сильнейшего неудовольствия. Ты да вы, вы да ты, так глупо и наивно, так настойчиво дерзко. Надо же им было переступить через почти все ступени дружбы, дабы рухнуть в пропасть поцелуев, непонятных чувств и обоюдного раздражения. Они не успели стать друзьями, сразу выбрав нечто гораздо сложнее, запутаннее, греховнее — хоть Дмитрий и тешил обоих речами про то, что без слияния тел соитие не грех, а так, игра. И вот — согрешили, и пожалуйста — кара, такая личная и грустная, настигла сердца обоих. Почему ты согласился?Вы сами предложили!
Ты мог отказаться!А вы могли не предлагать!
Ингвар, ты дурак, какой же ты…А вы, Дмитрий… Вы…
абсолютная… …истеричка!
От попыток кричать шепотом уже саднило горло, но даже так ссора выходила бурной, кипящей. — Вы, — бешено выдохнул Ингвар, пальцем утыкаясь в грудь Дмитрия. Между ними гудело электричество. В любой момент — раз! — и все взорвется болью от удара. А там и потасовка. И никаких больше ночей, никакого тепла, никаких русых отросших вихров, так уютно греющих ладонь… Ингвар прикрыл глаза на мгновение — нежелание развивать ссору удалось утихомирить. Ингвар не хочет ссориться, он просто хочет спокойствия!.. — Вы требуете от меня сущую ерунду, даже не пытаясь выполнить мою просьбу! — Твою просьбу… — эхом повторил Дмитрий, — я выполню лишь тогда, когда ты прекратишь, блять, выкать! Это звучит отвратительно! Я будто… мы словно никто друг другу! — Мы разве кем-то друг для друга являемся? — повысив тон, почти взревел Ингвар, ощущая, как трепещет шепчущая глотка. — Да и как с вами нормально что-то решать, если вы — фальшивка, которая не прилагает ни малейших усилий к тому, чтобы побыть хоть бы минуту простым, живым человеком?! И понял, что это было ошибкой. Роковой ошибкой, вспоровшей тишину выстрелом. Секунда. Две. Ингвар сжал кулаки, но уже поздно было даже начинать оправдываться: холод сковал лицо Меркулова, превратив его в маску. Он молча развернулся и тихо прикрыл за собой дверь. Ингвар деревянной марионеткой со спутанными нитями опустился на кровать, взял подушку и крепко-крепко обнял, влажно, тихо всхлипнув. Обидно теперь всем в равной степени. Днем было проще. Они и без того пересекались только лишь за завтраком, и тут можно не вести никаких бесед. За ужином разговоры вести мешает усталость. После ужина они, не сговариваясь, удалялись в комнаты по очереди, дабы не пересечься. Митя ворочался в постели до глубокой ночи, и только чернильная тьма закрывала его веки. Не помогала уснуть ни усталость, ни чтение. Тешила одна мысль — после нового года он уедет в Петербург держать экзамены. Быть может, останется там же и займет себя целиком и полностью жизнью Кровного Князя. На полгодика, с условием, что не забудет расцеловать отца и обнять его до скрипа в ребрах. И… быть может, Митя скучать будет не только лишь по отцу… Спустя неделю этой обиженной молчанки Митя понял, что Ингвару все же было стыдно за свои слова — слова по-настоящему нелепые, неясно как вообще сумевшие задеть. Разве решаются проблемы тишиной? Нет, только зреют и начинают гнить. После ужина Митя заглянул в комнату к Ингвару и задвинул шпингалет; в этой же тишине Ингвар оторвался от рабочего стола и шагнул ему навстречу. Оба ясно осознали в себе и друг друге, что их первый поцелуй — слабый, тихий — являлся молчаливым, но нужным извинением. И так отрадно было понимать эту истину, что в груди расцветали, вслед за флером счастья, кроткие бутоны чего-то трепетного и сладкого. Они делали все молча: раздевали друг друга, как можно ближе притираясь оголяющимися участками кожи и одаривая друг друга электрическими разрядами от каждого касания, обнимались, голые, на постели, доводя друг друга до белого каления. Когда терпеть эту игру стало невыносимо, юноши оторвались от губ друг друга, и Митя, поджав в неловкости губы, лег на спину и раздвинул ноги — и поблагодарил, как бы греховно это ни было, всех Предков за Ингваровскую догадливость. Тот оказался меж его ног, тронул легким поцелуем самый кончик плоти, сцеловывая жемчужины семени, после чего закинул ноги Мити себе на плечи и стал ласкать его девственную узость своим острым и горячим языком. Митя, запрокинув голову, силился не стонать во все горло и всю мощь легких — а как хотелось!.. Чтобы вся треклятая губерния знала, как Мите сейчас хорошо, какой Ингвар чуткий и очаровательный любовник, как же содомская страсть очаровательна — ведь кто сделает мужчине столь же приятно, если не иной мужчина?.. Язык сменился фаллосом. Митя, заглядывая в потемневшие глаза Ингвара, раздвинул свои ягодицы и всхлипнул от массы чувств, когда Ингвар заполнил его, притерся бедрами к бедрам, грехом к греху. Ни единого слова. Пара минут — чтобы привыкнуть обоим — и Ингвар стал двигаться, причиняя наслаждение, даруя сладостную, мягкую боль; это все удаляло и менялось, подобно телеге, несущейся по ухабам и чередующей ямки и кочки, дающие ощущение мгновенного полета. Ингвар нещадно таранил его нутро, целуя губы едва не до синяков; Митя задыхался, от недостатка воздуха из его горла вырывались хрипы. Он оставлял на плечах любовника глубокие полукружья ногтей, и Ингвар от этой сладкой боли только сильнее дурел, только грубее брал его — размашисто, развязно. Митя всхлипнул, выгнулся, гулко вскричал от резкой боли в пояснице, сжал простыни, впился в плечи Ингвара, царапнул по его груди… Митя, окончательно потеряв связь с реальностью, уже выл дурным голосом, комкая в зубах одеяло, вытягиваясь из-под Ингвара, но тот не пускал, продолжал сминать его пояс, оставляя своими сильными, цепкими пальцами вмятины синяков. Наконец, он покинул тело Мити и излился ему на живот, после чего лег рядом — и стал переводить дыхание, весь взмокший и горячий, изнывающий от тянущей, приторной боли, какую он разделял вместе с любовником. Митя поднял взмокшую руку, положил на чужие волосы, а после приподнялся на локте. — Куда… — Ингвар умолк, разгадав его намерения, и теперь просто наблюдал. Понял, что не может отвести взгляда от лица Мити. Жаркая, смуглая кожа раскалилась и покраснела, в черных глазах сверкали слезы, с влажных губ осыпалось рассеянное дыхание, на мокрый лоб налипли колечками темные пряди. Нависнув над ним, Митя поцеловал его висок, скользнул языком по ушной раковине. Ингвар выдохнул несмелый стон. Митя припал губами к его шее. Губы сменились горячим языком, а после тягучая боль завладела всем телом Ингвара; там, где губы втягивали самую малую часть кожи, казалось, расползалась маленькая вселенная, тянущаяся прямиком к паху, пробуждающая уже, казалось, обмякшую плоть. — Митя, пожалуйста… Митя нашел пальцами его губы — и вонзился в его рот, надавил на язык, оттянул немного гладкую, мокрую щеку, ругнулся тихо-тихо, отстранился, сжав волосы любовника, и, поднявшись на коленях, склонил его к своему паху, уперевшись кончиком фаллоса в мокрые губы. Ингвар болезненно заломил брови и с наслаждением, которого боялся и смущался, насадился горлом на его плоть, горячо и влажно, так, что слюна капнула на уголок губ. Митя не дал Ингвару действовать самому. Уперся рукою, уже позорно дрожащей от перенапряжения, в изголовье кровати, сжал его волосы на затылке — и насаживал на себя, глубже в сжимающуюся глотку, до капель из носа и влажных мычаний. Ингвар, закрыв глаза, целиком отдавался страсти, до боли сжимал свой фаллос и мял, сам того не осознавая, ягодицу Мити; отчаянно желал скорее же унестись на седьмое небо и раствориться в воздухе; вместе с тем не желалось прекращать эти мгновения искреннего исступления. Проглотив похожую на мыло теплую жидкость, Ингвар накрыл подрагивающими от восхищения пальцами поясницу Мити и привлек его к себе, поцеловал его в волосы на лобке, в щель пупка, уносящуюся вверх и расцветающую грудными мышцами. Митя лег рядом, положил ладонь на его шею. Поцеловал в щеку, выдохнув в лицо тяжелое дыхание. — Ты прекрасен, — завороженно прошептал Ингвар. Митя фыркнул. После — приподнялся на локте и заглянул Ингвару в глаза. Спустя мгновение стал покрывать довольное лицо Ингвара быстрыми, легкими и счастливыми поцелуями. — Ингвар, ты невыносим, отвратительно невыносим… — Стараюсь соответствовать. И Митя лег щекою на его грудь, дабы послушать мелодию, выводимую горячим сердцем.