Лепестки василька

Июньским летом всегда приятно уходить гулять по деревенским дорогам, пыльным после того, как по ним проехала машина. В зарослях на обочине слышно скрипы сверчков, тепло пахнет полевыми цветами. Николай решает незаметно сорвать репейник, слепить и кинуть им в Фёдора, но он не прилип к свободной льняной рубашке Достоевского и лишь скатился на дорогу, Фёдор обернулся и остановился, дожидаясь, когда Николай с ним поравняется. Солнце уже не так сильно жарило, но на голых коленках все еще оставался след от него, особенно на бледных ногах Фёдора. Они шли мимо засеянного поля, на котором скоро должно будет взрасти золото пшеницы и протянуться далеко, аж до деревьев на горизонте, туда, где стоят одинокие бетонные столбы с длинными проводами. Если встать под ними и дотронуться до другого человека, то можно почувствовать, как между рукой и кожей другого возникает напряжение, а сверху жужжат провода словно огромные пчелы или мухи. И они вдвоем ходили к проводам, проводили опыты, касались друг друга кончиками пальцев и улыбались, чувствуя, как что-то между их пальцами не дает с легкостью приблизиться, и им приходилось преодолевать это «нечто». Хотя если погладить рукой по одежде, то такого эффекта не возникало, а если спуститься пальцами по руке, то вновь вжжжжж… И это действие завораживало. Поэтому они пробовали приблизить губы к чужим губам, не касаясь, чувствуя мягкие электрические волны, проходившие по ним. Гоголь тогда жутко переволновался, его сердце слышалось даже сквозь гул проводов, и Фёдору это очень нравилось. Сейчас они шли к реке, и Гоголь срывал каждую попадающуюся травинку, которая росла слишком высоко. Они почти не говорили, — уже успели за весь день. Днем Достоевский почти не выходил из дома из-за нарастающей летней жары, поэтому Николай приходил к нему и сидел рядом, иногда они играли в карты, но чаще — Фёдор читал, а Гоголь сидел и решал кроссворды из газет. Но к вечеру уже Николай решал, что они делают, и сегодня он захотел пойти к реке. Купаться было пока холодно, но можно было просто посидеть у воды или поискать дикую землянику, которая почему-то всегда оказывалась в сто раз вкуснее домашней. У реки никого не было, они расстелили покрывало. Пляж был немного покатый и у самого берега глинистый (один раз Гоголь уже успел поскользнуться, когда забегал в воду), а по обеим его сторонам росли заросли камыша и осоки так, что небольшой пляж был полностью скрыт от чужих глаз. Другой берег был очень близко и далеко одновременно, туда часто приезжали рыбаки на машинах, парни однажды доплыли до него, но выйти не решились, так как берег был слишком илистым. Фёдор присел на покрывало, чувствуя твердую землю под собой, а вот в Николае все еще бушевала энергия, которая копилась весь день, поэтому он разулся и побежал к воде, входя в нее все дальше, пока река не стала ему по колено, о чем он оповестил Достоевского, сказав, что вода на поверхности «очень даже ничего». На покрывало Фёдор его не собирался пускать, пока Николай не высохнет, хотя мокрыми были только ноги. Но Гоголь лишь кивнул и прошел обратно по дороге к заросшему лугу, чтобы в траве высохли ступни и осыпался песок. Достоевский не пошел за ним, наблюдая за тихой рекой с переливами солнца на поверхности, оно не обходило стороной и темные волосы Фёдора, пригревая их; в руках он крутил тонкие сухие травинки, завязывая их в узелки. Его слух, привыкший к каждодневным музыкальным занятиям, теперь ловил даже мельчайшие звуки, поэтому Фёдор сразу узнал, даже не поворачиваясь, что Николай возвращался обратно. Вот только Гоголь никогда ничего не скрывал и не ходил тихо. Он подбежал быстро и весело к покрывалу, плюхнулся на него рядом с Фёдором, а перед лицом возник маленький букетик васильков, который был отдан сидящему рядом товарищу. Цвет яркий, синий… — Как твоя рубашка, — обогнал Николай, — очень тебе идут. Фёдор не совсем понял, идут ли ему только цветы или и рубашка тоже, но улыбнулся и, забрав рукой волосы за ухо, взглянул на Николая, который все еще, казалось, сравнивает цвет васильков и льняной рубашки, а затем, не отвечая взглядом на взгляд Достоевского, вновь скрылся в зарослях поля. Но на этот раз вернулся быстрее, держа перед собой руки, одна горсть накрывала другую, как будто лепил куличики из песка. Николай не сразу сел на покрывало, перед этим он кивком показал на руки Фёдора, тот раскрыл ладони, получая в них красную крупную землянику. Гоголь не дал двинуться, взял один синий цветок и аккуратно вставил в темные волосы. — Подожди, подожди, я сейчас фотку сделаю, — произнес он, доставая из кармана шорт телефон. И, сделав пару кадров, он показал их Фёдору. — Я потом немного подкорректирую цвета и резкость. — Даже без этого получилось очень красиво. Что мне теперь делать с земляникой? — Есть ее надо, конечно! — Гоголь взял пару себе и пару Фёдору: — Открывай рот. В скором времени горсть ягод была съедена, где-то ударила по воде рыба, в небе высоко летали ласточки, и Гоголь сказал, что завтра дождя не будет. Они сидели близко и, чтобы посмотреть друг на друга пришлось бы сильно повернуть голову в бок. — Последнее такое лето, — вдруг сказал Николай, — десятый класс как островок в океане экзаменов, а потом и сессии летние. — Тогда надо брать от этого лета все? — Думаю да, надо выжать из него все до начала одиннадцатого класса. — Да? — Этот маленький вопрос, который часто Достоевский произносил на автомате, всегда заставлял Николая повернуть голову. И в этот раз он тоже повернулся. Это была ловушка — Фёдор наклонился в его сторону, подаваясь вперед и целуя его в губы. Сердце ушло на мгновение в пятки, застыло, а затем застучало вновь. Чувствуя, что чужие губы не отстраняются, он резче, чем того хотел, подвинулся. Фёдор улыбнулся, чуть раскрывая губы. Ему всегда нравилась энергичность Гоголя, его прямолинейность, поэтому он поддавался ей, чувствуя, как мягко пальцы поглаживают кожу у уха, убирая волосы, едва касаются кожи под скулой и идут к шее, но Фёдор решает отстраниться. На самом деле это их первый поцелуй, когда-нибудь он должен был произойти, и Николай чувствовал это тоже, но ждал первого шага. — Мы теперь… встречаемся? — через некоторое время спрашивает Гоголь, он все еще так взбудоражен, что даже встать невозможно, нет сил. — Нет, с чего бы это? — спрашивает Фёдор, падая назад, на спину. Приходится развернуться, чтобы его увидеть, а на лице у него играет усмешка. Шутит, думает Николай и садится рядом на колени, земля твердая, немного больно, и смотрит на играющую улыбку, которая всегда означает: и да, и нет, угадай. — По тебе муравей ползет, — говорит Гоголь и склоняется над Фёдором, заслоняя солнце. — Ты — капец, Федя, ужас. — Только ты сам понимаешь, что это не для огласки. — Ну нет, все должны знать! Николай поджимает губы в любимой игре Фёдора — в гиперболизации эмоций, тому всегда нравилось смотреть на подвижные брови Гоголя, на улыбки, поджатые губы, морщинки на носу, в этом они были противоположностями. Сейчас Достоевский смотрел на него со всей суровостью, и не было понятно наиграна ли она. И это спокойствие тоже будоражило Николая, потому что он не знал, чего ожидать, а Фёдор понимал, как гипнотически оно влияет на Гоголя, заставляя его повиноваться. — Хорошо, но я тебя поцелую еще раз.