Булавки для шевронов

      Иногда в строгом голосе находится место раскату страсти. Хриплый надрыв Цзинлю рвётся не от скрываемой боли, а от тайного предвкушения. — Ещё! Слишком долгий замах!       Реакции тела быстрее понимают, чего она хочет — даже быстрее, чем неокрепший ум поймёт, что это нездоровая жестокость. Подстëгиваемое первым одобрением, сознание хочет заполучить новое, беспрекословно выполняя приказы — прыжок, разворот, заход локтя из оборонительной позиции в атакующую. Снова хриплый окрик, прорыв, удар — и деревянный напарник по спаррингу оказывается на земле.       Яньцин отпрыгивает назад, одержав победу. Словно бы дистанции недостаточно, делает ещё крошечный шажок назад — ни честь, ни воспитание не позволяют нанести ни одного удара по лежачему, как бы кровь ни грело присутствие Цзинлю. Она не в первый раз подначивает продолжать спарринг из расчёта, что в реальном бою не будет ни времени, ни места на геройства.       Она странная — и поступает неправильно, но откликается в детском сердце по-особенному. В ней есть всё, что ему кажется важным: любовь к мечам, безрассудность на грани с героизмом, принципиальность, кое-где — тайно считываемые им ноты стали, где она отличается от генерала. Она другая — сам генерал не то чтобы побаивается её, но позиционирует себя как можно дальше от её страстей, вместе с тем разделяя с Яньцинем странное чувство обожания за жёсткость, за реберную клетку, легко удерживающую горячее сердце. Им двоим порой не хватает в себе как умения наступить гневу на горло, так и отдаться ему целиком, в то время как Цзинлю не признаёт полумер.       Цзинлю полумеры уничтожает.       Цзин Юань привык полумерами жить — пусть основательными и выполненными на совесть, когда дело касается повседневных вещей, но всё же полумерами — с оглядкой назад ради мнимой возможности исправить последствия.       Яньцин вовсе не думает наперёд. Если Цзинлю клонится из крайности в крайность, то он упрямо бодает лбом только одну сторону жизни — здесь и сейчас. Мечты быть лучшим в будущем детское сознание заменяет на мечты быть лучшим в моменте, и в этом никто не поможет лучше, чем строгая ледяная рука когда-то сильнейшей женщины Сяньчжоу. В конце концов, терпеливые и охочие к играм и чашкам пальцы генерала он уже запомнил хорошо, а очарование, увлечение этой хрупкой взрослой фигурой, раскалывающей звëзды, спадать не торопилось.       Тренировки не прекращались.       Цзинлю старалась не думать, что её влияние может его испортить. На самом деле она не могла понять, что это чувство она вызывает в нëм в обмен на ностальгию — и пыталась мысленно приписать его обожание всем своим в прошлом титулам, грозной славе и кровавой тропе. Однако будучи воспитанным именно Цзин Юанем, а не кем-то ещё, Яньцин с самых ранних лет был научен некоторым удивительно простым вещам, в которых не было места уважению только за положение в обществе. Да что там — нынешнее положение вообще-то запрещало и вовсе покидать отведённые для неё стены Комиссий и коротать дни в ожидании длинного списка приговоров, но то ли по особому прошению, то ли по всем очевидному факту, что никакая стража неспособна задержать в руках ледяную бурю, она имела право ходить, где вздумается. Разговаривать, правда, прав не имела, но ни у кого и не возникало желания с ней болтать. Ни у кого, кроме Яньцина.       Он сначала просто приходил… Поспрашивать про прошлое. Про турнир, про победы, конечно, про мечи: сколько весят, сколько стоят, как точились, чем полировались. Потом придумал, что покажет свою коллекцию, но она отказалась, а он расстроился. Цзинлю решила, что он больше не придёт, но так и осталась смотреть на терассе на поминутно расчитанный разлет грузовых кораблей. На их самом привычном месте встреч.       Яньцин приходил.       Она боялась, что он однажды задаст те же вопросы, что задавал и её первый ученик, и она сама — сотни лет назад, но каким-то детским чутьём Яньцин обходил их и спрашивал что-то бессовестно глупое, от чего ей хотелось хлопнуть себя по лбу и прикрикнуть, чтоб думал лучше. На Цзин Юаня, помнится, кричать приходилось частенько.       Возможно, свою истинно детскую сторону Яньцин показывал только перед теми, кто знал его хорошо — а может, и вовсе перед ними не мог важничать напоказ. Но Цзинлю ему хотелось впечатлить хоть чем-нибудь, а она отворачивалась, тайно радуясь только тому, как поджимаются собственные губы, ведь вид остаётся угрюмым, а не жалостливым — спасибо повязке, прячущей глаза и брови.       Ей было ужасно больно осознать, что успехи этого юнца, ростом едва достающего до груди, грели эту самую грудь жаром куда настойчивее, чем плавила мара. Нельзя, запрещено — ей следовало уйти и не привязываться больше никогда и ни к кому. Но и доброе начало, и злое, увидев Яньцина, вцепились в него крепко и сильно — вот они, эмоции от жизни. Тем трепетнее она держала руки сложенными, а глаза зажмуренными. Мара не получит его. А если и заикнется на его счёт, встретится с ледяным гневом. Она отдаст ему всё, что знает сама — и техники, и обещания лучшего будущего. Расскажет, где однажды придётся упасть и чем ни в коем случае нельзя будет жертвовать. Тайно она надеется, что Цзин Юань успеет рассказать об этом первым, только уже своими словами. Малой запомнит обе истины, и тогда решения сможет принять где-то потверже, а где-то помилостливее.

***

      Время уходило не только на драки. Безобразно короткое и для него, и для неё. Больше всего ей нравилось в порту — и в маленьком тихом садике, где людей почти не было. Порт шумел, но его шум не нервировал — голоса мешались со скрежетом турбин и оставались где-то за бамбуковыми рейками сада. Час на разговоры — кажется, что много, когда не знаешь, что сказать, но на самом деле так мало. Он болтал много и обо всём на свете — например, о том, как Сушан часто напрашивается с ним в один караул, лишь бы поважничать, что она старше. Или о том, как смешно провидица кричит на Цинцюэ за недоделанную работу, а потом почти все над ней хихикают, начиная от уже упомянутой Сушан и заканчивая генералом. Что поделать, голос у Фу Сюань такой звонкий и въедливый, что крики слышно в трёх зданиях Комиссий.       Цзинлю молчит, но не прерывает. Ей, возможно, хотелось бы быть снова частью чего-то… Не то, чтобы общества в его прямом смысле и значении, но, возможно, чуть больше понимать и быть вовлечённой в жизни тех людей, которых она уже никогда не сможет защитить как рыцарь. На мысли, что теперь приходится защищать от себя самой, становится дурно. — Хотите чаю? Или воды? — удивительно, но Яньцин замечает, как мрачнеет её лицо, хотя эмоции, казалось бы, надёжно прячет этот чёрный кусочек ткани с полумесяцем.       Она усмехается, но не говорит, что такое обычно запивают хотя бы небольшим, но градусом — от чая тут толку нет.       Но он старается ей угодить, и отказать неловко. Она просит воду, и в самом деле медленно потягивает её из стакана, пока та покрывается ломкой ледяной корочкой.

***

      Цзин Юань помнил, что значило оказаться свидетелем её разрушения, но от встречи с Блэйдом уберечь не смог. Не её — за неё беспокоиться было бы невероятно глупо, как и за самого Блэйда.       Яньцин даже не думал, что он снова выйдет из себя, если узнает, что мальчишка беспризорно шлялся возле них двоих. Однако тот смягчился, увидев у Яньцина глаза, полные недоумения и, что называется, обиды зазря, по-детски несправедливой — за что ругать, если ничего не случилось?       В самом деле ведь ничего — Цзинлю убрала меч, жестом приказывая остановить спарринг, и Яньцин почувствовал, как нарастает внутри настороженность. Он убрал клинок за спину, но тут же вышел, преградив к Цзинлю путь. — Снова ты, — крикнул он, занимая оборонительную стойку, — тебе повезло, что генерал тебя отпустил! Тебе запрещено появляться на Лофу. Убирайся, или я тебя арестую!       Блэйд презрительно скосил на него глаза и обошёл кругом. — Опять тратишь время на его щенка? — обратился он к Цзинлю. — Как насчёт настоящего боя? — Всё надеешься? — так же презрительно ответила она, чувствуя, как Яньцин начинает растерянно оглядываться. — Оставь в покое и меня, и его. Найди себе другой способ сдохнуть. Хватило наглости снова заявиться сюда? — У тебя прав тут быть не больше моего.       Цзинлю почувствовала, как злится от одной только усмешки. Блэйд подарил ей вторую — безошибочно понял, что её проняло. И мальчишка рядом, и омерзение к себе, по нарастающей переходящее в ненависть… Ещё немного, и драка состоится. — Я хотя бы не режу стражу направо и налево. — Я никого не убил по пути сюда, веришь или нет, — мрачно отвечает он. — Польщена таким вниманием, но проваливай, — набирает злость её голос, — иначе этот юноша сопроводит тебя в допросную.       Яньцин чуть кивает ей, чувствуя общность интересов и полное право поступить по закону, однако Блэйд не сдаётся. — Щенок сам себя выгулять не в состоянии. Можете попробовать вдвоём. — Яньцин, — тихо командует она, поднимая клинок, — не вздумай лезть. — Госпо… — Назад! — прикрикивает она, понимая, что провокация почти сработала — и если за свою жизнь переживать нет смысла, дать ранить и собственную отраду, и отраду Цзин Юаня она не позволит.       Яньцин чувствует, что есть ничтожность ребёнка в споре взрослых. Не так часто приходит это ощущение — с лёгкого плеча и лейтенантского звания многое ему позволено оценивать как взрослому. Где-то речь о его полномочиях даже не идëт. Но чувствуя, как Цзинлю встаёт на его защиту, а не на защиту одних только собственных интересов, он думает, что абсолютно беспомощен повлиять на исход.       Исход, однако, не то чтобы непредсказуем — Цзинлю куда сильнее Блэйда, но возможность понаблюдать за настоящим мастерством Зарницы перекрывает даже шаткое положение дел, где и рыцарское, и детское осталось уязвлëнным. — Чувствуешь, как горит? — хрипит Блэйд, осыпая градом ударов. — В нас одна и та же ненависть. — Ох, если б я могла тебя убить, отродье, — легко отталкивает она вращение клинка, — ты пятнаешь землю, на которой стоишь. — Хотя бы ищу выход — не так, как ты. Не оправдываю себя, не дрожу, лишь бы не навредить, — смеётся он. — Сколько раз мальчишка получал по лицу? Помню, как однажды ты рассекла мне бровь. — Рассекла бы снова, — злится она. — Замолчи. Мерзость.       Два быстрых вихря, одна техника — Яньцин оценивает, к какому уровню необходимо прийти, чтобы хотя бы сражаться с ней на равных, чтобы принимать удары и успевать наносить в ответ. Он видит, как продолжение руки в прямом смысле становится мечом, и инструментом войны в их случае выглядит всё тело. Цзин Юань не такой: для него инструмент только режущая кромка глефы, а Властелина Грома и того требуется упрашивать — он действует по своей воле, соглашаясь с собственным хранителем в силе и в направлении удара. Что есть люди, от разума до кончика меча являющие собой искусство войны, Яньцин понимает уже не как некогда легенд Сяньчжоу. Взросление следует за ним по пятам, когда следует проследить судьбы людей, а не их достижения.       Впрочем, исход заранее предрешён — Цзинлю в настоящем бою неостановима. Ей не нужно снимать маску, чтоб ощутить, как гнев нагревается и пузырится в теле. Отбросив прошлое, отбросив собственное отвращение к противоестественной природе Блэйда, бесконтрольная злость льётся чистым накалом ненависти — и это те мгновения, когда ледяная душа начинает гореть. Страсть захлëстывает её, мара требует уничтожать мару, и Блэйд, как продолжение её самой, полностью должен быть объят тем же пламенем — и в нём же и сожжён. — Сдохни, — шепчет она, вонзая меч, — окончательно.       Брезгливость заставляет поморщиться от брызгов крови.       Руки не могут остановиться. Жажда разрушения не даёт сдержать тело ни единым приказом — разум уже болезненно рисует, как лезвие раскроит череп, оторвёт нижнюю челюсть от верхней, и как кровавая каша из горла Блэйда начнёт прирастать к телу в обратном порядке. Оторванные позвонки соберутся из перемолотых костей, закроется черепом твердеющий, больше не разлитый лужей мозг, кости нарастят мясо, мясо протянется нитями мышц, сверху натянется кожа. Зальются обратно не знающие покоя глаза — с огнём ярости не слабее, чем у неё самой.       Хочется добить. Хочется добраться до самых мерзостных глубин, сотворивших такое с когда-то человеческим телом, оборвать связь оболочки и энергии разрушения, на которой двигается давно похороненное для себя самого тело. Ни чувств, ни стремлений — только безграничная жажда направить разрушение мары на себя изнутри.       «Яньцин, — мигает в сознании тающая действительность. — Он… Смотрит?»       Рука замирает, не доведя лезвие до подбородка. Цзинлю отступает, меняя стойку на защитную, коря себя за слишком явную жажду крови.       В память приходят собственные первые разы и картины нездорового насилия. Она вспоминает, что была старше, чем сейчас Яньцин — как и вспоминает, что у насилия на самом деле нет возраста, в котором его приемлемо видеть.       «Нет, Блэйд, не здесь, — лицо не прячет отвращение. — Он не должен на это смотреть».       Блэйд, должно быть, сдаётся — наступает весьма короткое, но понимание, прежде чем Цзинлю снова опрокидывает его на землю и прижимает меч к щеке. — Повремени подыхать, если можешь сделать что-то полезное, — хмуро смотрит она в дикое в ожидании казни лицо. — Выясним отношения позже.       Он смотрит на неё с удивлением и даже в чëм-то шоком — даже Кафка никогда не говорила, что в такой жизни хоть где-то может быть польза.