Булавки для шевронов

      Дальше был миг тёплого стыда. Душа сама полагает — за то, как не решалась раньше. Прикосновений и так много. Немного лишние, немного навязчивые как будто, несмотря на явную прихоть локтя, рыхло обвитого сверху длинным волосом, проснувшуюся переливчатую юность которого легко принять за седину. Прохладный к коже, лишь яснее выделяя тепло руки. Ладонь сильнее тянет, роется — приятно, оттого и стыдно.       Стыд ещё теплее пожег уже губы; остывая, зажглись и щëки. Лёгкий хаос прикосновений: ладони к плечам, лопатка, видная сквозь платье, острым срезом собирает касание, не желающее кончаться. Стоит ли стыдиться? Да, но только первый миг. Дай не один, но два, и стыд сменился бы чем-то другим — дай ему волю, рухнул бы под ноги, как те потерянные фишки от го, зашоркал, заблудился, затерся. За ним пришло бы тепло другое, по-юношески пылкое — меньшего Цзин Юань предлагать не собирался. Дальше был бы вкус губ, совсем, наверное, неприличный. Окрыляющий, бездонный — когда чувства первой любви перекладываешь на вторую, на пятую, на конечную, лишь в этом едином случае особенный, потому как и первая, и вторая, и все последующие — она, только она одна. Хрустальная зима, греющая землю. Прогалина в снегу, пар от которой согревает неожиданно яркие для ранней весны листья первых подснежников, ещё не набравших силы на стебель цветка. Цветок будет голубым, как подклад её мантии — символичной, небесно-голубой, но сейчас не о небе и его недостижимых мечтах и спрятанных среди лазури далёких звёздах, а о земле, о земном.       Земное необъятно — её руки шарят по спине, пытаются, наверное, ощупать его, сомкнуться, но не могут и выбирают шею. Теперь земное становится осязаемым полностью, оно в кои-то веки её, и пусть никогда не было особенно желанным, сейчас радует его близкая, личная прелесть.       Этого не стоит стыдиться.       Яньцин проверяет телефон. Спохватившись, заглядывает в кабинет, бесшумно толкнув створку — его густо проливает краской, когда Цзинлю выдëргивает ладонь и отстраняется. Её лицо не успевает принять выражение, от которого сухо напрягаются скулы и сводятся брови — она, скорее, растеряна, словно вспомнив, что обещала ему защиту после собственного самовольства, но защита как будто нужна теперь ей. — Там… Ой, — он откашливается, вспоминая, что положено обратиться по уставу, — разрешите доложить! Первопроходец готовится отбыть.       Цзин Юань прячет улыбку, взявшуюся после хмурости. Она не очень уместна, как не очень уместны и эти двое, то вместе, то поочерёдно принимаясь топить ему сердце. Это нужно не ему — его и так горячее сверхновой, — а ей. И с ней, видимо, он справился сам. — Хотите проводить? — добавляет Яньцин уже по-своему просто, и генерал обдумывает, что скажет. — Сходишь? — мягко и даже насмешливо щекочет уши баритон. Цзинлю, наверное, не может простить насмешку над слабостью — над той слабостью, которая досталась ему одному, но тут, наверное, что-то и впрямь случается — когда снег над реками, липкий и талый, наконец рушится в них, сыпется в ручьи, и ледяная вода несёт его, а муть в ней оседает ниже, оставляя за собой только ясность.       Не смогла заплакать, а теперь как будто может — перед мальчиком, которому уготовано стать мужчиной, и перед мужчиной, когда-то бывшим таким же беспечным мальчишкой…       Она быстро достаёт маску. В первый раз в жизни она нужна, чтоб промакнуть слезы. — Схожу.       Яньцин оборачивается, с восхищением ловя её быстрый шаг, любуясь в какой-то степени её лицом — пролетая мимо дверей, Цзинлю цепляет ладонью его плечо, увлекая за собой, оборачивая в свой миг преемственности — ещё не выполненной, но осознанной.       Цзин Юань смеётся, когда закрывается за ними дверь — хитро придумала. Ладно уж.       Цзинлю улыбается, продолжая вести мальчишку — хитро придумала. Обязалась защитить, так защити, пусть так нелепо и глупо. Свой выговор он не получит.

***

      Только один на свете шум не мог раствориться в других.       Поезд скрипел, стонал веками отмотанных, отлистанных как будто километров кинолент — его колёса походили на круглые футляры от бобин, ровной стопкой сгруженные в рубках кинотеатров. Забавный пережиток прошлого, нашедший упоминание в цифровой эпохе. Его колёса не крутились, но совсем легко представлялось, как закрутятся, даже если никогда прежде не видела, даже если не знала…       Цзинлю признается себе, что мечтала увидеть Экспресс. Он терзал её так же, как сейчас терзал небо, готовый вот-вот сорваться, умчаться от неё в голодную звёздную даль, в которой, однако, звëзды всё так же далеки, чтоб их разрезать мечом. Поезд манил её. Поезд влëк её необъяснимым чувством, как будто он один совмещал в себе верность собственному началу и попытку узнать что-то новое. Поезд обещал как будто ответы на что-то, чем она устала мучиться, тем не менее, ни разу в жизни не задав себе вопрос, чем же. Поезд дышал, моргал, ревел — в нём слышался и лязг, и звон, и смех. Её смех.       Но не Цзинлю. Когда как прочие лелеяли мечту сблизиться, стать такой, как она, она всегда была там — концом путешествия. Далёкой звездой, к которой и световой жизни не хватит приблизиться — концом, но не самим путешествием. Не им, не Экспрессом. Путешествием была она.       Байхэн.       «Он… манит не меня. Нет. Это её голос говорит со мной».       Яньцин пожал кому-то руку. Периферия зрения выхватила его блестящий экраном телефон — что-то набрал, что-то сфотографировал… Цзинлю очнулась, поняв, что застыла, вместо Экспресса смотря в бетон и больше не слыша голосов. — Да-а-а-ань Хэ-э-э-э-э-эн! Мы отправляемся! — Я сейчас!       Цзинлю подняла глаза, смотря, как из вагона высовывается молодая девушка, то ли встревоженная, то ли обиженная, то ли взволнованная — такая, какой недоступно быть ей. Дань Хэн, прежде не проронивший ни слова, молча рядом созерцающий Экспресс, медленно качнулся, готовый сняться с места и уйти, кажется, насовсем, так и не дав ни одного ответа на все незаданные вопросы. — Она говорит со мной, — признаётся Цзинлю, будто понимая, что больше шанса не представится. — Говорила. — Зовёт? — Из всех, — игнорирует она вопрос, — ты ей вдруг ближе, чем мы все. Почему?       Он молчит — память этой оболочки фантомна. Она не содержит значимых ответов, пригодных, чтобы ободрить, утешить… Да даже напугать и то нет — визуальные образы мажутся, а чувства неописуемы. Они не в голове и не в груди — они будто на плечах, как невидимый, но очень тяжёлый груз. Хотелось бы, чтоб колёса и правда были кинолентами всех его прежних «я», но теперь они только внешнее — блестящая свежей полировкой деталь старого Экспресса, без всякой конечной цели несущего в себе Безымянных. Для него путешествие не конец, а лишь путь — и ему нет дела ни до одной звезды, ни до мириад других. Оно не про виды из окна. Оно про себя. — Так завидую, — говорит она вдруг, заметив на его плаще неровно приколотый значок с желудем. — Смотришь на мир её глазами. Ты теперь живёшь лучшей жизнью. — Не лучшей, — хрипло, даже немного фатально сквозит возражение. — Просто другой. — Справедливо ли? — сухо и для себя заметно, что горько, усмехается она. — Себе я бы не простила ошибиться, а ты будто для этого рождëн. — Хочешь с нами? — Мне нет там места, — качает она головой. — Если б ответила, что хочешь, я бы тебя отговорил, — позволяет он себе усмехнуться, и она как будто злится, сознательно запрещая кому-то кроме Цзин Юаня такой тон. — У тебя есть, ради чего остаться.       Злость сходит, брови под маской больше не собирают морщины — Яньцин рядом терпеливо ждёт, пока она наговорится, отвлекаясь на телефон и меч.       Цзинлю не говорит, что есть и у него — когда Март, не выдержав ждать, сама сбегает вниз и хватает его локоть, она понимает, что в жизни идти в самом деле лучше, чем стоять. Март хрупкая, слабая, с сеткой синих вен на худых белых бёдрах, с густой россыпью блёсток на глазах — но Дань Хэн подаётся движению легко, будто ничего и не весит.       Потом Март споткнëтся, он её поймает и неловко затолкает внутрь, но этого уже никто не увидит.       Дверь за ними захлопнулась, а Цзинлю отвернулась, не желая смотреть, как Экспресс уходит от неё в небо. — А кто сильнее, прежний старейшина или вы? — задаёт Яньцин вопрос, от которого хочется посмеяться. — Наверное, он, — отвечает она, в самом деле задумавшись. Полусерьëзно, конечно, но вопрос вполне логичный и доступный. — А мне кажется, вы, — хмыкает он, то ли льстиво, то ли честно, и добавляет уже совсем иным голосом, — как думаете, генерал мне всыпет? — За Блэйда? Нет. — Правда? — обрадовался он, — я уже успел расстроиться… — И расстроил его, — говорит она сурово, но смягчается, — или нет… — Вы говорите загадками, я не понимаю. Хуже, чем го. Почему? — Яньцин, — зовёт она, останавливаясь, — твоя жизнь для него не шутка. — Знаю, — теряет он запал, — простите. — Как всякий Облачный рыцарь, генерал даёт клятву при необходимости обменять свою жизнь на жизнь гражданина. И пусть ты тоже рыцарь, ты… Ты будешь первым, ради кого он так поступит, понимаешь?       Мельком она думает, что Тинъюнь не повезло погибнуть раньше, чем любым Облачным рыцарям вокруг, дававшим точно такую же клятву. — Вас я тоже расстроил? — догадывается он, замечая, что у неё вдруг подрагивают губы. — Нет, юноша, — не отворачивается она, надеясь, что слезинка не побежит по щеке, а впитается в повязку, — твои успехи достойны похвалы.       Теперь она думает про дурацкий значок с желудем, которым Март наградила Дань Хэна. Март особенным обладала свойством: любая её сентиментальная глупость была удивительно точна.       Похвала?.. Кажется, есть один способ.       Цзинлю смотрит на маленькую птичку, аккуратно пришитую на рукав.       Шеврон. Самый простой шеврон.       В ящике кабинетного стола лежит ещё один.       Этот она пришьет ему сама.