Марс и Дева

Ссзет тихо присаживается на край высокой постели со множеством подушек; он не ожидает, что Энвер, лежащий под несколькими цветастыми дурпарскими одеялами, повернет голову и приоткроет глаза. – Ты наконец-то пришел, – он говорит очень хрипло и тихо, и Ссзет не узнает в этом человеке своего любовника, которого третьего дня восхищенно целовал в губы: его лицо все бледное, с яркими пятнами румянца на горящих щеках, и лоб под черными, с едва появившейся на шестом десятке сединой волосами покрыт каплями холодного пота. – А я уж начал думать… – Энвер громко, тяжело откашливается и весь морщится и сипло стонет от болей в животе и груди; сидящий по другую сторону постели мальчик быстро утирает смоченным полотенцем отхарканную мокроту, пахнущую рвотой, и липкий пот над его верхней губой. – Я уж начал думать, что этот… дурацкий заговор не обошелся без тебя, – бледных с голубоватым отливом губ касается слабая улыбка, но Ссзет только дергает краем рта и молча накрывает горячую, лежащую на одеялах руку своей. – Если бы этот заговор не обошелся без меня, мой император, – Асмодей видит, каких сил ему стоит поддерживать этот разговор, – ты был бы уже мертв, – Ссзет многолетней привычкой гладит потную ладонь Энвера большим пальцем, а внутри у него бушует багровая, пульсирующая кровью в левом виске буря. – До этого осталось совсем немного, – Энвер слабо сжимает его пальцы. – Но все же… не все так хороши в этом деле, как ты, мой милый Ссзет, – он как будто блаженно умиротворен, как будто позволяет себе лишнюю нежность, но через мгновение его брови сходятся, и рот искажается прошедшей по лицу судорогой. Он впивается в ладонь Ссзета, сгибаясь вбок, и мальчик ловко подставляет ему бадью для рвоты. Ссзет бездумно поглаживает Энвера по облепленной мокрой ночной рубашкой спине, пока его долго и мучительно рвет, и рассеянно окидывает взглядом собравшихся за молебнами жрецов, устроившихся на полу в свободной части спальни. Некоторые размеренно бьют в молитвенные барабаны и вразнобой что-то поют, кто-то жжет свечи и раскуривает благовония, двое раскладывают инкрустированные палочки и карты, одна толчет кровь с кладбищенской землей в ступке, а еще один окропляет изножье постели святой водой, бормоча что-то себе под нос; в воздухе пахнет болезнью, скорой смертью и лавандой. Ссзет не видит смысла в возне жрецов, если они не способны не то что нейтрализовать яд, убивающий Энвера, но даже и распознать его, с чем должен уметь справляться распоследний служка. Но так или иначе они поддерживают подобие жизни в этой душной комнате, и ему приходится, сцепив зубы, отвести взгляд. Энвер тем временем стонет, зажимая живот, и валится обратно на подушки. Мальчик неловко кланяется и отбегает выплеснуть бадью. Ссзет тянется через Энвера и берет оставленное на краю постели влажное полотенце, обтирает своему любовнику лоб и окровавленные губы. – То ты пропадаешь неизвестно где, то теперь так нянчишься со мной, что я тебя вовсе не узнаю, – Энвер слепо шарит по кровати в поисках его руки, но Ссзет не подает ее, только убирает с его лба мокрые волосы. – Поспи хоть немного, – он начинает говорить холоднее, чем ему хотелось бы, но все же усилием смягчает голос, – а я побуду с тобой, пока ты не уснешь. – И потом снова исчезнешь, не сказав ни слова? – под невольно слезящимися глазами у Энвера расплываются почти черные синяки, но он не жалуется, только отрывисто, хрипло спрашивает, и Ссзет заставляет себя спокойно посмотреть на него. – Я быстро вернусь. Скорее, чем ты проснешься, – он лжет, все же беря руку Энвера в свои, и все как будто ненадолго затихает; хриплое, шумное дыхание императора, разноголосые молитвенные бормотания, удары ладоней по сухой коже барабанов, перестук палочек по полу, шелест карт и топот ног возвращающегося мальчика сливаются для Ссзета в отходящий на второй план фоновый шум, похожий на далекий-далекий рокот бурной порожистой реки. Есть множество мест, где он мог бы находиться вместо того, чтобы сидеть здесь. Первый час он помнит смутно. Вторая перемена блюд, полные крепленого вина чаши, его император, рассмеявшийся хорошему тосту, люди, множество людей, эльфов, дварфов и полуросликов, за которыми Ссзет привычно наблюдал со своего кресла консорта и среди которых не смог распознать того, кто… Легкая дурнота, выступивший под жемчужной тиарой и упавшими на лоб черными волосами пот. Энвер откинулся в кресле, раздраженно и устало потирая висок. Ссзет предупредительно поинтересовался его самочувствием, на что тот отмахнулся, сказав, что слишком много выпил. Меньше чем через минуту его вырвало кровью на золотой узорчатый бархат собственного дублета. Ссзет до сих пор ощущает неприятный холодок в задней части шеи от того, какая оглушительная тишина наступила в этот момент и как быстро ему пришлось принимать решения. Дать знак страже у дверей – никого из гостей и слуг не выпускать из обеденной залы. Отправить одну из проверенных стражниц оцепить гостевые комнаты, кухню, помещения для дворни и выходы из дворца. Дернуть тесемку батистового воротника и расстегнуть верхние пуговицы дублета. Слушать частое дыхание из окровавленных губ и крепко держать за руку, отдавая новые и новые указания. Первым был виночерпий. Отправить его пыточных дел мастеру было делом почти обыденным, даже не заслуживающим внимания. Ничего. Ничего на кухне и среди прислуги, ничего от лишавшихся чувств во время жестоких допросов гостей и приближенных, ничего внутри всей его шпионской сети, туго оплетшей императорский дворец. И, что хуже, ничего от вызванных немедленно жрецов. Только разведенные руки и тупые коровьи глаза. На все воля Божия. Ссзет сам спускался к арестованным, он выжигал глаза холодом, натравливал мертвые тени, пускал в кровь едкую чернильную тьму, насильно вскрывал мысли, непоправимо повреждая мозг. Ничего. Он поднимался наверх, выслушивал пустопорожние донесения своих шпионов, своих глаз и ушей, стуча пальцами по колену, и опять спускался в пыточные камеры, пока в ответ на его требования силы даже Асмодей не ответил ему молчанием. Ничего. Он снова и снова впустую заставлял перепроверять все поданные блюда, вина и одежду, даже грешил на настойку чемерицы, которую Энвер периодически употреблял для облегчения болей при подагре, мучившей его последние годы. Ничего. И вот теперь он здесь. Сидит у постели умирающего, держа в руках горячечную ладонь, слушает хриплые шумы в легких и ждет новых сведений, напрасных, ничего не дающих докладов и рапортов шпионов, пыточных дел мастеров, алхимиков и отравителей, бесполезный и беспомощный. "Ты бесполезен", – насмешливо сказала ему сестра, сидя рядом с ним, обряженным в мягкую змеиную кожу, золотые цепи и черную вуаль, на сватовском пиру. Разделывая рыбу на кухне, он сохранил пару ее ядовитых желез, и его сестра умерла, содрогаясь в мучительных конвульсиях. "Ты беспомощен", – удовлетворенно шепнула ему тетка, ему, брошенному в яму на съедение Ллос, потому что его мать так ни разу и не снизошла до разговора с ним. Он открыл портал в Баатор и заключил договор с Асмодеем, чтобы навсегда покинуть Мензоберранзан. "Ты бесполезен", – нервически засмеялась ему в лицо Орин с лицом маленькой рыжей бродяжки. Ее тело, ее душа и ее суть остались месивом из оскверненных плоти и крови на полу храма их отца. "Ты беспомощен", – безжалостно прогремела в его голове Абсолют, превращая привычную головную боль в звездный взрыв внутри его черепа. Он убил Орфея и подчинил себе нетерийские камни, корону Карсуса и все Побережье Мечей. Он делал вещи за пределами возможностей одного ничтожного дроу, избежав гнева мензоберранзанских матрон, похитив корону Карсуса у Мефистофеля, вернув свою душу из алых когтей Асмодея, отказавшись от милости своего отца и следуя за своим императором, и никогда не чувствовал себя настолько беспомощным и бесполезным, как сейчас. Из-за какого-то яда, у которого нет ни названия, ни явных признаков, ни состава. Из-за дурацкого заговора. Ссзет опускает взгляд, почувствовав, что дыхание Энвера изменилось, стало реже. Он знает, что просидел здесь долго, опять и опять прокручивая в голове все известные ему детали вчерашнего дня по кругу, и Энвер, кажется, наконец снова провалился в забытье. Что же. Ссзет бережно опускает его руку на одеяла и, еще раз окинув нервным, раздраженным взглядом сидящего напротив мальчика и жрецов, продолжающих читать свои молебны в лавандовом дыму, молча поднимается и направляется к дверям. Ролан встречает его в башне Рамазита с некоторым недоумением: те вещи Лорроакана, для которых не нашлось толкового применения, были каталогизированы и отправлены в хранилище в колдовском погребе, зачем бы они ни понадобились императорскому консорту. Ссзет требует отпереть погреб и спускается туда до вечера следующего дня; он еще до того велел доставить ему сюда же всю документацию, все корреспонденцию и личные записи Кетерика и Бальтазара, привезенные из Лунных башен, и нагруженные бумагами посыльные только чудом не теряются в лабиринтах магических дверей. Ролан тоже раз заглядывает в одну из дальних комнат хранилища, облюбованную Ссзетом, с каким-то никчемным вопросом, но, обнаружив консорта сидящим на полу в завалах бумаг и перерисовывающим что-то мелом с одного из множества разложенных перед ним пергаментов, решает не вмешиваться в императорские дела. Он делает абсолютно правильный выбор, пусть и не знает об этом наверняка, и когда Ссзет, позволив себе час неглубокого транса, чтобы привести мысли в порядок, покидает башню, он остается жив. И, возможно, позже даже будет хорошо отблагодарен. Если, разумеется, еще будет, кому его благодарить. Ссзет знает, что она не ответит на его письмо и не согласится на встречу даже в память о старой дружбе. Будь она кем-то другим, он бы мог настоять и припомнить, что она обязана ему жизнью – и не раз, – но она слишком горда, чтобы признать это, и, верно, искренне считает, что это он помогал ей в ее странствиях и ее мести, а не наоборот. Но на самом деле это все не имеет значения. Если ты знаешь, кому задать правильный вопрос, ты обязательно получишь ответ. И Ссзет Хлаана получает свой. Они сейчас живут в деревушке Тель Бадир, что на востоке пустыни Анаурок. Лучшее место для поиска наследия нетерезов, способов проведения ритуала растущей луны в Элазаде и, конечно, помощи бединам в защите от шедоваров и арканистов-шейдов. Ссзет отправляет нетерийские камни обратно в демиплан, с вершины холма оглядывая облепившую реку деревню, засыпающий рынок и волочащих сани верблюдов; он одет легко, в подпоясанную рубашку из плотного льна, шаровары и сандалии, белоснежные волосы заплетены в тугую косу, а защищают его лишь доспехи из тонкой кожи с бронзовыми пластинами: даже после того, как закатное солнце скрылось за горизонтом, здесь нестерпимо жарко, и он хочет двигаться легко, зная, что застигнутая врасплох противница не будет иметь над ним преимущества в этом. Песок скрипит под сандалиями, и утомленные дневной работой бедины провожают высокую фигуру не прикрывающего сегодня лица дроу с легким интересом, но, привычные к чужеземным купцам и торговцам, все же не уделяют ему слишком много внимания. Интересующий же его самого дом из глинобитного кирпича находится на отшибе деревни, еще дальше от мало-мальски любопытных взглядов. Не церемонясь и не ожидая, он поднимается на террасу и толкает створку двери. Духота, жужжание комаров, слабый свет масляных ламп, застеленный циновками песчаный пол, скупая деревянная мебель, запахи масел, скипидарной смолы, свежевыпеченного хлеба, зеленого лука и лотоса. Хозяйка отставляет кружку с пивом и, повернувшись на звук, сразу поднимается с застеленного подушкой низкого табурета; Ссзет мгновенно узнает ее даже с коротко остриженными волосами, в тонком льняном платье и затянутом узлом на груди легком плаще, несмотря на то, что прошло уже больше десяти лет. – Что тебе здесь нужно, императорская шавка? – спрашивает дева Эйлин, тоже моментально узнавая его и опуская руку на замотанную толстыми кожаными ремнями рукоять двуручного меча, прислоненного к столу. – Это грубо, – а Ссзет кривится, поднимая пустые ладони и демонстрируя отсутствие оружия. – Это правда, – отрезает Эйлин. Изобель, сидящая напротив нее, лицом к двери, пока молчит; ее глаза, густо подведенные свинцовой сурьмой, так печальны, будто она уже знает, что должно произойти. – Так что тебе нужно от нас? Отвечай мне. – Поговорить, – спокойно говорит Ссзет, опуская руки и складывая их на животе. – Поговорить с тобой, Эйлин. – А мне не о чем разговаривать с тобой, дьявольское отродье, – Эйлин раздраженно качает головой. – Убирайся из нашего дома сейчас, или не покинешь его живым вовсе. – Постой, Эйлин. Я понимаю, что ты чувствуешь, но мы не знаем, что за вести он принес. Это может быть важно, – а вот Изобель явно всегда выступала в их паре голосом разума. В том числе поэтому Ссзет в какой-то своей манере… жалеет ее. – Да что ему может быть нужно от нас? Разве только очередная помощь в установлении тирании своего жалкого полюбовника, – дева Эйлин пышет гневом, ее ноздри раздуваются, и Ссзет не уверен, что даже Изобель способна ее успокоить сейчас. – Он бы не пришел за этим, Эйлин. Никто бы на его месте не осмелился, зная о твоей силе, – но та просто миролюбиво протягивает руку и постукивает пальцами по столу, привлекая внимание божественной супруги. – Прошу тебя, я хочу знать эти вести, на редкость дурные, должно быть, раз он в здравом рассудке явился сюда. Так что давай все же дадим ему слово. – Ты слишком добра к шавкам и прихлебателям тиранов, моя дорогая, – и в голосе Эйлин все еще сквозят презрение и сталь, но на последних двух словах она все же смягчается. – Ладно, магус, мы выслушаем тебя, раз моя жена так хочет. Но говори быстро. – Этот разговор касается только нас двоих, Эйлин. Я не хочу и не буду вмешивать сюда Изобель, – Ссзет еще настаивает, пусть и уже понимая, что по его правилам разыграть это не удастся. – Либо ты говоришь с нами обеими, либо уходишь ни с чем. Выбирай, магус, – дева Эйлин уверенно складывает руки на широкой груди. – Хорошо. Хорошо, – и Ссзет соглашается, снова примирительно поднимая ладонь. Он хочет сказать что-то еще, но понимает, что это даст Эйлин не нужную ему отсрочку. Хочешь бить – бей, а не болтай. Бронзовый трезубец в его поднятой руке материализуется до того, как дева Эйлин успевает это понять. Мгновенный замах – и быстрый, сильный, чтобы с одного удара сломать шею, бросок. Изобель очень хрупкая, Ссзет помнит это по тому единственному бою, в котором они участвовали вместе, и когда трезубец входит в ее грудь, ключицы и шею, в восковую плоть и нежную кость, и он, и Эйлин понимают, что ее тело не перенесет этого, несмотря на всю целительную магию. "Наконец-то, наконец-то вы сделали это, мастер", – в голове непроизвольно звучит хихикающий шепоток мертвого Гнуса. – Мне правда жаль, – все же говорит Ссзет, но его не слышно за отчаянным криком Эйлин, а потом он складывает пальцы в колдовском знаке и заключает ее в иллюзорную клетку, и она окончательно перестает видеть и слышать его. Ссзет быстро шагает к Изобель – извлечь трезубец из ее тела и убедиться, что она мертва. Это очень странное чувство, но он действительно не хотел бы, чтобы она мучилась. После всего, что сделал ее отец и что делала она сама… это было бы самое меньшее нечестно. Но Изобель неподвижно лежит на спине, неестественно, безжизненно раскинув руки, ее свинцовые глаза открыты и пусты, а искривленная шея совершенно точно сломана. Ссзет упирается подошвой сандалии ей в живот и с чавканьем вырывает трезубец из раздробленных хрупких ключиц и верхних ребер. Он проводит рукой по окровавленным зубьям, и те покрывает колдовское зеленое пламя, он шепчет, особым образом складывая пальцы, и его тело окутывают тени, дотягивающиеся своими языками до ламп и гасящие их. – Изобель! Изобель! – Эйлин кружит в своей клетке, выглядящей для нее, как месиво из когтистых рук шарран, пытающихся выцарапать ее глаза, вырвать язык, коснуться ее кожи и содрать ее. – Я уничтожу тебя, магус! Я уничтожу тебя! – платье Эйлин трещит на спине, и она раскрывает крылья, вырывающиеся за пределы клетки. Мгновенный психический разряд проходит по ним, по плечам и шее к самому мозгу, и Эйлин тут же кричит от взрыва боли, которую наносит ей уничтоженная клетка. Она на долю мгновения прижимает ладони к вискам, охваченная этой болью, но почти сразу одним движением достает свой меч из ножен, поворачиваясь к Ссзету. Из ее носа на верхнюю губу течет кровь, и ее мозг определенно в состоянии худшем, чем она осознает. Ссзет отлично понимает, каково это. Он принимает мощный удар меча своим трезубцем, с силой отводя его в сторону, и сверкающее лунным светом лезвие прорубает сиденье табурета. Этот свет поднимается по сильным рукам Эйлин, расползается по ее груди и животу, охватывает все ее тело и превращается в призрачное пламя, но тени вокруг Ссзета поглощают его, впитывают и превращают в ничто. У Сэлуне нет власти над Асмодеем. Эйлин ослеплена яростью, болью и гордыней, но ей хватает ума даже под высокими потолками дома наносить половинные, короткие секущие удары, постоянно заслоняя собственную грудь мечом. И хотя даже так они куда быстрее и сильнее, чем Ссзет думал, руки Асмодея направляют его руки, и свет Сэлуне сверкающими вспышками разливается по бронзе трезубца с каждой отбитой атакой. Эйлин нападает, она ведет этот танец, то резко оттягивая меч, то снова раскручивая и пытаясь разрубить Ссзету плечо, но тот привык быть отзывчивой тенью, ждущей, пока противник собьется в дыхании, изнурится в своем гневе и споткнется, потеряет заданный им самим такт. "Ты бесполезен", – усмехнулась его сестра после того, как холеный любовник матери его нареченной с поджатыми губами задрал его вуаль, залез пальцами в рот, открыл и осмотрел зубы. "Больно тощий. И глядит так, щерится весь. Откормить бы его да обломать, да что время терять. У Тормторов младший-то какой справный, широкоплечий", – сказал он своей матроне, глядя снизу вверх, и та легонько скривила рот. "Худой-то и вправду. А что щерится, так зубки проредить, и в постели вернее ублажать будет. По-мужски лучше проверь", – процедила она, едва глядя и на Ссзета, и на своего любовника, сосредоточив все внимание на скучающей статной дочери, куда больше интересующейся куском поданного сырного пирога, чем будущим отцом своего ребенка. "Так это обязательно, хозяйка", – согласно закивал холеный дроу. "Ты бесполезен", – сказала его сестра, когда его, отчитав и утерев слезы, привели в залу и усадили на прежнее место, когда мать что-то шепнула дочери на ухо, и та громко фыркнула, засмеявшись. Один из ударов, следующий сразу после другого, слишком быстрый, и Ссзет почти пропускает его к шее, принимая лезвие между зубьями и едва не проезжаясь по полу вместе со скользкой циновкой. Мускулы туго напрягаются под черной татуированной кожей, Ссзет с трудом удерживает весь перенесенный вес аасимара и ее двуручного меча, но через несколько долгих секунд давление резко уходит, и Эйлин бьет его в грудь рукоятью, перехватывая меч голой рукой за середину лезвия – свет матери не причинит вреда дочери, – а в следующее мгновение сильный пинок приходится по щиколотке Ссзета, сильный и такой тяжелый, как удар кованым сапогом. Ссзет теряет равновесие на пару секунд – и этого хватает Эйлин, чтобы совершить полный замах. Торопливо сложенные темные пальцы – и в ее мозгу взрывается психическая энергия, она теряет координацию, и меч уходит в сторону, разрубая циновку и прорезая песок. Ссзет бьет, куда дотягивается, в плечо и верх груди, сразу рывком вытаскивая трезубец, и аасимарская кровь выплескивается из трех глубоких ран, течет по льняному платью и плащу, но Эйлин этого как будто даже не замечает, твердо упираясь ногой в землю и снова принимая стойку. Кажется, это будет еще тяжелее, чем Ссзет планировал. Но новый удар, пришедшийся на его трезубец, как будто все же чуть более слабый, стесненный, и Ссзет с силой, со скрежетом металла о металл отталкивает теснящую его Эйлин назад, освобождая себе место для маневров. Его тени тоже тянутся вперед, поглощая свет Сэлуне, они жалят Эйлин, ее голую кожу и крылья, оставляя черные некротические ожоги и выжженные перья. Та прикрывает только живот, никак не успевает поднять меч к груди, и Ссзет собирается коротким сильным ударом раздробить кости ее лица и сломать ей шею так же, как Изобель, – когда Эйлин вдруг окружает столпом серебряного света, окутывает пылающим лунным лучом ее матери, который мгновенно слепит и обжигает Ссзету единственный зрячий глаз. Защищаясь, он почти вслепую, увидев движение в последний момент, кое-как умудряется принять и отвести мощную атаку, едва не ломая древко трезубца, а потом Эйлин еще раз бьет его эфесом в не защищенное этим самым древком солнечное сплетение и сразу после, стоит ему на мгновение потерять ориентацию в пространстве, снова хватается за лезвие голой ладонью, раскручивает меч и добивает ударом рукоятью в висок. Ссзет сперва даже не чувствует боли, только отсутствие воздуха в легких, выжигающий темно-красную радужку свет перед левым глазом, саму силу удара и внезапное столкновение с полом. Взлетевший между разъехавшимися циновками песок неуместно забивает ноздри при попытке вдохнуть, в груди и черепе разливается гудящая, как колокольный звон, боль, но дышать некогда, видеть некогда, чувствовать некогда, и он живо переворачивается на правый бок, опираясь на свой трезубец. Эйлин выбивает древко из его руки сильным пинком и вторым ударом ступни в лопатку пригвождает его к земле. – Если ты думал, что я просто убью тебя… – она тяжело выдыхает, и Ссзет еще слышит свист прорезаемого мечом воздуха, а через мгновение мощный рубящий удар приходится на его спину, и ее всю до шеи, до самого мозга пронзает острая, рваная, неправильная боль, – о-о, как ты ошибался… – с яростным удовлетворением, смешанным с горем, говорит Эйлин, и Ссзет не знает, почему вообще слышит ее в собственном крике. Она дает ему время не из милосердия, но из жестокости, дает долгие секунды, состоящие из визга крутящейся личинки в его мозгу и невозможности пошевелиться от пронизавшей спину, скрутившей и сковавшей все тело агонической боли, чтобы он успел осознать, что с ним происходит. Он все равно пытается перевернуться, краем сознания понимая, что упускает драгоценные мгновения, но бесполезные ноги не слушаются. Он только понимает, опустив взгляд, что она не разрубила его пополам, но, судя по натекающей моментально луже крови, адской боли, от которой слепнет и без того плохо видящий глаз и плывет мозг, и бесплодным попыткам пошевелить ногами, точечным ударом она как мастер двуручного меча перерубила ему позвоночник. Эйлин обходит его, попадая в поле зрения, упирая острие лезвия в песок и придерживая меч за гарду. Кровь пропитала платье на ее груди и залила губы и подбородок, правое крыло повисло, и все ее бледные руки и ноги в нездоровых черных пятнах, но она неплохо держится, в отличие от задыхающегося, припавшего на локоть Ссзета. – Нет, в конце концов я убью тебя. Но до того… до того я разрублю тебя на куски, – она немного наклоняется вперед и вглядывается в его лицо так же холодно и требовательно, как он вглядывался в лица императорских слуг, растянутых на дыбе. "Я разрублю тебя на куски", – неожиданно спокойно сказала Орин, опускаясь на корточки, и воткнула нож в его бедро. Она разрежет его и распилит кость, и он, до полусмерти избитый, лишенный колдовства и скованный магией ее свитка, ничего не сможет с этим поделать. Он выдержал это тогда, и это было много, много хуже. Языки теней беспомощно тянутся к Эйлин, обжигая ее лицо, но она отмахивается от них сияющей ладонью. – Зачем, зачем ты это сделал, магус? – она цепко изучает искаженные болью черты Ссзета, и ее холодные глаза почти что полнятся слезами ярости. – Можешь молчать сейчас, но я буду спрашивать тебя после каждого отрубленного члена, и рано или поздно ты ответишь. Интерес. Интерес сгубил не одну кошку во Вратах Балдура и на всем белом свете. Благородные аасимары не слишком-то похожи на жаждущих собственного удовольствия кошек, но им тоже не следует быть излишне любопытными. Хотя горе и заставляет нас совершать опрометчивые поступки. Но уж если собрался рубить – тогда руби, а не… "Ей стоило сперва сломать мне челюсть", – думает Ссзет, и, слыша его колдовской шепот, Эйлин быстро отклоняется назад, перехватывая меч, но электрический хлыст уже смыкается вокруг ее горла, и Ссзет дергает ее на себя, чувствуя, как боль прошивает каждый дюйм его позвоночника. Но сейчас не время жалеть, и он глубоко вбивает пальцы во влажно чавкнувшую глазницу и, еще до того, как Эйлин успевает закричать, потоком пламени сжигает ее пульсирующий мозг. Послушные черные тени мягко отталкивают ее падающее тело от него последним одолжением и растворяются в воздухе, впитываются в мокрый от крови песок. Эйлин заваливается на бок вместе со своим погасшим мечом, подогнув колени, и Ссзет, чуть задрав голову, видит выжженную половину ее лица, запекшуюся до черноты пустую глазницу и приоткрытый в так и не случившемся крике окровавленный рот. Ближайшее время она будет мертва. – Я колдун, колдун, тупая ты сука, – он хрипло шепчет и обессиленно утыкается лбом в циновку. Но на это, на отдых, на пустую болтовню, на переживание боли у него нет времени, и, снова приподнявшись, даже не утерев с лица смешавшийся с песчинками грязный пот и опираясь на правую руку, левой он чертит в воздухе колдовские знаки. Гладкая черная дверь, соединенная с его собственным демипланом, появляется из ниоткуда рядом с телом Эйлин. По спине волнами разливается острая боль, сравнимая с испепеляющими вихрями Нессуса, уходящими в глубинные разломы земли и плавящими камни. Ссзет опирается на оба локтя, пытаясь пошевелиться, и глохнет, слепнет от этой боли; как будто дева Эйлин взяла свой меч, вогнала его под кожу вместо позвоночника и ворочает им теперь в мясе, вспарывая и разрезая лезвием мышцы. Сейчас бы ему очень, очень сильно не помешал Гнус, да только тот мертв. Ему нужен кто угодно, но ни один из бединов, он готов поклясться, в эту ночь и на сто шагов не подойдет к дому, в котором так гневно кричала их бравая воительница. Да и заколдовать его было бы нечем: даже несмотря на боль, Ссзет ощущает эту тянущую, неприятную пустоту, когда его колдовства на такую сложную задачу не хватит. Значит, придется все делать самому. И быстро. Он упирает локоть в песок как можно дальше от своего тела и с криком подтягивает себя вперед и вбок, на середине движения валясь лицом вниз и подвывая от боли; глаза непроизвольно наполняются слезами, и губы, руки трясутся от предельного напряжения разорванных мышц и переломленного позвоночника. Ему понадобится сделать это еще раз. Схватившись за колено Эйлин, он снова упирается локтем и подтаскивает свое тело еще одним рывком, едва не теряя сознание. В накатившей глухой темноте он слышит только чьи-то, незнакомые ему ужасные, мучительные рыдания. А когда та рассеивается, он вытирает запястьем хотя бы часть слез, натекшую на подбородок слюну и, крепко вцепившись в ноги Эйлин, тянется через них, толкая дверь. Едва придя в себя после поплывших перед глазами черных пятен, Ссзет думает, что из него наверняка вытекло уже не меньше пинты крови, но сразу отбрасывает эту мысль, окутывает себя и Эйлин серебристым туманом и перемещает их обоих в демиплан, в начерченную на полу каменной тюрьмы магическую клетку. По каменному полу передвигаться проще, и, преодолев накатывающие, заполняющие легкие так, что невозможно вдохнуть, волны острой боли, слышимые сквозь них собственные крики и несколько черных провалов в памяти, Ссзет все же оказывается на безопасном расстоянии от постепенно восстанавливающегося тела Эйлин и обессиленно валится лицом вниз. Слава Асмодею, вся натекшая из него кровь не испортит горящий колдовской узор на полу пустой комнаты демиплана, и он мог бы позволить себе истечь ей прямо здесь, если бы… Не отключаться. Заставив себя приподнять голову, Ссзет машинально облизывает мокрую от холодного пота, всю соленую и онемевшую верхнюю губу и протирает запястьем левый глаз. Так, когда он лежит и не двигается, боль даже уже кажется не то чтобы терпимой, но той, с которой он может сосуществовать какое-то время. К сожалению, недолгое, если он сейчас же не придумает что-то. Судя по гортанному хрипу и слабому шевелению, Эйлин начинает приходить в себя, но Ссзет не сосредотачивается на этом. Сейчас его куда больше волнует, что он не может колдовать – последнее перемещение выжгло в нем все остатки магии – и даже не может отдохнуть – он и без того уже достаточно истек кровью и теряет сознание каждые несколько минут, и один из таких провалов может стать последним. – Нет! Нет! – а вот Эйлин возвращается в сознание быстро и подползает к краю клетки, с яростным криком натыкаясь рукой на непреодолимое невидимое препятствие. – Нет! Ты, дьявольское отродье! Ты думаешь, ты умнее Кетерика, умнее Лорроакана? О, что я сделала с ними… но то, что я сделаю с тобой, будет много, много хуже!.. – она кричит, обессиленно ударяя кулаком по камню, но вдруг замолкает, и Ссзет возвращается к своим мыслям. Ему нужен целитель, и нетерийские камни перенесут его прямо во дворец, ко всем этим шарлатанам-жрецам, которые смогут вылечить и срастить его, но для этого ему нужно проползти еще не меньше двадцати футов до двери, чтобы покинуть этот демиплан и дотронуться до другого. Голова пьяно и как-то замедленно идет кругом, сухой и липкий язык вяло ворочается во рту, на ослабших руках сорваны ногти. Он едва осилил шесть, и даже такое маленькое расстояние, легко преодолеваемое обычно за несколько шагов, сейчас кажется ему большим, чем путь от Невервинтера до Калимпорта. Нет, он не сможет этого сделать. А Эйлин вдруг тихо, болезненно смеется, снова отвлекая его внимание. У нее, кажется, случается истерика, и она зажимает рот рукой; в холодных глазах выступают слезы. – Да ты уже никуда не уйдешь отсюда, магус. Ты сделал это не для себя, о-о, не для себя, нет… Ты сделал это для него, а сам теперь сдохнешь здесь, истекая кровью, от моей руки, – она давится смехом и как будто вот-вот заплачет. – И пусть Асмодей заберет твою душу, я найду тебя, я спущусь в Нессус, найду лемура, когда-то звавшегося тобой, и разорву его плоть на сотни частей, и опять, и опять, пока ты не вспомнишь, что ты сделал. А он… он умрет быстро, как умирают люди, и его заберет Бэйн, и ты никогда больше его не увидишь, никогда, никогда… – она заходится нездоровым хохотом и хрипит, заваливаясь на бок. Ссзет сжимает зубы, стараясь отстраниться от боли и почти не слушая Эйлин. Только одно знакомое слово откликается чем-то в мыслях, хотя он и не сразу понимает, чем. "Ты беспомощен", – шепнула ему тетка перед тем, как подтолкнуть лезвием в поясницу. Он постарался удержать равновесие, быстро переступая по крутому склону ямы, но усталость от голода, избиений и связанные руки сделали свое дело, и он запнулся и попросту покатился вниз, несколько раз перекувырнувшись боком. Вспышка холодной, нетерпимой боли в левом плече заставила его закричать, и его матроны, и их рабы, за которыми он ухаживал, нестройно посмеялись над этим. Он лежал на вывихнутом плече, через раз дыша, в скрывающем худобу многослойном платье и черной вуали, и ничего не слышал, кроме собственного сердцебиения и быстрых шорохов в глубине ямы. Он уже делал это однажды. Он чертил особые знаки здоровой рукой, хотя из-за крепких узлов на запястьях приходилось вслед за ней двигать и вывихнутой, сцепив зубы. Он шептал колдовские слова пересохшими губами, уже много часов не касавшимися воды. Он обонял гнилостный, водянистый запах паутины, видел метавшиеся в раскаленных расселинах вихри Нессуса, ощущал утешавшие, горячие объятия, такие горячие, что до ожога, до зажмуренных глаз. Он без раздумья отдал все то малое, что имел. И если это единственный выход… он сделает это снова. Ссзет тянется за разрубленную спину, ему больно и холодно, и смоченную в крови руку, повторяющую на полу письмена сорокалетней давности, трясет от агонии и озноба. – Все, все это было зря, магус, – никак не может отсмеяться Эйлин, не открывая глаз и лежа на боку. – Ты просто умираешь. Ты собственными руками уничтожил то, что тебе дорого, и теперь подыхаешь, и твое тело будет гнить здесь, и никто не придет похоронить тебя. – Я возвращаю тебе свою душу, – не слушая ее, Ссзет едва разлепляет ссохшиеся уже губы и не узнает свой голос, слышимый глухо и слабо, как через толщу воды, – а ты верни мне мое тело. Горячие, как глоток кипящего грога в ледяную метель, губы, зубы игриво прикусывают его острое ухо, и он слышит низкий шепот, наполняющий его тело желанным до стона теплом. А потом боль в спине усиливается, плечи сами собой выгибаются, и он остается наедине с собственным криком. – Что это с тобой, магус? Никак, уже корчишься в агонии? Кость медленно сращивается с костью, соединяются связки, вспыхивают огнем Нессуса нервы, сливаются в единое целое разорванные мышцы. Разросшийся в спине жар, как ревущий, испепеляющий все вокруг взрыв пахнущего серой пламени, изгоняет все мысли и всю сущность одного ничтожного дроу, наполняя тело безудержной силой его покровителя. Когда Ссзет снова приходит в себя, все его тело гудит, ноет и ощущается переполненным болью, словно каждая его мышца надорвана невероятным усилием. Пошевелиться тяжело, но возможно, он закидывает руку назад, сглатывая с сухой резью в горле, и нащупывает под вспоротыми доспехами и рубашкой горячую и зудящую свежую кожу, отзывающуюся на прикосновение так, будто по пояснице расплылся огромный кровоподтек. Ничего. Это лучше, чем быть мертвым. Ссзет с трудом подбирает ноги и осторожно садится; голова все еще сильно кружится от потери крови, и он хватает ртом воздух, соскальзывая рукой по мокрому полу. Но спустя мгновение легкие наполняются, пусть и горят, как обожженные, и он находит опору, распрямляя полыхающую болью спину. – Нет, ты не можешь! Не можешь… Что ты сделал? – Эйлин вскакивает в своей клетке, но Ссзет почти не слышит ее криков, поднимаясь; перед единственным зрячим глазом все плывет, в ушах шумит, и ноги едва держат. Но на несколько шагов его хватит. Он навсегда закрывает черную дверь, отрезая кричащую, неистовствующую Эйлин от материального плана существования, и отзывается на податливую вибрацию нетерийских камней, а в следующее мгновение его ноги все же подкашиваются, и он падает на пол собственной спальни в императорском дворце. Дом. Это его дом. Слово, смысл которого так долго не был ему понятен. Защищенность, покой, тепло очага, касающееся трясущихся от озноба рук. Дом. Хриплым голосом он кличет приставленную к его покоям девчонку, отмахивается от ее помощи, подставленного плеча и велит набрать ему ванну. Кое-как сам перебирается в кресло, когда та убегает, и, кажется, снова теряет сознание. Когда он приходит в чувство, то обнаруживает себя завалившимся вбок, а девчонку – тормошащей его за грязный рукав. – Ваше Высочество, Ваше Высочество… Давайте я лекаря позову, а то вам, гляжу, совсем дурно. – Не нужно, – Ссзет хрипит и легонько взмахивает рукой; все его тело словно пульсирует болью, как не вскрытый гниющий нарыв, – лучше помоги раздеться, – он откидывается в кресле и прикрывает веки, пока девочка живо расстегивает ремни его доспехов и сандалии. И хотя, когда она заканчивает, все же приходится подняться, она еще помогает ему разоблачиться и осторожно отлепить от кожи уже присохшие окровавленные шаровары и рубашку. – Я чабрецовую ванну подать велела, – деловито говорит девочка, поддерживая его, голого, под локоть и сопровождая за расписанную птицами ширму, – она быстро вам поможет в себя прийти. – Умница, – Ссзет опирается на ее плечо, неповоротливо забираясь в деревянную ванну и с откровенным наслаждением погружаясь в горячую воду; кожа сразу вся вспыхивает, но это ощущается почти экстатически, и напряженные, затвердевшие мышцы хоть самую малость расслабляются от жара. – Расплети мне волосы – и можешь идти. Я хочу побыть один. Девочка послушно кивает, привычная к резким уходам и появлениям консорта, и принимается распутывать его грязную косу; вода в ванне быстро становится мутной от крови, покрывающей его тело, и в пересохшем рту сам собой появляется привкус чабреца и металла. Ссзет постепенно входит в транс, положив руки на деревянные бортики и погрузившись в воду по грудь, и боль в пояснице, тошнота от кровопотери, горькая сухость в гортани мало-помалу отходят на второй план. Он ни о чем конкретном не думает, только медленно и глубоко дышит, сосредоточившись на приятной, тяжелой и теплой неподвижности воды вокруг его тела. Она медленно охлаждается, и его вялотекущие мысли тоже постепенно остывают, удаляются от всех мирских забот. Когда он открывает глаза, вода в ванне уже холодная, а он сам ощущает себя так, будто не отдыхал целую вечность: все тело обезвожено, раздражено, и мышцы нестерпимо ноют при малейшем движении. Восстановление определенно займет у него не один день, и прямо сейчас он хочет улечься в мягкую и теплую постель самое меньшее на месяц, но… у него еще есть неоконченные дела. Он немного обмывает тело и смачивает волосы, смывает с них кровь, а потом снова зовет девочку, которая помогает ему выбраться из ванны, вытереться и заплести новую косу, а после отбегает за горячим чаем, пока он одевается. Ноющие, ободранные пальцы с трудом справляются с подвязками чулок и пуговицами жилета, а соединяющие его с бриджами шнурки и еще ремешки бархатных туфель затягивает уже вернувшаяся девочка, в то время как он с наслаждением медленно пьет чай из посеребренной чаши. Это уже прилично, и хотя он все так же прихрамывает из-за остро прошивающей поясницу боли, и голова по-прежнему кружится, он в состоянии вернуться в императорскую спальню. – Пошли все прочь, – по крайней мере, он еще может добавить стали в свой хрипловатый голос, и переглянувшиеся жрецы начинают торопливо собираться под холодным взглядом его темно-красного глаза. Сменившийся мальчик у постели Энвера тоже вопросительно приподнимается, но Ссзет качает головой, и он садится обратно на низенькую скамью. Шуршат собранные карты и кожа барабанов, стучат ссыпанные в сумку инкрустированные палочки, задуваются свечи. Когда дверь прикрывается в последний раз, Ссзет подходит к императорской постели и устало садится на край. Белье регулярно меняют, но в воздухе все равно душно пахнет рвотой, кровью, пропитавшим ночную рубашку болезненным холодным потом и лавандой. Ему все равно, и, не снимая туфель, он забирается поверх цветастых дурпарских одеял, вытягивается рядом с Энвером и накрывает его безжизненную руку своей. Напольные часы отсчитывают минуты, мальчик иногда шмыгает носом, и Ссзету кажется, что он невольно проваливается в дрему, когда Энвер шевелит пальцами. – Тебя снова долго не было, – его голос за эти дни стал еще слабее, но в нем все же осталась та нотка звенящей императорской горделивости, которую Ссзет так любит. – Я понимаю, что тебя сейчас тревожат вопросы… наследования власти. Но мне было бы приятно еще раз проснуться и увидеть твое лицо, – и это звучит не нежно, а требовательно, и Ссзет мягко возражает: – Меня уже ничего не тревожит. Энвер недолго молчит, сперва просто хрипло дыша, а потом прочищая горло тяжелым кашлем. – Зачем ты отпустил жрецов? – Ссзет слышит в его голосе легкое холодное волнение и оттого ласково поглаживает его запястье своими длинными темными пальцами с сорванными ногтями, так и не размыкая век. – Так все закончится быстрее. – Так я умру быстрее, ты хочешь сказать? – холода становится больше, и Ссзет наконец приоткрывает глаза, сосредотачивая левый на бледном, запавшем лице своего императора, и тихо фыркает. – Нет. Ты умрешь теперь только тогда, когда я захочу. – И что это значит? – Энвер снова закашливается, и на его губах остаются капельки крови. Ссзет потягивается и вытирает их большим пальцем, не обращая внимания на то, что Энвер находит силы недовольно дернуть подбородком. – Что твоя жизнь теперь принадлежит мне. И ты не умрешь ни сегодня, ни завтра. Ты поправишься, – Ссзет обхватывает свой большой палец губами, слизывая кровь. – И… как дорого это нам обошлось? – после недолгого молчания с изменившейся интонацией спрашивает Энвер. – Не беспокойся. У меня как раз была ненужная душа, так что я просто заложил ее еще раз, – нарочито легкомысленно отвечает Ссзет. – И с чего ты взял, что я буду беспокоиться? Это ведь всего лишь твоя бессмертная жизнь, – а голос Энвера, несмотря на слабость, сочится сарказмом, и он раздраженно сжимает руку Ссзета сильнее. – А твоя душа, твоя бессмертная жизнь все еще принадлежит Бэйну, но я не схожу с ума по этому поводу, – парирует Ссзет. – Потому что меня это устраивает. Это мой выбор, – сухо отвечает Энвер. – А Асмодей – мой, – и своим тоном Ссзет показывает, что им лучше бы закончить разговор на этом, но Энвер только хмурится и, тяжело вздохнув, приподнимается на локте. – Мы что-нибудь с этим придумаем. Снова. Когда моя голова прояснится, – он кладет горячую, влажную ладонь на щеку Ссзета, задевает пальцами острое ухо и через силу потягивается, чтобы поцеловать его; его губы такие холодные и сухие. Ссзет целует его осторожно, ощущая неуместное желание, а потом Энвер сглатывает и резко отворачивается; его снова рвет в подставленную мальчиком бадью, и Ссзет прижимается к его напряженной спине, обнимает за судорожно поджимающийся полный живот. – Принеси еще воды, – он велит мальчику, когда приступ заканчивается, заметив почти пустой стеклянный кувшин на столике рядом. Он приобнимает Энвера, тяжело дышащего и снова откинувшегося на подушки, вытирает полотенцем рвоту и кровь с его губ и заросшего подбородка. – Это будет мучительно, мой государь, но скоро тебе станет легче, – шепчет Ссзет, а Энвер стонет и прижимает руку к верху живота. – Они ушли, и я чувствую, как боль становится все хуже. – Ты справишься. Ты все еще император, и народ ждет твоего выздоровления. И уже завтра ты сможешь немного поесть, принять ванну, и я пришлю тебе брадобрея. А пока прими еще сонной лилии и постарайся отдохнуть: мне нужно снова оставить тебя. Кто-то же должен заниматься этим дурацким заговором. Но не волнуйся: казнь мы отложим до того момента, как ты поправишься. – Ты всегда знаешь, чем меня порадовать, мой милый Ссзет, – Энвер слабо улыбается и все же прикрывает глаза. – Иди. Убей их, если они откажутся говорить, допроси их души и верни к жизни, чтобы я мог убить их еще раз. – И это самое малое, что я сделаю, – Ссзет подносит его руку к губам, невесомо целует пальцы и, бережно уложив ее обратно на одеяла, с тяжестью поднимается с постели. Больше всего ему хочется остаться и попросту, даже как-то по-человечески уснуть, но он только потирает сухой левый глаз и выходит, разминувшись с вернувшимся мальчиком с полным кувшином воды. Снаружи императорские покои охраняет стража, снует прислуга, и Ссзет чувствует опасливые, любопытные взгляды, когда прикрывает за собой двери. Он поворачивается, и прямо, оценивающе смотрит на застывших стражников, и хмыкает. – Ему становится лучше, – цепким глазом он не замечает никакого недовольства в их лицах, разве что немного облегчения, и думает, что не зря лично подбирал их. И распрямляет горящую от боли спину, вскидывает вверх сжатый кулак, зная, что через мгновение получит такой же ответ. – Да здравствует император.