Раннее утро. Солнечные лучи медленно пробирались в окна и приятно падали на лицо, ласково согревая и заставляя открыть глаза. В лагере начался новый день. Ещё сонные охотники и повара неспеша покидали свои дома и начинали работу. Проверить здесь, посмотреть там, доложить об этом эпистату. Каждый шаг должен был быть записан, таков приказ. В последнее время обстановка в столице становилась все более напряжённой: хворь распространялась с бешеной скоростью, губила скот и посевы. Тела тех бедолаг, что погибли от грязных и чёрных рук этой заразы, едва ли успевали хоронить. Отсюда более высокие требования к их господину. По мнению многих эта болезнь была ни чем иным, как проклятием. Прошло достаточно много времени, но ни один черномаг не был казнён, а хворь продолжала уносить людские жизни. На пусть и крепкие мужские плечи свалилось слишком много обязанностей.
Время шло, Солнце поднималось все выше и выше, практически дойдя до зенита. На удивление, все было спокойно. Верховный эпистат до сих пор не показал на улице и носа, продолжая упорно прятаться в прохладе своего глиняного дома. Из окон не видно ни света свечей, ни мощного силуэта. Нет ни звука тяжёлых шагов, ни тихого глубокого голоса. Казалось бы, что для альбиноса это было чем-то обыденным — прятаться в тени от палящих солнечных лучей, обжигающих такую нежную кожу и неприятного ощущения в глазах, которые также были болезненно чувствительны к яркому свету. Но что-то не давало людям покоя. Тизиан, решившийся потревожить покой мужчины, быстро вышел, нашептывая что-то другим охотникам и оставляя их сторожить дверь в жилище господина. По лагерю сразу же разлетелась эта новость — Амен болен. На ум не приходило ничего другого, кроме хвори. Неужели его осторожность и все запреты на потребление разного рода продуктов за пределами их лагеря больше не работают? Неужели и они тоже в скором времени слягут с этой страшной болезнью? Как бы Тизиан и Ливий не старались успокоить народ, проку от этого было мало — в лагере с каждым часом росли страх и паника.
Вечером все сидели хмурые, всматриваясь в тарелки с едой. Стоит ли? А если зараза? Но под строгим взглядом охотников желание вредничать у всех отпало. За ужином не было только одного — проворного черномага, за которым так упорно гоняется их господин, но все никак не схватит и не накажет. Что-то его каждый раз останавливало. Вот только что? Тизиан, заметив боковым зрением шелковый край девичьего платья, мелькнувшего за домом эпистата, решил, что лучше сделать вид будто бы не видел его вовсе. Ему не составило труда догадаться кому принадлежало то платье. В этот раз он вмешиваться не станет.
Эвтида бесшумно и ловко, словно кошка, пробралась в дом через окно, держа в руках глиняный кувшин. Внутри было прохладно, в воздухе витал аромат эфирного масла — белый мирт и гранат. Ноздри раздулись, жадно вдыхая такое приятное и гармоничное сочетание, которое так хорошо подходило
ее господину. Найти его оказалось не трудно. Мужчина лежал на своей кровати, зарывшись в подушки и легкую простынь, стараясь согреть изнуренное от озноба тело. У Эвтиды невольно поджались губы. Жалко. Мучается, но помощи не просит — хоть убей. Привык справляться со всем сам. Но ее не прогонит, знает ведь, что бесполезно. Сколько бы ни ругал ее, ни пугал, она все равно приходит к нему, злобно сверкает глазами и гордо вскидывает подбородок. Глупая, глупая шезму. Еще сама не понимает во что ввязалась.
Нежная ладонь осторожно прижалась к мокрому от испарины лбу. Весь горит. Белая кожа сменилась на ярко-красную, всем видом крича о высокой температуре. Оставив кувшин, что принесла с собой, на полу рядом с кроватью, она отошла к сундуку, сумев отыскать плотную ткань. Эвтида заметила чашу с водой и мокрым куском ткани в ней. Накрыв мужское тело, руки потянулись к чаше, но на тонком запястье сжалась крупная грубоватая ладонь. Уставшие, почти прозрачные, голубые глаза смотрели прямо в глаза напротив. Сложно распознать эмоцию в них. Кажется, будто эпистат сам не знает, что ему сейчас чувствовать и как поступить.
— Господин? — Эвтида руку не вырывает, послушно ждет, пока сам отпустит. — Позвольте помочь, не гоните. —
Тишина. Видно, что думает. Отпускает чужую руку и вновь закрывает глаза, делая глубокий и тяжелый вдох. Отжав воду, Эвтида прижала влажную ткань к покрасневшему лицу, протирая его от пота. Морщинки на лбу расправились, лицо приняло более расслабленный вид.
— Зачем пришла. Вдруг заразишься. — голос Амена хриплый, слова даются ему с трудом. Уставший.
— Ливий говорил, что хворь не заразна. Он все свободное время проводит возле больных и хорошо себя чувствует. Даже если заражусь, мне плевать. Тебе помочь хочу, господин. —
— Не для того человека жизнью рискуешь, Неферут. —
— Для того или нет — решать мне, господин. — Эвтида убрала ткань обратно в чашу, кладя руку на щеку мужчины, вновь ловя его взгляд.
— Куда руки тянешь? —
Ворчит. Хочет казаться сильным даже будучи больным. Только Эва чувствует, когда к ее раскрытой ладони щека прижалась в ответ. Видит, что в голубых глазах сейчас не холод и гнев, а нежность. Амен измученным зверем невольно жмется и тянется к ней, сумевшей его приручить.
Единственной.
— Приласкать тебя… Хоть немного… —
— С огнем играешь. —
— Играю… —
Рука с щеки медленно переместилась на волосы, осторожно перебирая белые и мягкие пряди, поглаживая и успокаивая. Напряженное крепкое тело расслабилось, растекаясь по кровати. Амен положил ладонь на голое женское колено, слегка сжимая его. Хочет прикоснуться. Хочет почувствовать эту мягкую и горячую кожу снова. Эвтида лишь молча наблюдала, продолжая ласкать, пока ей это позволяют. Ногу держала ровно, не дергала, не желая напугать эпистата своей реакцией и прервать такой интимный момент между ними. Шероховатые пальцы вырисовывали на ее ноге иероглифы, складывавшиеся в слова. «Моя Неферут». Мужчина смотрит в ее глаза, ожидая ответа.
— Твоя, господин… — на щеках проступили красноватые пятна, хорошо заметные под светом свечей. Смущается. Краснеет, но глаз не отводит, смотрит прямо, но в очах зеленых читается робость.
— Не боишься? Уверена, что моей стать хочешь? —
— Хочу, господин. Твоей до конца жизни буду. —
Долго смотрит на нее. В глазах ее ложь ищет, привычные ей злорадство, насмешку. Не верит. Сомневается в ней. Не любили его никогда женщины. Боялись, что принесет им страх и боль, что будет держать при себе, как собаку. Никто его любви не знал ни разу. Но если он способен
так ненавидеть, то как же он любит.?
— Не знаешь, каким я быть могу. —
— Так покажи мне, господин. Хочу твою любовь познать. И любовь в ответ давать буду. —
Находит в себе сил подняться на локтях, тянет за руку ближе, что Эвтида едва ли не лежит на широкой груди. Лица близко совсем. Губами чувствует своими горячее дыхание мужчины. Поцеловать ее хочет. Медлит, не зная, точно ли готова она. Но все же подается вперед, осторожно накрывая пухлые и мягкие губы. Сильные руки вокруг талии сжал, но держит ее так, чтобы отстраниться могла. Не принуждает ее. Эвтида, никем не тронутая никогда, неловко сминает губы Амена в ответ. Чувствует его улыбку, слышит легкий смешок.
— Нецелованная. Неужели мужчины не было никогда? — в глазах черти пляшут, смотрит на ее губы, на ее красное от смущения лицо, в красивые нежные глаза, любовью до краев заполненных.
— Не было, господин. Первый у меня. —
— Пусть Ра свидетелем слов моих станет. На руках тебя носить буду, о чем хочешь проси — все сделаю. —
Горячие губы целовали везде. Щеки, губы, закрытые веки. Опускаться ниже не стал, не время. Руки так и лежали на талии. В голове мысли только о ней и ее невинности. Желал ее, готов был овладеть телом и душой ее прямо сейчас, но не готова она. Возьмет, когда сама того попросит. Когда сама придет в губы ему это скажет.
— Что в кувшине? —
— А.? —
— Что в кувшине, Эва. На полу стоит. Не было его здесь. —
— Ах. Молоко, господин. Сегодня привезли. Выпей, легче станет. —
— Добро. Подай. —
Эвтида, еще не отошедшая от нежности его, потянулась за кувшином, заполняя еще теплым молоком глиняную чашу, кладя ее эпистату в руки. Отпил молока, облизав губы, и расслабился, уронив голову в ямочку на женском плече. Усталость снова накрыла с головой обессиленное тело. Веки, словно свинцом налитые, невольно закрывались, погружая в сон. Амен раскинулся на кровати, утянув возлюбленную за собой, обнимая.
— Со мной до утра останься. С утра прикажу все твои вещи ко мне перенести. Отныне со мной быт и ложе делить будешь, в делах служебных помогать. —
— Буду, господин. Любое слово твое исполню. Только люби меня. И на девиц других взгляд свой не клади —
— Моя непокорная Неферут… Да разве смею я за спиной своей женщины поступать так. Твой я целиком и полностью. Видят Боги я тебе принадлежу теперь. —
— Мой… Только мой… —
***
Огромных статуй в образе богов…
Впитал в себя восторженно Египет…
Нил окропил, тот край со всех сторон…
Он города через столетья видит…
В песках пустыни клад Земной зарыт…
Там города в клещах песка томятся…
Среди пустыни город мёртвых спит…
И в городе том некому смеяться…
Оазис дивный в Африке возник…
Среди камней таинственные замки…
Всех потрясает не повторный вид…
Хоть многих городов и нет на карте…
Последний путь, пристанище Богов…
В пещерах лабиринтов вечных скрыто…
Египет будоражит в жилах кровь…
Там тайной вековою всё укрыто…
И так же, как и сотни лет назад…
Нил Землю влагой край тот наполняет…
И так же точно сотни лет подряд…
Край этот Славный, древний прославляет.
— Эва, это что… —
— Ах, прости. На одном из свитков прочитала. Запомнился мне. —
— Добро… Но стихи твои я обязательно послушаю завтра… Спи… —
В комнате раздался тихий и ласковый девичий смех. В ночи два сердца в унисон бились, в любви признаваясь друг другу. Нежные руки лишь сильнее обняли крепкое тело рядом с собой, лаская и нежа. И неважно сейчас, что ведь враги они друг другу. Не прикажешь сердцу.
Любовь не пожар, а загорится — не потушишь.
