Cinnabar capillorum

Дазаевской жизни каждая страница в киноварных росчерках — в убийствах, запястьях изрезанных, в Чуиной порче, в волосах Одасаку, — а теперь, когда Оды не стало, — каждый росчерк ножом по сердцу, а в баре пожилой мужчина за стойкой головой качает все чаще на лишний бокал виски. Он не так глуп, не думает, что алкоголь раны эти залечит, но пускай так — хотя бы чуть-менее больно, чуть-легче все на опьянение списать, немного ослабив затяжки на маске улыбчивой. *** Одасаку не знал, кто так его сломал; с Дазаем на слишком многие темы поговорить нормально просто невозможно было, оставалось лишь догадываться — по едва отличному тону, по губ уголкам дрогнувшим, взгляду чуть темнее обычного, — и эта была из таких. Руки крупные — аляповато в своем загаре и мозолях на фоне фарфоровой кожи, — лежат на бледных бедрах худощавых. Пальцы проходятся по шрамам свежим, а Дазай от всего этого плавится. Он выгибается, ломается в спине — поломанной куклой в руках Оды будто. И оба они такие — пустые и сломанные, себя отдающие так ужасно неправильно; один — в том нуждаясь, как в воздухе: жалко и отчаянно; другой — так отчаянно, так глупо спасти желая. Глупо. От прошлого спасти? от себя ли? друг от друга? Слишком поздно спасать, слишком крепко не в тех местах поломанные кости — шрамы на сердце — срослись за много лет. Впрочем, Ода по-другому не умел, всему отдавался всецело, себя не жалея — почти нереалистично, словно чересчур для этого мира, а скорее, как герой книги какой-то. Дазай же за то и тянулся так к нему, как к солнцу — единственному теплому, яркому и светлому среди всей этой тьмы непроглядной, что всю жизнь за ним по пятам следует, обступает плотной дымкой удушающей. Дазай в нем нуждался — а Одасаку сам себя за это ненавидел, не так он Осаму спаси хотел, не так давать ему любовь всю эту, что сейчас алыми следами на коже проступала, — но другой любви Дазай не знал, не понимал, душа израненная иного не видела. И Ода в итоге давал ему ее, хоть как-то, чем-то пустоту в сердце другого заполнить пытаясь. У Дазая тьма вся красным окрасилась — руки-пол-плащ раньше бежевый-все-все-все — киноварью своей с волосами мужчины на его руках сливается, стекается в лужу на полу, и как через занавесу эту слышится голос Оды, и даже щеки сухие — а ведь впервые хочется плакать, задыхаться в слезах — осознание еще не до конца настигло, но в голове бьется мысль, что его место в этой киновари — не Оды. *** В бокале плещется лед, давно подтаявший, а Дазай лишь смотрит на него пустым взглядом. Он не считал, какой это стакан по счету — этот наркотик не страшнее того, от которого он до сих пор отойти может — в чьих глазах тонул, — от которого никогда отвыкнуть не получится. — И снова напиваешься? Вряд ли он был бы этому рад, — произносит мужчина в очках, занимая соседний стул. — Да иди ты к черту.