***
— Не делай вид, будто что-то ещё решаешь, старик! Предоставь это мне! — на лице, достойном стать моделью для всех великих скульпторов античности сразу застыло на редкость неприятное выражение — Люка изволил гневаться, как же, что-то на этом свете, что-то, касающееся богов! Произошло без его участия. — Луций. — с восклицанием, больше похожим на тяжелый вздох, Рем, с тем же лицом, только на пару десятков лет и сотен — шрамов старше, отодвинулся отступая. Люка поморщился, латинская форма имени, не смотря на приверженность временам, когда именно она была бы в ходу, ему не нравилась. Едва бросив взгляд на ребенка на руках у брата, он заговор: — Братие, с печалью должен отметить, что даже на нашей традиционной рождественской встрече, — тут не выдержал и фыркнул Лоренцо. Священников он не любил, и костер, ставший наградой Джироламо и его братьям по ордену, доказал меру благоволения герцога всему миру. Люку, в прочем, ни чужим фырканьем, ни откровенным смехом было не смутить, — даже на рождественской встрече, когда мир снисходит на всё живое в милости господней, я слышу споры. И мне печально, печально за вас, братие!.. — К чему ты это? Мне дорого моё время — притворно нетерпеливо подаваясь вперед, и демонстрируя более чем глубокое декольте, поинтересовалась Марина, — Говори! — она рубанула сложенным веером будто кинжалом по воздуху. — Как странно вечер начинается, — прошелестела от двери Эмилия, поигрывая своими бесконечными варварскими золотыми браслетами, — но я согласна с., — она взяла намеренную паузу, окинула выразительным взглядом вечную соперницу, глянувшую в ответ не менее снисходительно, — с нашей Светлейшей. — от количества яда в голосе кто-то более впечатлительный мог бы и умереть, но среди тех, кто собирался на этой вилле проводить ушедший год, впечатлительных не было, — что тебе опять нужно, Люка?! Мало тебе моего золота? Мало чужих солдат и чужих смертей?! От такого напора, отчаянный интриган, не любящий прямой бой, Люка поежился и едва удержался, чтобы не отступить старшему за спину, по крайней мере, оглянулся он вполне выразительно, но рядом уже стояла Марина, прижимаясь к Рему грудью, будто влюбленная скромница. И очень недобро смотрела на священника. Оглянулся ещё раз, сморщился при виде стоящего ровно между двумя дамами Лоренцо, который талантливо делал вид, что не видит ни одной, Лукино, бравируя своими варварскими манерами, насмешливо свистнул, даже Сиджизмондо и невыносимый умник Николо, предпочитавшие любим другим развлечениям винопитие и драки, подошли! — Братие, сеньоры и сеньори! — сменил он тон, — сколько обвинений бедному монаху, и все — ни за что. Я только хотел предложить устроить судьбу этого отрока. В тишине садов и библиотек Папской области он мог бы расти, не зная нужды ни в пище телесной, ни в пище духовной. — его слушали, и Люка, начавший свою любимую проповедь совершенно не заметил, как отошел сначала Рем, укачивавший заплакавшего ребенка на руках, а следом — Марина, легко подобравшая свои шелка и меха. За ними следом, теряя интерес, начали отходить и другие.***
— Если это аллюзия нашего будущего, — насмешливо процедила Эмилия, глядя на Марину, игравшую с ребенком, — то мне оно не нравится! Отдай его мне, шлюха! Марина выпрямилась, поправила свои неуместные, а оттого безумно дорогие меха на византийский манер, смерила саму Эмилию в ее испанском платье, с ног до головы, особенно уделив внимание браслетам, жирным желтым блеском приковывающих к себе взгляд, и протянула, будто бы лениво, но взгляд у нее был слишком злой: не я ношу здесь варварское золото, подаренное мне одним безусловно благородным доном. — Это и моё золото, не смей! — Твоё, да не твоё. Что ты сделала, чтобы носить его? Проводила в путь одного мужчину и приняла подарки от другого? Содержанка, — последнее дух города Венеция, готовая драться за свое хоть с морским дьяволом, прошипела, надвигаясь на смертельно бледную от оскорбления Эмилию, — шлюха здесь только ты, грязная испанская шалава! — где-то на фоне отчаянно заплакал ребенок, будто ему было физически больно, но двоим достойнейшим сеньорам было не до него, — И что ты сделаешь теперь, если я отниму твои драгоценные браслеты? Да, отниму, продам ростовщикам и снаряжу на эти деньги новый военный корабль?! Хочешь?! Тут как раз хватит, даже если оно дутое! — Хватит. Кошки драные! — оборвал обеих Рем, неуверенными движениями пытаясь успокоить ребенка, — о ребенке бы хоть подумали, ж-женщины. — продолжил ворчать он, — Ему же плохо делается, когда мы спорим. Марина растроенно покачала головой и протянула руки к ребенку. — Тихо, тихо, мой хороший, — заворковала она, но ледяной взгляд, брошенный на Эмилию, не заставлял сомневаться, ни о чем она не жалеет. Тут почти успокоившийся мальчик зашелся криком, будто его кто-то ударил, и тут же заорали на другом конце зала, заставив всех троих повернуться. Отменно нецензурной бранью сотрясал воздух отчего-то мокрый Мондо. Рядом с ним аллегорией осуждения возвышался Николо с кувшином из-под вина. — Что это вы так убиваетесь, сеньор? Вы ж так не убьетесь! — насмешливо протянул Лукино, перекатываясь с мыска на пятку, — мечи бы хоть взяли… — Против кого? Против этого светленького ублюдка в рясе?! — насмешливо поинтересовался Сиджизмондо, залитый, видимо, вином. Рем поспешно огляделся в поисках братца. Тот, в порванной рясе, тоже залитой вином, шмыгал разбитым носом, из которого на пол, в лужу вина, капала, добавляя другой оттенок красного, кровь. — Тебе на костер захотелось, сатанинское ты отродье? — с удивительно мягкой, как для таких слов, интонацией, поинтересовался вечный студент. — Николо, дай уже сюда этот злосчастный кувшин, я надену его тебе на голову! — рыкнул Мондо, в прочем не предпринимая попыток встать из винной лужи, — такое вино, такое вино! А ты?! — с видом актера из греческой трагедии, разорялся он, — И на кого? На этого. святошу, не способного оценить ни чужой доблести, ни хорошего вина!— Люка, оттуда же, с пола, скрипнул зубами, но спорить не стал. Кажется, подозрения в дурновкусии и трезвости задевали его больше, чем все на свете обвинения в трусости и подлости. Николо предусмотрительно отошел от обоих, прижимая кувшин к груди, как потерянного ребенка. Другой ребенок, настоящий, тихо всхлипывал на руках старого центуриона, утомившись от крика. Надо было что-то делать. Что делать, не знал никто.***
Марина, подобрав юбки, подкралась и пнула Лоренцо в лодыжку, да так удачно, что тот сбился с шага и сам себе наступил на чрезмерно модный и чрезмерно длинный нос ботинка. Перемирие едва ли продолжалось пятый час. Господа своих городов разбрелись кто куда, недовольно поглядывая друг на друга, и на старика, который своим словом и установил это нуднейшее перемирие. Каждому, включая скверно ругающегося с пола, он всё же не удержался на ногах, Лоренцо, было очевидно — это только пауза. Жить в мире не возможно так же, как встающее на западе солнце! Но они теперь должны были. Или Светлейшая, отчаянно завидовавшая среди своих несметных богатств, смертным женщинам, способным взять однажды на руки свое продолжение, своего ребенка, сама всех переубивает. Нет, не годится, бамбини пугается даже если они просто ругаются, что же будет, если кто-то из них умрёт? Тогда она купит достаточно сонного зелья или заморской курительной отравы, и все станут спокойные и мирные… Да точно, она не заставит ребенка больше плакать. И надо бы придумать ему имя. Имя, имя. Имя для корабля было придумать легко, они ложились на язык, будто песня, рожденные из морской пены, как и она сама, но имя для такого же как они. Марина решительно обогнула наконец-то совладавшего со своими конечностями, шлепнулся старый соперник, конечно, нелепо, будто каракатица на суше, но скандалить она с ним сейчас не собиралась. В конце концов, всё это так называемое перемирие ребенок находился у Рема. Старик, может и мог позаботиться о маленьком, вырастил же он половину из них, но сейчас доверия не внушал. Тем более его не внушали Мондо и Никки, сидевшие рядом. Разумеется, с очередным кувшином вина! Марина вскинулась, будто сама в жизни ничего крепче кофе по утрам не пила, и ринулась к беспечно болтающим мужчинам. — Чико-Чико, смотри, мама-Марина пришла, — засюсюкал Никки, ставя дитё на ножки и поворачивая его к подошедшим. — Как? Как вы его назвали? — вскинулся Лоренцо, ухитрившись теперь опередить саму Марину. Даже назад отшатнулся, артист! Ну, разумеется, не забыв наступить каблуком ей на подол платья, но Марина была сейчас выше этого. — Чико, Феличиано, хорошее же имя! — тепло откликнулся Николо. И правда хорошее, согласилась мысленно Марина. Не хуже ее собственного — счастливый. Из-за плеча растроганно улыбался скандалист и пакостник Люка, и рожа его была до того глупой, что Марина рассмеялась. Чему-то своему фыркнул модник-Лоренцо, убирая, наконец, свои каблуки с ее юбки, захохотали Сиджизмондо и Рем, звонким колокольчиком засмеялась подошедшая Эмилия, и ее, крысу в испанском золоте, сейчас отчего-то совершенно не хотелось убить. Смеялся и показывал козу мелкому, Чико, да, так его зовут, Николо, а главное — смеялся, наконец-то смеялся, а не плакал Феличиано. И Марина позволила себе поверить, хотя бы на минутку, пока не умолкнет смех, что они смогут. И перемирие это дурацкое, и ребенка вырастить, и может даже, мир завоевать, всё смогут.