Мера счастья

      В том, что я прибыл на место происшествия отдельно от Холмса и инспектора Хопкинса, не было ничего особенного. Я задержался у пациента, а потом, получив телеграмму друга, лишь чудом успел на последний поезд. Вероятно, я приехал бы ещё позже, если бы меня не подвёз на своей двуколке пожилой торговец. Так я добрался до гостиницы — большого каменного дома, окружённого парком.       Следует заметить, что начался дождь, быстро превратившийся в ливень. Портье, встретивший меня у парадной двери, сообщил, что двое мужчин, о которых я справился, ушли осматривать заброшенный коттедж и пока не вернулись. Я не видел причин возвращаться в Лондон, не удостоверившись в том, что мои друзья также уехали, и потому, подняв воротник и низко надвинув на глаза шляпу, быстрым шагом направился к коттеджу. Прогулка в милю длиной под проливным дождём была не из приятных, но я стоически покорился обстоятельствам.       Перед входною дверью лежал слой глинистой грязи, и я решил не губить свои ботинки, а заглянуть в освещённое витражное окно, чтобы узнать, кто тут есть. И я действительно увидел две фигуры: одну атлетического сложения и среднего роста и другую — очень высокую, стройную и худощавую. Первая принадлежала инспектору Хопкинсу, а вторая — моему другу Шерлоку Холмсу. Я улыбнулся с усталым облегчением и протянул было руку, чтобы постучать в стекло, как вдруг какое-то смутное недоумение остановило меня.       Я видел сквозь прозрачное оконное стекло, как Холмс протянул своему спутнику фотографию, извлечённую из какого-то ящика, а тот сперва в изумлении смотрел на неё, а затем — восхищённо на Холмса. Тут же Хопкинс взял улику у него из рук и, по всей вероятности, произнёс слова поздравления — по обыкновению любезный, скромный и деликатный, каким мне приходилось видеть его у нас несколько раз с тех самых пор, как мой друг раскрыл дело Чёрного Питера. Всё это было вполне обыкновенно, но странность заключалась в том, что в просторной комнате с небольшим количеством мебели они находились слишком близко друг от друга.       Внезапно снимок выпал из рук инспектора, он совершенно сократил расстояние между ним и Холмсом, потянулся вверх и прижался губами к его губам — так стремительно и горячо, что меня самого будто обдали огненными искрами.       Я предельно честен с собой, и признаюсь, что испытал настоящий шок. Я был не в силах сдвинуться с места. А тем временем руки моего друга обняли инспектора и притянули его сильным и властным движением.       Их губы то встречались, то быстро и мимолётно касались щёк, висков, то дольше задерживались на лицах друг друга — с нетерпением, но без того трепета и затаённого предвкушения, каким сопровождается первый шаг и открытие. Я читал историю в этих прикосновениях. Они делали это прежде.       Помимо того, что я замер на месте от первоначального шока, я не двигался ещё по одной, куда более непристойной, причине. Это было сокрушительное, сводящее с ума очарование момента. Всё в Шерлоке Холмсе очаровывало меня, но сейчас с ним происходило нечто такое, что я никогда не считал для него возможным, не говоря уже о том, чтобы стать этому свидетелем.       Я видел его тело прежде при различных обстоятельствах и восхищался его мускулистостью и силой, любовался им — хотя всегда на расстоянии и с братской почтительностью. Я склонялся над ним, когда оно кровоточило, дотрагивался до него, когда оно искало краткого касания моей руки в безмолвной темноте засады. Я горько сожалел по поводу шрамов, появление которых я не мог предотвратить, потому что не был тогда с ним рядом, а больше всего — об отметинах на его левой руке: мне так хотелось, чтобы они навсегда исчезли.       Тем временем они быстро разделись, и мое дыхание прервалось: я никогда прежде не видел спину Холмса столь грациозно изогнутой, никогда не задумывался о том, как выглядело его тело рядом с телом другого, и в каком восхитительном беспорядке могли быть его волосы, когда ласкающие пальцы зарывались в них.       После завороженности интимным, безумно соблазнительным и при этом ослепительно прекрасным и пугающим, как внезапно ожившие античные скульптуры, зрелищем следовали и иные мотивы для наблюдения. Это были ярость и злость, охватившие меня с невиданной ранее силой. Моё сердце то рвалось из груди, то билось словно в такт их сильных, ритмичных движений.       «Неужели тебе не приходило в голову, что тебя ему недостаточно? — твердил я себе, пока мы пульсировали в едином ритме. — Как, глупец, допустил ты мысль о том, что могло быть иначе? Какой человек жил когда-либо, довольствуясь одной лишь дружбой и не желая любви?»       Когда почти не осталось времени для того, чтобы вернуться раньше, я, наконец, бросился прочь и добрался до гостиницы, промокнув до костей, но почти не чувствуя этого. Едва я ступил на порог, дождь прекратился. Портье предложил мне сухое полотенце, я машинально приложил его к лицу, и в эту минуту вошёл Шерлок Холмс, безупречно элегантный и почти наверняка доехавший до гостиницы в экипаже.       — Боже милостивый! — воскликнул он. — Уотсон, что с вами случилось?       Он улыбался, говоря это, искренне озабоченный моим состоянием и очевидно довольный тем, что я, как всегда, выполнил его просьбу и последовал за ним. Что ж, я был доволен хотя бы тем, что он в хорошем настроении: это означало, что от меня не ждут ответов ни на какие вопросы. Я же сам был в полном смятении и не мог сейчас даже самому себе объяснить, что именно со мной произошло.       Вскоре под стук колес и ритмичное покачивание вагона мы возвращались в наш уютный дом, в маячивший в отдалении Лондон. Мы были наедине, и газета в моих руках походила на кусок нелепой и убогой театральной декорации, которая никого не могла обмануть.       — Холмс, — позвал я негромко.       Он всматривался в проплывавшие за окном мокрые деревья.       — Да, дорогой друг? — Холмс вновь улыбнулся той самой теплой полуулыбкой, от которой у меня всегда щемило сердце. — Я сердечно благодарен вам за хлопоты, даже если единственным вашим вкладом в это пустяковое дело стало то, что вы сопровождали меня на обратном пути в Лондон и очень надеюсь, что вы не подхватили серьезную простуду.       — Где теперь инспектор Хопкинс? — каким-то странным, чужим голосом произнёс я.       Холмс ответил легко и даже весело:       — Смею заметить, что вы наблюдаете один из удачных примеров совместных усилий. Я раскрыл дело, а он взял на себя приятную задачу перевязать всё ленточкой, с тем, чтобы преподнести подарок Скотланд Ярду. Пока мы с вами разговариваем, он пишет отчёт.       — Вы прекрасно работаете вместе.       — Он очень талантлив.       — Не настолько, чтобы не нуждаться в вашей помощи, — подчеркнул я, чувствуя нарастающее раздражение.       — Он ещё слишком молод, — пожал плечами мой друг. Закатный свет вспыхнул в тёмных волосах, блеснул в серебре его запонок, скользнул по прекрасно сшитым, в тонкую полоску, брюкам. — Возможно, вскоре он уже не будет нуждаться в многочисленных толчках в правильном направлении и будет составлять отчеты по преступлениям, раскрытым им самим.       Стэнли Хопкинс действительно молод, подумал я, пораженный тем обстоятельством, что никогда прежде не смотрел непредвзято на этого человека. Он был не только молод, но и исключительно энергичен, хорош собой и чрезвычайно приятен в своих манерах — предупредительных и добродушных. Он всегда был очень любезен — со мной, с отпрашиваемыми свидетелями, со своими коллегами. Теперь я знал, что на груди у него была редкая поросль русых волос, и он, отдаваясь моему другу, закрывал глаза и задыхался от страсти, как какой-нибудь жалкий сластолюбец. Но он не был сластолюбцем, он был влюблен.        — Мой дорогой друг, у меня нет желания огорчить вас, — медленно, подбирая слова, произнёс я, — но боюсь, что признание в этом случае несоизмеримо важнее двусмысленной тайны. Я ни за что не хотел бы нанести урон нашей дружбе, но мне стало известно нечто, о чём, вероятно, вы не хотели бы, чтобы я узнал. Это касается вашего отношения к… нет, точнее, ваших отношений с… инспектором.       Увы, я сказал это не очень складно. Человек, сидевший напротив, обладатель стального взгляда и железных нервов, вздрогнул и побледнел, сделавшись похожим на призрак.       Холмс закрыл глаза и выглядел при этом так, как если бы готов был отдать всё, что угодно, за то, чтобы отменить сказанное мною, а потом устремил на меня неподвижный, острый как бритва взгляд. Затем его прекрасной формы губы слегка приоткрылись, и он подался вперёд в каком-то отчаянном порыве.       — Это всецело ваше личное дело, — поспешно сказал я, вновь проклиная себя за неудачный выбор слов. — Не спрашивайте, как я узнал об этом, в разгадке нет никакой логики. Не думаю, что это мог заметить кто-либо кроме меня, человека, живущего с вами под одной крышей и знакомого с вашими привычками.       — Но я…       — Это действительно всё, что вы должны знать, — сказал я мягко. Как правило, мне хватало выдержки уклоняться от его расспросов не дольше пяти минут, но ни за что на свете я не согласился бы причинить ему боль. — Нет необходимости говорить о том, что ваша тайна в полной безопасности со мною, но я обязан сказать, что это относится не только к вам, но и к любому другому человеку подобных убеждений.       — Вот как, — прошептал он.       — Да, это так.       Он вновь выпрямился. Мы сидели в молчании несколько долгих минут. Я отказался от чтения как от безнадежного занятия, отбросил газету и устремил взгляд в окно, позволив тем самым моему поражённому, ненасытно любознательному другу без помех рассматривать себя, чтобы сделать какие-то свои выводы. Это было меньшее, что я считал необходимым для него сделать.       — Уотсон, — сказал он наконец своим обычным голосом.       — Холмс, — ответил я, улыбаясь.       — Я никогда не смогу передать вам, насколько целительным для моего рассудка является ваше молчание.       Я улыбнулся в ответ — как от облегчения, так и из признательности.       — Вы полагаете, — продолжал он, зажигая спичку и поднося ее к сигарете, — что общество заблуждается, осуждая подобные действия?       — Это не имеет для меня никакого значения.       — Вы настолько не считаетесь с общественным мнением? — допытывался он, делая поистине героическое усилие, чтобы его голос звучал сдержанно и рассудительно. Меня восхищала в нем эта черта.       — Меня не заботит общественное мнение. Меня заботите вы.       Я видел всё это вновь — блестящую от пота спину Хопкинса, стремительность и искусность их движений, то, какой нежной казалась рука моего друга, когда он прикасался к лицу своего любовника, и какой безжалостно твердой она была, когда он ухватил его за бедро; я видел выражение лица Хопкинса — благоговейное, и моего друга — лишь жаждущее, а в некоторые мгновения искаженное глубокой болью. Почти то же самое выражение, хотя и чуть лучше скрытое, я наблюдал теперь.       — Вы не хотите говорить об этом, — предположил я.       — А вы хотите об этом поговорить?       Это опять была его отвага, вся мощь которой блистала в глазах стального цвета — глазах, которые теперь сузились, глядя в мои.       «Почему он так смотрит на меня? — подумал я с нарастающим недоумением. — В конце концов, это всего лишь я, его друг Уотсон».       — Мне жаль, что вы не доверяете мне, — признался я. — Мне всегда важно всё, что касается вас.       — Я доверяю вам, но это не значит, что я горю желанием говорить об этом.       — Я желаю вам оставаться самим собой.       — Я скрытный, резкий, себялюбивый, нетерпеливый, властный, испорченный тип. И одиночка к тому же, — напомнил он мне.       Он действительно был таким, я знал его как самого себя. Шести футов и трех дюймов ростом, с руками, покрытыми бледными шрамами, причиной чему были химические опыты и несчастные случаи. У него были темные волосы и серые глаза, которые искрились, когда он находился в добром расположении духа, или становились тусклыми, когда он впадал в уныние, и два эти состояния могли мгновенно сменять друг друга.       Значит, он лгал мне каждый день, в течение многих лет, и, хотя вместе мы прошли сквозь бури, огонь и, случалось, были на волосок от смерти, всякий раз, когда он уверял меня в том, что не нуждается в любви, он, по сути, говорил о том, что не доверяет мне.       Я не хотел думать, что дело было именно в этом. Тогда оставалось предположить, что он не признавался мне потому, что не вынес бы, если бы я отвернулся от него.       — Будьте самим собой, Холмс. Мне не нужно, чтобы вы были другим, и не важно, кого вы склонны искать для своих свиданий. Я сожалею лишь о том, что к недостаткам, о которых вы упомянули, я всякий раз прибавлял бесчувственность.       — Вам не хватало фактов. — Я готов был поклясться, что он почти улыбнулся.       — Что же, мне придется приложить больше усилий, чтобы усвоить ваш метод.       Покачивание поезда больше не раздражало меня — напротив, принесло чувство покоя. Мы были в часе езды от Лондона. Я потратил это время на то, чтобы попытаться понять, почему лицо моего друга, столь благородное и поразительно гармоничное, выглядело теперь таким чужим для меня.       — Уотсон, — сказал Холмс пятью минутами позже.       — Да?       — Спасибо.       Он прислонился головой к оконному стеклу, расслабился и вновь закрыл глаза.

***

      Всякий раз с тех пор, когда я видел Стэнли Хопкинса, я испытывал смешанное чувство жалости и гнева. Жалости — потому что поверхностного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он отчаянно влюблен в моего друга, а мой друг едва ли отвечает ему взаимностью; гнева — потому что у меня исподволь возникло твёрдое убеждение, что единственным человеком, предназначенным для того, чтобы находиться рядом с Холмсом был только я, и сама мысль о том, чтобы разделить с кем-либо это призвание, приводила меня в бешенство.       Однако я не смог бы с успехом избегать общества инспектора без того, чтобы Холмс не пришел к очевидному выводу, будто бы я затаил отвращение к его привычкам, и потому я оставался в гостиной или, не задумываясь, следовал за ними, когда того требовало очередное дело.       В один из таких дней, находясь в предместье близ Норвуда, мы с инспектором молча курили, наблюдая за Холмсом. Наш детектив, бледный и сосредоточенный, с лёгкостью влез на забор, опоясывающий живописный кустарник, оттуда ступил на подоконник и стал высматривать, за что ухватиться, чтобы подняться по стене дома.       — Я не думаю, что когда-нибудь смогу быть настолько энергичным, — смущенно признался Хопкинс.       — Он такой один, — сказал я.       Внезапно Холмс перебрался с подоконника на виноградную лозу, вившуюся вокруг водосточной трубы, а оттуда на крышу.       — Он покалечит себя когда-нибудь! — воскликнул Хопкинс, бросаясь к дому.       — Нет, пока я жив, — тихо поклялся я, но он не услышал меня, а мой друг уже спрыгнул на землю с искусством прирожденного акробата, и меня охватила досада — мне не следовало так откровенно проявлять свои чувства.

***

      — Холмс, — нерешительно спросил я через несколько дней, когда мы вечером сидели в уютном тепле перед камином в нашей гостиной на Бейкер-стрит, — я знаком с кем-нибудь из ваших компаньонов, помимо инспектора?       Он вздрогнул и удивленно вскинул голову, а затем, отвечая, вновь уткнулся в свою книгу:       — Верно ли я понял, что под термином «компаньоны» вы подразумеваете других мужчин, с которыми я состою в интимных отношениях?       — Да, — ответил я, раздосадованный лёгкостью, с которой Холмс подобрал определение, чтобы вызвать у меня замешательство.       — Вы озабочены тем, что могли неумышленно задеть одного из моих возлюбленных, не будучи в курсе обстоятельств? Могу вас заверить, Уотсон, что ваши манеры всегда безукоризненны.       — Наверное, — устало откликнулся я.       Холмс отложил книгу и уставился на меня таким сардоническим взглядом, что я сразу же понял его сознательное намеренье поставить меня в неловкое положение.       — Вы хотите поболтать об этом, Уотсон? — сказал он, растягивая слова. — Чтобы я просто, логично и с глубоким чувством объяснил вам, как катастрофически неправ был в своих желаниях во времена юности? А вы бы сделали медицинское заключение на мой счёт? Чтобы я объяснил вам, какие мысли посещают меня при виде привлекательных мужчин? Чтобы я описал вам всю прелесть замечательных природных талантов одного из моих приятелей или совершенное телосложение и поэтический взгляд на мир другого?       — Я не предполагал, что вы настолько романтичны, но почему бы и нет, если хотите.       Он резко рассмеялся, отдавая должное то ли моей стойкости, то ли чему-нибудь ещё, и обхватил подбородок тонкими пальцами.       — Видите ли, я был уверен в том, что знаю вас, — заметил я.       — Я думал так же. А это не так?       — Нет.       Когда я произнес это, мои волевые усилия дали сбой, и мой голос прозвучал так огорченно, что я поспешил добавить:       — Вы без сомнений должны быть уверены, что для меня, вашего давнего друга, да и соседа по квартире к тому же, важно понимать вас и знать ваши привычки.       На это полное благих намерений замечание Холмс отозвался коротким ироничным смешком, а его брови взлетели вверх.       — Соседа по квартире? О! В самом деле, Уотсон, с моей стороны вам ничто не угрожает. Я мужеложец, но не маньяк. Вы не должны тревожиться по поводу того, что как-нибудь поздно вечером, перебрав бренди и доведенный до отчаяния, я упаду перед вами на колени. То, что меня привлекают мужчины, не значит, что меня привлекает каждый из них. Полагаю, до сих пор мне неплохо удавалось противиться вашему весьма… прозаическому обаянию.       В течение нескольких мгновений я не мог подобрать слов, чтобы ответить на это неуместное и оскорбительное заявление. К тому же мне внезапно пришло в голову, что вид Шерлока Холмса на коленях не обязательно должен быть неприятным. А ещё я был уязвлён тем, как неверно было истолковано моё вполне невинное замечание.       — Что же, это большое утешение, — ответил я холодно. — Благодарение Господу за мои прозаические качества — ведь я надеюсь, они и в дальнейшем предупредят недоразумения, которые могут возникнуть между нами.       Губы Холмса гневно дрогнули, а затем он с нарочитой неторопливостью поднялся на ноги, по-прежнему держа в руке свою книгу.       — За эту милость и я не устаю благодарить Создателя. Если даже не придавать значения тому обстоятельству, что типаж простого и бесхитростного британского вояки никогда не представлял для меня интереса, нельзя проигнорировать тот факт, что меня тянет исключительно к людям выдающихся дарований, и так было всегда. Это оставляет вас не у дел, мой дорогой друг. Но ваша поддержка для меня по-прежнему неоценима. Теперь, с вашего разрешения, я предпочел бы провести остаток вечера в одиночестве, будучи избавленным от назойливых расспросов обывателя с медицинским образованием.       Я не отрывал взгляда от двери в его комнату в течение нескольких минут после того, как она захлопнулась за ним. Звук хлопка прозвучал в моих ушах как выстрел. Ничто из того, что он сказал, не было неправдой, думал я. Я и есть простой и бесхитростный британский вояка. Я не обладаю выдающимися талантами, хотя вполне профессионален и сообразителен в своем деле. И я всегда довольствовался тем, что было мне дано, и не просил большего. Однако не эти слова задели меня. Он сказал: ваша поддержка. Поддержка. Моя поддержка была неоценима. С внезапной и острой болью я осознал, что это всё, чем я был для него. Поддержкой. Дополнительной парой рук и глаз, а при случае можно было взобраться мне на плечи, чтобы влезть в окно, и эта было всё, что ожидалось от меня в наших отношениях.       Отбросим в сторону поддержку — и что останется? Почувствовал бы Шерлок Холмс разницу, если бы, покинув его, я открыл практику в Эдинбурге или погиб под колесами омнибуса? Разумеется, он никогда не пожелал бы мне ни того и ни другого, но нашёл бы он различие между двумя событиями? Продолжал бы я существовать для него, если бы меня не было рядом?       Подавленный и несчастный, я встал на ноги. Проходя мимо его спальни, я услышал звуки шагов и увидел тень, мелькавшую в щели под дверью. Он расхаживал по комнате. Холмс всегда так поступал, напряжённо размышляя, или когда был обеспокоен чем-либо, или в тех случаях, когда был чем-то расстроен. Поднимаясь по лестнице в свою спальню, я был полон мрачной решимости отложить окончательный вывод до тех пор, пока не разберусь, что именно из перечисленного послужило тому причиной.       Мы не обменялись ни единым словом на следующий день, к тому же Холмс довольно рано ушёл из дому. Но я не нуждался в его присутствии, чтобы ощущать его. Мои мысли и так всякий раз обращались к нему. Он был повсюду — в самой атмосфере Бейкер-стрит, в бумагах, разбросанных на его столе, в скрипке, стоявшей в углу, в неторопливо всплывающих перед внутренним взором образах безукоризненной элегантности одежды и аккуратно уложенных волос. Мне пришло на ум, что в течение долгих лет едва ли случалось так, чтобы я не думал о Шерлоке Холмсе. И тогда я начал задавать себе некоторые сложные вопросы.       Знать Шерлока Холмса так, как знал его я, и настолько не понимать его — как же так вышло? Эта ошеломляющая мысль сводила меня с ума.       Я говорил ему правду, когда отрицал какое бы то ни было отвращение к его интимным пристрастиям. Я всегда, независимо от того, что узнал о Холмсе, придерживался твердого убеждения, что то, чем взрослые люди занимаются в постели, является их личным делом. Но я не задумывался о физических аспектах этих наклонностей — вероятнее всего, потому, что никогда прежде мне не был так дорог человек, которому они были свойственны. Я старался отогнать видения, что неустанно и лихорадочно преследовали меня — его с усилием изогнутая спина, чистота его бледной кожи, совершенные линии его тела, — но куда сильнее и настойчивее меня мучило собственническое чувство.       Шерлок Холмс был моим. Мне даже казалось, что сама его кровь пульсировала в моих венах. Он позволял мне любую вольность в обращении с собой, и все же его сердце таило от меня секреты, и, похоже, так тщательно именно от меня. Он высоко ценил мою поддержку и, если отбросить обиды и быть объективным, моё общество тоже — но это руки Хопкинса ласкали его тело.       Двумя днями позднее я услышал от своего друга самое будничное пожелание доброго утра, после чего он сразу же сбежал на место преступления в одно из северных предместий. Вечером я видел из своего кресла, как Холмс вернулся домой, тотчас же прошел в спальню и закрыл за собой дверь. Позволив себе несколько мгновений абсолютного отчаяния, я все же не сделал попытки последовать за ним, поскольку понимал, что это не приведет ни к чему хорошему.       Но не прошло и пяти минут, как я ощутил прикосновение тёплой и твёрдой руки к своему плечу и в изумлении оторвал взгляд от статьи в медицинском журнале. Холмс вернулся в гостиную в домашних туфлях и халате и стоял теперь, глядя на меня очень серьёзно.       — Мой дорогой друг, бывают дни, когда я испытываю настоящее потрясение, встречаясь здесь с вами. Я последний на земле человек, который заслуживает столь снисходительного товарища.       Его рука покинула мое плечо, напоследок слегка сжав его с нежностью, и я испытал почти физическую боль от этой потери.       — Я сожалею о том, в ответ на вашу откровенность ответил столь недостойно и даже возмутительно, но не могу так скоро избавиться от многолетней привычки лгать по этому поводу в целях самозащиты. Я надеюсь, что вы простите меня за это. И если вы способны простить мне мою скрытность, я хотел бы верить, что вы также простите мне ту чудовищную грубость, с какой я набросился на вас недавно.       Черты его лица смягчились, хотя он выглядел изнуёенным и обессиленным.       Его неожиданные слова ободрили меня, и я вздохнул с облегчением:       — Не стоит упоминания, Холмс.       — Нет, я должен упомянуть об этом, поскольку, как уже не раз говорил вам, пропал бы без своего Босуэла, а ведь существуют пределы даже у вашего терпения, мой дорогой Уотсон.       Он опустился в кресло, продолжая глядеть на меня со столь искренним раскаянием, что я даже немного растерялся и не знал, как ответить на это. Поскольку я продолжал хранить молчание, его губы разочарованно изогнулись, а лицо утратило всякое выражение.       — Вы тысячу раз правы, что сердитесь. Пожалуйста, поверьте, моя реакция была основана на страхе перед вашим поспешным осуждением, но не перед вашей резкой нетерпимостью. Я докажу вам это, — ну же, спросите меня о чем-нибудь. Спросите меня о чем угодно. О чем вы говорили тогда? Я едва могу вспомнить, с чего вы начали, это был такой невинный вопрос…       Моё сердце рвалось к нему, но в то же время я был охвачен острым беспокойством — настолько меня поразил несвойственный всегда собранному и точному Холмсу беспорядок в мыслях и памяти. Тщательно подбирая слова, я пришел ему на помощь:       — Я спросил вас о том, с кем ещё вы поддерживали отношения. Но хочу подчеркнуть, что это ни в коей мере меня не касается. Уверяю вас, я не имел в виду какие-либо подробности, хотя вы не оскорбили бы меня ими. Вам ведь известно, что я служил в армии.       Он смотрел на меня открытым, испытующим взглядом, в котором читалось вполне понятное опасение.       — Если вы имеете в виду связи, которые длились дольше одной ночи, не было никого в течение многих лет, — ответил он, наконец. — Конечно же, вы не знаете никого из них. Музыканты, актеры, однажды даже гвардеец. Признаюсь, не все из них были джентльменами. Я никогда и не помышлял о том, чтобы знакомить их с вами, мой дорогой. Я привык к тому, что неблагоразумные поступки следует тщательно скрывать.       — Вы и впрямь полагаете, что я стал бы избегать вас, если бы узнал о них? — спросил я, вновь чувствуя болезненный укол недоверия.       — Кем бы они ни были, они не стоили того, чтобы приводить их в нашу жизнь.       «Нашу жизнь». Это слова отозвались радостью в моём сердце.       — Вы хотите сказать, что не любили их?       — Полагаю, я достаточно точно выразился. Я благодарен этим людям, но мне казалось вполне естественным не вспоминать о них после.       — Я думаю, некоторые из ваших приятелей были огорчены тем, что вы прекратили общение.       — Едва ли, — пожал он плечами. — Хотя вы, без сомнения, сочли бы их людьми со странностями.       — Вы как будто бы пытаетесь задеть меня, — заметил я.       — Простите. — Он кашлянул и опустил взгляд на свои туфли. — Вы последний человек, которого я хотел бы обидеть. И всё же я поставил себя в ложное положение, пытаясь выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Вы просили меня оставаться самим собой… Что ж, это резонно, и нам обоим было бы проще, если бы вы предоставили меня самому себе вместе с моими грехами. В конце концов у меня всегда есть занятие: череда бесконечных расследований. Кстати! — Холмс поднял голову и вновь сделал попытку улыбнуться. — Помните ли вы тот вечер, когда мы с вами присутствовали на симфоническом концерте, после которого вы простудились и долго кашляли, потому что настояли на том, чтобы отдать своё пальто бедной женщине, ограбленной и раздетой в переулке на нашем пути к ресторану Марчини? Вы около получаса простояли на снегу, и на вас не было ничего, кроме цилиндра, фрака и бутоньерки с ландышами, которая едва ли могла согреть вас.       — Да? Я почти забыл о том пальто, — задумался я.       — Оно было тёмно-серое, отделанное чёрным шелком и, возможно, спасшее жизнь той несчастной женщине. Так или иначе, но я был знаком с первым флейтистом, и несколько лучше, чем вы могли бы тогда себе представить. Понимаете теперь, как мало это обстоятельство сказалось на сути всего происшедшего? — спросил он тепло и искренне. — Наш мир был достаточно большим и без их вторжения. Оно стало бы испытанием для вашей чувствительности и моих нервов.       — Инспектор присутствует в нашей жизни, — заметил я, усилием воли пытаясь заставить свой голос звучать спокойно. Мысль о Хопкинсе была достаточно неприятной, но с ней уже понемногу свыкся. Но мысль о десятках неизвестных, красивых, мускулистых, чувственных и искусных в любви молодых людей, имевших близкие отношения с моим другом, была разящей и мучительной.       — Да, и он был неутомим в своих попытках затащить меня в постель, поверьте мне, — признался Холмс, и его лицо вспыхнуло румянцем. — Тем не менее, он лишь один из многих.       — Но неужели никто из них не любил вас?       — Любил меня! — тихо рассмеялся мой друг, и в его голосе теперь не было ни малейшего следа теплоты. — Вы полагаете, что каждая из всех тех женщин, что вы укладывали в постель на трех континентах, любила вас?       — Конечно же, нет. И никто из тех, кого я уложил в постель, с тех пор, как умерла моя жена, не любил меня.       Он вздрогнул, и я не мог сказать наверняка, было тому причиной сострадание или какое-то иное чувство. И поскольку, похоже, он не расположен был продолжать, я всё же вымолвил то, что не хотел, но всё же считал нужным сказать:       — Стэнли Хопкинс любит вас.       — В самом деле?       Вопрос был задан без малейшего намека на интерес.       — Да, — многозначительно сказал я.       — Что ж, это крайне неблагоразумно с его стороны. Я бы, конечно, уведомил его об этом неблагоразумии, если бы он взял на себя труд поставить меня в известность.       — Это одно из самых бессердечных замечаний, которые я когда-либо слышал! — воскликнул я, и мои симпатии внезапно оказались на стороне несчастного, доброго, безответно влюблённого инспектора.       — О, успокойтесь, доктор, — бросил Холмс презрительно. — Я, быть может, самый холодный человек из всех, кого вы когда-либо знали, но я не жесток. И я настолько, насколько смогу, позабочусь о том, чтобы он не пострадал от бездушного механизма, который я использую вместо сердца. И, надеюсь, теперь, прежде чем я выскажу что-либо такое, что подвергнет очередному испытанию вашу удивительную способность к прощению, мы перестанем говорить о вещах, столь неподходящих для джентльменов?       — Мне интересно только одно: не играете ли вы им.       — Почему вы так решили? — резко бросил он. — Конечно же, нет. Меньше всего я хотел бы предаваться пустому флирту.       — То есть, вы любите Стэнли Хопкинса? — Эти слова я выговорил с большим трудом.       — Я не люблю Стэнли Хопкинса, — усмехнулся мой блистательный компаньон, и тон его был уничтожающе едким. — Где вы почерпнули подобные представления о жизни? Я сплю со Стэнли Хопкинсом потому, что он хочет меня, и потому, что я вижу в нём безопасного и приятного партнёра.        В этот момент моя выдержка дала заметную трещину.       — Но вы не в равных условиях, он любит, а вы нет, и я не могу одобрить это соглашение, — заявил я непривычным мне тоном, больше похожим на рычание.       — То есть вы не имеете ничего против моих наклонностей, но отказываете мне в праве следовать им! — воскликнул на это Холмс. Его губы изогнулись в насмешливой улыбке — той особой улыбке человека, который предвидел, что может быть ранен, и не нашёл ничего лучше, как нанести удар первым. — Как это, в сущности, нелогично с вашей стороны, да и лицемерно к тому же. Полагаю, дальше вы станете выражать сожаления. Подумать только, вместо того, чтобы принести обет целомудрия в возрасте пятнадцати лет, я принял решение следовать своей природе.       — Вы прекрасно понимаете, тем более с вашим-то логическим мышлением, что я не имел в виду ничего подобного. Холмс, подумайте только, что вы делаете с этим человеком! — сказал я отрывисто, стараясь совладать со своими чувствами, но раздражение и страсть заставляли мой голос звучать резко и сердито. — Он без ума от вас, значит, играть его любовью по-настоящему жестоко.       — Он предпочитает иметь часть меня, чем не иметь вообще ничего, — ответил мой друг, защищаясь. — И в этом я его понимаю.       В повисшей тишине я ощутил, как его слова незримо встали в воздухе между нами, а моё сердце бешено заколотилось в груди.       Когда он осознал смысл произнесённого, его губы дрогнули в отчаянной полуулыбке, а потом он поднес руку к глазам, как если бы намеревался скрыть внезапно подступившие слёзы.       Мгновение прошло в молчании, и волны сочувствия хлынули в мою душу. Но всё же я сказал так мягко, как только мог:       — Холмс, это мучительно и неправильно…       Я собирался было продолжить, но гнев исказил его невозможно красивое лицо, и он впился в меня яростным взглядом:       — Допустим, Стэнли действительно любит меня. И что из того? В этом нет моей вины. Не я создал мир таким. Он любит меня месяцы, а я люблю другого годы, ваша покойная жена недосягаема для вас и, таким образом, каждый из нас получил свою долю страданий — и я вновь спрошу: что из того?       — Вы всегда стремились облегчить страдания других, — напомнил я ему.       — В таком случае, доктор, оставьте и вы некоторое утешение тому, кому не позволена даже малая мера счастья, — ответил он окончательным, но совершенно безжизненным тоном своего хорошо поставленного голоса и со вздохом поднялся из кресла.       Едва вспыхнувшая ранее догадка укрепилась, и меня охватило такое глубокое волнение, что я едва смог сдержаться. Мне хотелось не дать ему вот так уйти, взять его за руку, запустить пальцы в его густые, чёрные, безупречно уложенные волосы и, не спрашивая позволения, прижаться губами к его губам вовсе не дружеским поцелуем.       «Шерлок Холмс — мыслящий человек, — напомнил я себе, пытаясь хотя бы немного успокоиться, — и следует объясниться…»       — Что, если я скажу вам, — прошептал я, и мое сердце билось где-то в горле, — что вы, возможно, имеете свою меру счастья?       Холмс замер на месте и долго всматривался в моё лицо. Свет лампы отражался серебристым всполохом в его глазах, делая его похожим на сверхъестественное существо — пришельца из старинных английских легенд.       Потом он заметно побледнел и отступил назад, как если бы я сказал что-то ужасающее, заявил, что его склонности кажутся мне отвратительными, и я не желаю видеть его вновь — а не признался в своих к нему чувствах. Я не мог понять, что так напугало его в моих словах.       — Нет, — твёрдо сказал он, глядя на меня в упор. Это был самый отчаянный, самый властный его тон. — Не говорите мне этого.       — Но, Холмс…       — Остановитесь!       Он обошёл диван и, превратив его в преграду между нами, остался там, привалившись бедром к спинке.       Буквально за минуту мой друг из человека, полностью владеющего ситуацией, превратился в отчаявшегося и надломленного, и я заметил, что его рука, касавшаяся резной спинки, дрожала.       — Подумайте о том, что вы собираетесь сказать, и прекратите это.       — Я лишь говорю правду. Вы…       — Я ваш друг и источник нескольких весьма мелодраматичных ситуаций. Оставьте всё как есть.       — Я не желаю оставлять всё как есть.       — Джон, — прошептал он неистово, — пожалуйста. Вы рискуете очень немногим, всего лишь эксцентричным компаньоном, который имеет обыкновение мучить вас, но я потеряю всё, когда это закончится так, как и должно. Всё, что я выстроил для себя в жизни, уйдет. Моя работа, мое жильё, моя… Я умоляю вас оставить это. Я не могу поставить на кон в этом безумном эксперименте всё, что составляет мою жизнь. И прежде всего — мой дом, здесь, с вами. Вы — мой дом, единственный, что я знаю. Вы бы из простого любопытства не подожгли Бейкер-стрит и не остались стоять в стороне, наблюдая как пламя уничтожает всё вокруг. Так почему же вы делаете это с моей жизнью?       — Значит, вы действительно предпочитаете мне человека, которого не любите? — воскликнул я. — А ведь я единственный, кто шёл за вами по первому знаку, единственный, кто, глядя в Рейхенбахский водопад, был мертв больше, чем вы были когда-либо… Конечно, я зауряден — я это знаю и без ваших умозаключений…       — Прошу вас, — хрипло взмолился он, — не бросайте мне в лицо мои самые скверные поступки, я сам, в течение многих лет, веду им счет. Вы никогда, во всю свою жизнь, не были заурядным. Вы эталон, на который бы мог равняться мир мужчин, а я всего лишь бессердечный полубезумец, наделенный рядом необычных качеств. Я однажды уже просил у вас прощения, так не заставляйте меня теперь нести чушь о сияющем Гиперионе и похотливом сатире, вы не представляете, насколько унизительным это могло бы стать для меня.       — Тогда оставим это. Но всё же ответьте, почему вы отдаете предпочтение Стэнли Хопкинсу?       — Он такой же инверт, как и я, — отрывисто бросил мой друг, — и он не способен разбить мне сердце. О вас я не могу сказать ни того и ни другого.       — Вы сомневаетесь в том, что я люблю вас? — требовательно спросил я.       В последовавшей за этим болезненной тишине мой друг так напряжённо обдумывал мои слова, что я решил, не считаясь с ценой, довести дело до конца. Я был способен смириться с отказом или с отсутствием желания, я понимал это очень хорошо, но пока он с крайним напряжением обдумывал этот простой и прямой вопрос, я понял, что ещё раз увидеть его сомнения в моих чувствах было для меня совершенно невыносимо.       — Нет, — признал он наконец, отводя взгляд от моего лица, и его голос прозвучал безрадостно. — Я не сомневаюсь в том, что вы по-своему любите меня. Но я очень сомневаюсь в том, что вы понимаете, что собираетесь делать, и совершенно не сомневаюсь в том, что платить за это придется мне.       — Вы говорите с человеком, который в буквальном смысле заслонил вас от пули, и предполагаете, что он может быть беспечным в обращении с вашим сердцем?       Я пересёк комнату, поравнялся с диваном, и, хотел он того или нет, встал перед ним. Его дыхание участилось, сделавшись поверхностным и затрудненным.       — Заслонить от пули и сознательно вступить в интимные отношения с мужчиной не одно и то же, вы не можете этого не признать. Не прикасайтесь ко мне.       — Я люблю вас, — сказал я.       — Я знаю. Это обстоятельство не делало мою жизнь проще в течение всех этих долгих лет, поверьте мне. — Он горько усмехнулся. — Солнце движется по галактике, земля вращается вокруг солнца, а я кружу рядом с Джоном Уотсоном, и таков трижды проклятый естественный порядок вещей. Я напишу для вас монографию на эту тему, если хотите. Отойдите от меня, будьте милосердны.       Это был уже не приказ, а отчаянная мольба. Он сделал ещё один шаг назад и положил руку на резную спинку дивана, а я быстро накрыл её своей ладонью. Его пальцы пылали.       — Я не предлагаю вам ничего простого. Я любил свою жену, и вы это знаете. Но вас я полюбил раньше, и оно того стоило.       — Но это совершенно иной род близости. Вы представляете, чем я занимаюсь?       — Да.       — Боюсь, что ваше абстрактное представление далеко от реальности…       — Не знаю, к счастью или к сожалению, но не далеко…       — Что это значит? Объясните, ради всего святого!..       — У меня есть объяснение, и самое худшее, самое эгоистичное, — мой голос стал низким и хриплым. — Я видел вас вместе. Вас и… Я не могу стереть это из памяти. Его руки касались вас, его губы…       — Дьявольщина, когда…       — Это не важно. Важно лишь то, что вы мой, потому что я знаю вас, и ничем в жизни не дорожил больше, чем вами, и это делает вас моим, и при мысли о том, что он вновь будет с вами физически близок, мне делается дурно, — воскликнул я, поражаясь своей откровенности, но не жалея о ней.       — Вы готовы рискнуть моей жизнью под влиянием похоти? — прошептал он.       Но теперь меня уже было не сбить с толку.       — Вспомните, — сказал я ему, — однажды я спросил у вас, друг ли написал вам письмо, и вы ответили мне, что у вас нет никаких друзей, кроме меня?       — Да, это правда.       Его затуманившиеся глаза потемнели и стали влажными как у дикого зверя, но я не мог сказать наверное, были причиной тому мои слова или моя близость.       — Я думаю, что вы могли бы верить своему единственному другу.       — Я не верю вам, — признался он наконец, задыхаясь от отчаяния. — Ни в малейшей степени. Я не верю вам, потому что вы действительно мой единственный друг. Никто кроме вас не сможет погубить меня. Пожалуйста, позвольте нам обоим остаться прежними.       — Я больше не повинуюсь вам, — сказал я. — В конце концов, верите вы мне или нет, вы всё равно не сможете мне отказать.       Он не отвечал. Он бы солгал, если бы стал отрицать мною сказанное, но всё же не сделал ни малейшего движения мне навстречу. Возможно, он хотел увидеть, как далеко я смогу зайти или какая-то безрассудная его часть готова была пожертвовать чистотой наших отношений ради того, чтобы обрести их полную близость.       Мне больше нечего было сказать, да и к чему слова?       Я неторопливо обхватил руками его лицо, вылепленное будто по образцу классической статуи, и осыпал его поцелуями.

***

      И потом я целовал его бесконечное число раз. Я стремился ощутить его дыхание у своих губ и болезненное давление его языка, ласкающего мой. Мне всегда хотелось чувствовать его худощавое тело против своего, и чтобы вздох слетал с его губ, когда я сжимал его в нетерпеливых объятиях.       Если это было греховно и грозило адом, я бы не колеблясь шагнул в это пламя.       Позже, после действий, которые считались преступными с давних пор, прижимаясь к его плечу и глядя на его руку безупречной формы и почти столь же белую, как и простыня под ней, я осознал, насколько сложны были его и мои чувства.       Неужели, в течение всех этих долгих лет, день за днём, я жил, не понимая толком, кем он был для меня в действительности? Я не понимал своих чувств — понимал ли он их? Потому что, в противном случае, время было не слишком добрым к нему.       Он взглянул на меня вопросительно, а я провёл рукой по его лицу. То, что я не делал этого тысячу раз прежде, казалось теперь таким же невероятным, как и огонь, загоревшийся в его глазах в ответ на мою ласку.       Я очень хорошо помню то первое утро, когда проснулся подле него. Я приподнялся, чтобы увидеть, рассвело ли за окном, а затем полусидя откинулся на подушки, приспосабливаясь к тусклому освещению. Мой друг, всегда спавший очень чутко, ощутил мое движение и, свернувшись калачиком, положил голову мне на колени.       — Вы были правы, — сказал я ему.       — По поводу чего?       Я пропустил сквозь пальцы густую массу непослушных чёрных волос.       — Я действительно не так уж зауряден. Я дважды получил пулю и сознательно вступил в интимные отношения с мужчиной. Согласитесь, это случается далеко не с каждым.       Сквозь ткань простыни я почувствовал беззвучный смех у своего бедра. Затихнув, он посмотрел на меня испытующе.       — Вы не стыдитесь этого?       — Ничуть. А должен?       — Я стыдился в первый раз, — сказал он мягко. — Считал себя абсолютно развращённым. Погибшим даже… Понимаете ли, после он сразу же ушел. Это было самым худшим. Хуже даже, чем когда узнал отец, что было… болезненно во всех смыслах слова. Но мне тогда было пятнадцать, а в этом возрасте излечиваются быстро.       Задумавшись, он потеребил случайную нить, а после сказал:       — От этого я не излечусь.       Я приложил большой палец к его губам. Они были совершенны. Я подумал о моём последнем приключении без любви и обо всех приключениях Холмса без любви за долгие, наверное, бесконечные для него, годы, в течение которых мы были рядом, жили вместе, но не давали ни единого шанса своим чувствам, и этой мысли у меня защипало в глазах.       — Не тревожьтесь, — сказал я. — Вам такое лечение никогда и не понадобится.

***

      Мой друг уронил телеграмму на пол и грустно пожал плечами, раскуривая трубку. Я пристально смотрел на него в течение нескольких долгих минут, затем сказал о том, что испытывал в эти мгновения:       — Холмс, я многое сделал для того чтобы ваши отношения закончились таким образом, но глубоко сожалею, что огорчил этим инспектора. Я сожалею ещё и о том, что его отъезд мог причинить вам боль.       — Это не имеет значения, — ответил он ровным, ничего не выражающим голосом.       Он подошёл к окну и остановился там, глядя на жёлтый туман. Затем плавно опустился на банкетку и спрятал под неё ноги.       — Вы не огорчены тем, что он не попрощался с вами? — спросил я. Это, несомненно, был плохой вопрос, но я так хотел знать ответ на него, что не смог сдержаться.       — Нет, ничуть.       — Но как такое возможно?       — Это очень просто. Стэнли счёл, что для него будет лучше покинуть меня без единого слова, чем ещё раз посмотреть мне в глаза, когда придёт попрощаться, — ответил он.       Холмс перевел на меня взгляд и в течение нескольких мгновений смотрел на меня так глубоко и неотступно, как никогда прежде. Помолчав, он продолжил:       — Вероятно, потому, что он боялся того, что может увидеть там. Или, что вернее, опасаясь, что чего-то не увидит. И это ещё одно обстоятельство, которое вызывает у меня некоторое понимание.       Я видел глубокую пропасть и портсигар рядом с альпенштоком. Я смотрел на его спину сейчас — и видел её тогда. И я понял, что никогда больше не оставлю его в одиночестве.       — Спасибо, что сказали мне, — пробормотал я, и силы словно покинули меня.       Я положил голову на руки и сидел так, уставившись на поверхность стола и удивляясь, почему мысль о том, что мой друг эгоистично позволил мне оплакивать себя потому лишь, что это был единственный способ облегчить его собственные страдания, была столь утешительна для меня. Могу ли я надеяться на то, что только опасность гнала его прочь, спрашивал я себя. Если то был инстинкт самосохранения, мог ли акт абсолютного бессердечия превратиться в отчаянную попытку обрести свободу? Неужели я тогда был невольным его деспотом? И когда он осознал, что никогда не будет свободен?       — Что-то не так? — услышал я, наконец, тихий голос.       — Я чувствую себя виноватым, — признался я. — Инспектор Хопкинс хороший человек, а я взял нечто, что мне не принадлежало.       — Это всегда принадлежало вам, — ответил он. — Вы взяли это, когда того пожелали. Вот и всё.       Я посмотрел на часы. Была половина пятого, и день медленно угасал в зеленовато-желтой пелене за нашими стенами. Всего этого было слишком много для одного раза и в то же время недостаточно. В ту минуту, когда я покинул его постель, я страстно желал оказаться там вновь, и каждая секунда, проведенная без прикосновений, казалась временем, потраченным впустую. А между тем меня охватывал новый страх потери — или потому, что он утратит ко мне интерес, или потому, что какие-то обстоятельства отнимут его у меня вновь. Худшим же из всего был его страдальческий взгляд, который временами появлялся у него. Он мог быть спокойным, иногда даже беспечным, он мог с лёгкостью рассмешить меня — но от этого взгляда невозможно было избавиться навсегда.       — У нас с вами есть так много, но вы не выглядите счастливым, — сказал я с тоской.       Его светло-серые глаза не отрывались от улицы, но я знал, что он слышит меня.       — Это не счастье, — признал он наконец.       — Что же тогда?       — Любовь, — просто ответил он.       Пристально наблюдая за ним, я ощутил, что моё чувство страха разрастается. Я никогда не испытывал ничего подобного со своей женой, даже когда она умирала. До того, как всё так трагически закончилось, наши с ней отношения были лёгким и нежным союзом, полным удовольствия и тёплого света. Теперь мне казалось, что я тону.       — Когда-нибудь будет лучше? — задумался я вслух.       — Да. И значительно хуже.       — Отойдите от окна, — попросил я.       Он грустно улыбнулся, помедлил мгновение, а потом сделал, как я просил.       — Какое у меня было пальто до того тёмно-серого с черной шелковой отделкой? — с улыбкой спросил я, когда он встал рядом.       — Чёрное. Синяя шелковая подкладка, роговые пуговицы. Вы носили вместе с ним синий шарф, который однажды потеряли в поезде, а потом рукав этого пальто был разорван в драке. Драка случилась по моей вине, — добавил он, усмехнувшись. — Но преступник был пойман, провел семь лет в Рединге, и я благодарен вам за это.       — А прежде? — спросил я, целуя его ладонь.       — Серой шерсти, без отделки, с просторными карманами. Очень типичное для врача. Шарфы были разными, но мне больше других нравился тёмно-зелёный.       — А до него?       Он сделал вид, будто ему требуется, чтобы подумать над ответом, глубокая складка появилась между его бровями, но я достаточно хорошо представлял себе, что последует дальше.       — Тёмно-коричневая визитка с черным бархатным воротником и крошечным разрезом на фалде — вы зацепились за кусок железа в заброшенном переулке, в который я затащил вас. Визитка была превосходно сшита и замечательно шла вам, но вы набрали семь с половиной фунтов, когда…       — Я люблю вас, — сказал я ему. — Пожалуйста, верьте этому. Так будет всегда.       — Я знаю, — прошептал он.       В ту минуту, когда я обнял его, я почти поверил в то, что нашей меры счастья может оказаться достаточно. Мы, вероятно, постепенно утратим неистовость и пылкость, но никогда не станем находить удовольствие во власти один над другим и не погубим друг друга.       Прижимаясь губами к его груди, я вознёс безмолвную молитву смиренной благодарности небесам за то, что нам был дан шанс хотя бы попытаться. Если нам повезёт, мы проведем жизнь в нашем собственном мире, по мере сил сопротивляясь внешним обстоятельствам, приносящим страдания. Эта отважная попытка уже и есть счастье, понял я.