Сказка о горьком

Стылый вечер, рукам не согреться даже в карманах куртки. Куда там, кожа в морозы совершенно не греет. Болотная зелень глаз устало смотрит на драку в паре метров от себя. Трое запинывают ногами одного худенького парнишку, что хнычет и даже не успевает прикрыть руками жизненно важные места. Это не честно, но улицам плевать на честь. Ботинки врезаются, до хруста, до разрывов, до крови. - За что вы его бьёте? Внезапно появившийся голос заставляет выплыть из собственных раздумий. Болотная зелень смещается, изо рта выпархивает облако никотина. Совсем рядом стоит мальчишка и уверенно смотрит прямо в глаза. Ему немного страшно, руки подрагивают- хотя пальцы и сжимаются в кулаки. Словно он готов прямо сейчас дать бой. Парень, с вьющейся смолью волос вдруг улыбается, от прежней скуки не остаётся ни следа. Он стряхивает пепел под ноги и делает шаг навстречу. - Он чушпан, потому и бьём, - отвечает прокуренный голос. - Я тоже чушпан? - Тебе его жаль? – не удосужившись ответить, спрашивает скрипучий голос. -«Так нечестно» Только и успевает ответить мальчишка. Парни, отвлекшиеся от своего занятия, заметили один единственный жест. Рука указала в сторону паренька и тогда свора накинулась на него. Но мальчишка не стал убегать. Он лишь выше поднял кулаки. Теперь зелень глаз смотрела внимательно, ловя каждое мгновение этой драки. Парень бился отчаянно, хотя было видно, что он толком этого не умел. Бил куда придётся, не сдаваясь под напором чужих кулаков сколько мог. Не кричал и не плакал, даже когда его завалили на землю. Даже когда пинки стали приземляться в живот. Он лишь скрутился на рефлексах и терпел молча, стоически. - Стоп, - сухо скомандовал парень, и остальные остановились в тот же миг. Он подошёл ближе и присел рядом с дёргающимся пареньком, туша окурок о его тонкую куртку. - Как тебя зовут? Мальчишка молчал и откашливался. Из его рта вылетали алые капли крови вперемешку с желчью и слюной. Какое-то время он просто не мог совладать со своими спазмами. Но парень не торопил его, давая столько времени, сколько нужно. - Вова, - наконец выдавил мальчишка, выпрямляясь на снегу. - Если встанешь, Вова, то ударю я. И скупиться на силу не буду. Снег скрипит под подошвой подобно прокуренному голосу над ухом. Но мальчишка не слушает. Дрожащие руки упираются, поднимая побитое тело. Он упрям, своенравен. Болотная зелень глаз смотрит с удовольствием на эти попытки подняться. Мальчишка встаёт сперва на колени, зажимая ладонью болезненное место на животе, а рядом с ним выпрямляется фигура. Он уже ждёт, всей своей воспалённой кожей, всеми своими горящими нервами, когда последует обещанный удар. Мальчишка выпрямляется, а дальше не происходит ничего. Так казалось, потому что стало тихо. Он не почувствовал удар прямо в голову. И не чувствовал, как обмяк в чужих руках, уносящих его как маленькая лодочка на чернильных волнах безграничного моря. Он не слышал голосов вокруг себя и не чувствовал, как его куда-то кладут. Он слышал прибой, да и тот будто призрачный был слишком неуловим. А когда он открыл глаза он увидел заплёванный потолок, а рядом сидел тощий парень и курил горькие сигареты. Его чёрная смоль завивалась на концах, а пьяная зелень блуждала по какому-то похабному журналу. - Где я? - болезненно спросил мальчишка. - Дома, - ответил ему скрипучий голос. *** «Дома» - после этих слов Вова действительно появлялся там чаще, чем бывал в родной квартире. Он не знал почему, но с тех пор, как он встретил Кащея – всё изменилось. Жить на улицах было трудно, но трудности закаляли характер – Вова верил в это. И Кащей будто бы желал сделать из него сильного человека, день ото дня учил его всем премудростям, что знал сам. Время шло и к нему прилипла собственная кличка Адидас. Это новое имя росло вместе с ним в уличных боях. Он становился легендой и всё чаще слышал, с каким уважением говорят о нём парни из группировки Кащея, а также с каким содроганием повторяют это те, кто мог быть врагом. У Кащея была своя идеология и Вова пропитался ею насквозь. Богатым плевать на жизни тех, кто живёт на улицах. День ото дня о них вытирают ноги. Кащей хотел показать, что они такие же люди. Страдающие, способные дать отпор, живые. Адидас становился его силой, становился его стальными кулаками, его острыми клыками, рвущими всех, кто встанет на пути у Кащея. Они были одним целым. Преданный пёс ловил каждое слово хозяина, позволяя делать с собою всё что вздумается. Вова обожал Кащея всем сердцем. Обожал, но эта чистая, невинная любовь сыграл с ним злую шутку. Когда нужно было, он не смог оттолкнуть. Не смог вгрызться в руку, что ласкала его с самого детства. Сухие пальцы забираются слишком далеко. Одежда прочь, а влажный взгляд смотрит на мерцающую лампочку под потолком. Там под стеклом словно пойманный светлячок пытается вырваться из своей клетки. Собственные пальцы путаются в смоляных завитках, покуда хриплое дыхание опускается на продрогшую кожу. Сердце щемится в груди. Тошнотворное чувство грызёт его, но вместе с тем тело плавится. Всё зашло слишком далеко, но нет сил это останавливать. Обожание и преданность раскрывают тело и чернь глаз опускается в пьяные очи. Зыбкое болото поглощает сознание, и Вова не в силах сказать: «нет». Молчание как признак согласия, а дальше мир рассыпается на осколки. Немного больно, но надо отдать ему должное. Кащей нежен настолько, насколько он это умеет. Он слушает голос, его всхлипы и срывы. Слушает и нежно срывает с губ поцелуи. Он медлит, давая привыкнут, давая надышаться подвальной сыростью и собственной гарью прокуренной кожи. Хочется вгрызться в тощую шею, разорвать пульсирующие артерии и не оставить ни капли крови. Но Кащей ведь бессмертен, пока его верная псина хранит его слабости глубоко в своём сердце. И Вова целует, так же нежно, трепетно касаясь его худого тела. Подушечки пальцев скользят в испарине, под спиной скрипит старый диван, а бёдра расходятся шире, впуская в своё преданное тело так глубоко, как только он может зайти. На глазах стынет влага, но нежный Кащей смазывает её своими жадными губами. Никто не способен понять и познать его больную любовь, потому как немногих пускает он в своё черное, давно уже высохшее сердце. Вова не старался пронять его, не пытался попасть в пустынную пропасть его прогнившей души. Это получилось само по себе. Он просто был. Его самого утянули костлявые пальцы и больше не давали уйти. На его шее словно бы затянулась петля, но вместе с тем Вове было чертовски жаль. Он чувствовал, слышал и пробовал на вкус боль Кащея. Чем дальше ступала его нога в эти беспроглядные кущи страданий, тем больше он понимал, что не сможет оставить его. Не сейчас. А потому давал комкать себя сухими пальцами, терзать искусанными в кровь губами, иметь, как никому бы не позволил. Его любовь прожорлива и требовательна. Его любовь не терпит компромиссов. Его любовь как дуло пистолета, чья пуля может спасти от врага или убить при одном неверном движении. Его любовь колюча и жестока. Но так любить, как он, не может больше никто. Он так же предан тому, кто позволил обнять, кто терпит, сжав зубы, кто вплетается в его закрученные волосы дрожащими пальцами. Вова знает, что, если когда-нибудь решит перегрызть ему глотку – Кащей не станет сопротивляться. И этого знания хватает, чтобы сейчас терпеть и дарить ему поцелуи. - Я люблю тебя, - падет с губ хриплое признание. Он роняет их часто, когда они остаются одни. Но всегда лишь тогда, когда сердце начинает дрожать, предвещая экстаз. Вова знает, что Кащей не лжёт. Отчего-то прекрасно знает, что это не просто страсть. Может, потому как он смотрит. Как он падает на колени рядом всякий раз, когда его пса повергают на поле боя. Только к нему он бежит, не обращая ни на кого внимания. Только его он придерживает, унося в безопасное место. Только его оплетает своими худыми руками. - Я тоже, - откликается Вова, не в силах сказать «люблю», потому что боится, что это окажется ложью, стоит это только произнести. Нет. Это не любовь. Не та, что показывают в сопливых фильмах. Это болезнь, это зависимость, но точно не любовь. Может быть, теперь Адидасу потребуется лечение, чтобы забыть его. Он понимает, что не может перестать вверяться в его тощие руки. Понимает, что не может прекратить эту ненормальную связь. И всё же сам приходит, даже тогда, когда Кащей даёт право отказаться. Он приходит, потому что зависим от прожорливых глаз и пьяной улыбки. Он привык к хриплым стонам, к их связи, к ощущению заполненности внутри. Так сильно привык, что не даёт отстраниться, когда Кащей хочет кончить не внутрь. Ненормально. Это ненормально. От этого хочется реветь. Но вместо слёз, Вова тянет Кащея к себе, обвивает руками его худые плечи, уволакивая в голодный жадный поцелуй. *** После страсти Кащей обнимает его сзади так крепко, как ещё никогда не обнимал. Его нос утыкается во вспотевшее плечо. Он не курит, как обычно. Он не хочет отпускать, прекрасно зная, что это их последний раз. - Не уходи, - раздаётся хриплый голос сзади. - Мне нужно отслужить, ты же знаешь, - отвечает устало Вова, пустым взглядом разглядывая узор почти полностью облупившейся краски на бетонной стене. - Купим ксиву, подкупим всех, кого надо, - не унимался Кащей, не отлипая от его плеча. - Я парням нормально в глаза не смогу смотреть. Я же Адидас, я не могу зассать службы, - наконец парень вырвался из цепких тощих рук, присел и сам закурил, выпуская из губ мутное облако никотина. «Тебя могут убить» - хотел было сказать Кащей, но понимал, что он уже не сможет повлиять ни на что. Он был прав. На улицах трусов презирают. А тот, кто бегает от службы – самый настоящий трус. Да и убить их могут даже сейчас. Шальная пуля, верный удар в драке. Пацаны не боятся смерти. Они смотрят ей гордо прямо в глаза. Кащей присел рядом. Адидас протянул ему сигарету, а потом поднял зажигалку, чтобы поджечь. Но вместо неё, Кащей потянулся ближе к Вове, чтобы прикурить от его сигареты. Адидас не стал противиться и поддался ближе. Ещё один маленький символ его больной любви. Его болото смотрело пристально, точно пыталось проглотить его душу, чтобы больше не уступать никому. Была бы его воля, он бы посадил своего верного пса на цепь прямо здесь в подвале. Он бы владел единолично, но Вова рос свободным и бойким. Кащей сам вырастил его волком, достойным своей стаи и теперь немного об этом жалел. Вова тушит свой фильтр о блюдце с окурками. Он хочет встать и уйти, но ему не позволят. Не сейчас. Кащей затягивается никотином насколько хватает объёма его прокуренных лёгких, но не выдыхает в простор подвала. Он поддаётся ближе, и Вова уже знает о его намерениях. Он принимает горький поцелуй, раскрывает свои губы и вдыхает сигаретное облако, что выпускает из себя Кащей. Диван снова скрипит, и подушка оказывает под головой. Кащей пытается насытиться: под завязку своего прожорливого существа. Но ему всегда будет мало, сколько бы Вова не дал. Пальцы путаются в чернильных локонах в последний раз. Он ощущает знакомое чувство внутри себя. Может, он бы и сам был рад не уходить. Но эту болезнь пора вылечить. Он больше не может сидеть на игле у Кащея. Больше не хочет поддаваться его сухим рукам и ловить каждое его слово, как голодный птенец. Он боится, что однажды вполне искренне может сказать в ответ: «Я тебя люблю», и больше дороги назад ему не видать. Он уже почти готов сказать это, когда его перебивает жадный поцелуй и в лёгких перестаёт хватать воздуха. Надо бежать. От него надо бежать так далеко, как только можно, чтобы сбросить со своей шеи давящую цепь.