Брусничная вода

      Артур слышал, о чем говорили его дед с бабушкой, когда тьма половецких воинов подходила к крепостным стенам города.       Когда месяц назад он молча провожал уезжающую посольскую делегацию хана Касыма, то и понятия не имел, что все так закончится. Может быть… может быть, тогда бы он сделал другой выбор, плюнув на собственные желания в порыве защитить семью от того, что их ждет.       Но тогда они и представить себе не могли, что вскоре после отказа Артура младшему сыну Касыма — а предложение было весьма и весьма агрессивным и бескомпромиссным — старый хан умрет, убитый кем-то стрелой в сердце, а Касым Третий займет его место и решит припомнить старые обиды.       Всего месяц — ничего с количеством их земель, один только путь до границ которых составлял пару седмиц. Так быстро, еще на пути обратно, когда весть об убийстве дошла до князя Мидаса, вслед за ней же пришло и объявление войны.       За окном, в низком, темном небе тяжело висели мрачные, черные тучи, и казалось, что ни один луч света через них не проникнет. Зеркально отражалась закованная армия под стенами, бешеная какофония шумов завывающего ветра, барабанящего дождя и гвалта происходящего внизу, за рвом с разбушевавшейся рекой; пусть и отдаленно, пусть приглушенно, но рог, барабаны и рой речи на незнакомом языке не давал возможности отойти от окна, перестать слушать — притягивал к себе своей ужасающей силой.       Невозможно было поверить, что все это из-за него.       …Дед, князь Мидас, отзывался об этом по-другому; тогда, пару дней назад, в просторном главном зале, у растопленного к осенним заморозкам камина, он вчитывался в письмо, не прибегая к помощи писаря, вовсе отослал его из комнаты; затем тихо что-то говорил дружиннику Шамраю, своему доверенному, и тот, кивая, наверняка запоминал, чтобы потом раздать все повеления другим воинам. Артур казался совсем лишним здесь, на этом военном собрании, он в принципе в самом ведении войны не смыслил ничего, не хотел, в отличие от своего брата Павла — но тот сейчас находился с большей частью дружины совсем далеко, и даже если получит послание вовремя, вернуться сможет совсем не сразу, а Артур оставался единственным наследником, пусть и омегой, и был уже совершеннолетним. Дело было очень плохо, вот, что он точно понимал: по выражению лиц, по напряженным, стиснутым кулакам, по попытке князя скрыть рвущиеся наружу ругательства.       И да, пусть в ведении войны Артур ничего не понимал, но он за годы учебы достаточно хорошо изучил другое искусство.       — Мы должны переговорить с ним, — осмелился подать он голос, когда молчание, упавшее в комнату саваном, затянулось надолго. Тут же на него уставились несколько пар глаз: князя и княгини, Шамрая, святого отца Сергия и воеводы Григория. И пусть это смутило, но остановило не сильно. — Чего он хочет? Вряд ли одной лишь мести и разорения. Вряд ли, — повторил он, прикусывая щеку, — он сильно в курсе о нашем положении дел, от отца он прекрасно должен знать, что воевать с нами бесполезно и опасно. Мы долгие годы были союзниками, в конце концов…       — Его это не волнует, — князь покачал головой, и Артур тут же замолк. Уже то, что его согласились слушать, было большой удачей: изначально его и вовсе не хотели пускать на совет, только бабушка, княгиня, вставила свое слово. — Он глупый мальчишка, дорвавшийся до власти.       — Но мы в силах им ответить, — подал голос Григорий. И вдруг Шамрай подхватил (хотя говорил, по обыкновению, он редко, и поэтому звук его голоса всегда казался Артуру громом среди ясного неба; а может, все дело было совсем в другом, в том, что он даже в мыслях боялся произносить и желать):       — Даже с частью дружины мы сумеем отстоять город, у нас в запасе, пока они движутся, есть еще пара дней.       — А я бы предложил отправить омег, детей и стариков в тылы, пока есть такая возможность, — возразил Григорий.       — Мы сможем победить и без этого, — резко ответил Шамрай. Снова грозил разразиться спор; и Артур понял, что, в самом деле, выслушав, его мысли никто и не собирался воспринимать всерьез.       — Но он хотел только одного в тот день. Так, может, все же попробовать договориться? Дед… князь, — быстро поправился он, игнорируя, что спор Шамрая с Григорием продолжался. Все равно стих, когда Мидас обернулся к нему.       И произносить это было тяжело, Артур несколько раз провернул все в голове — а уж об остальном и подавно. Нет, принятия не было и вряд ли будет в скорое время; одна только мысль о том, чтобы в действительности пойти за младшего хана, была омерзительна — не после того, что тот вытворил у них в гостях. А до представлений о ближайшем будущем Артур даже старался не доходить: понимал, что струсит.       Но на кону стояла не только его жизнь, но и жизни сотен людей. Бахвальство Шамрая не есть реальность — видел по глазам дедушки, мудрого воина, побывавшего в битвах не раз и не два. И эта, судя по взгляду, в его представлении, молчаливом и запрятанном, была уже проиграна.       Касым подобрал очень верное место и время — а им случайность и рок подставило жестокую подножку.       — Я хочу сказать, что если ему нужен союз, то я могу переменить свое ре…       — Нет, — вдруг перебили его на полуслове — быстро, громко и резко, и был это вовсе не Мидас.       Спор, разговоры и даже шелест переворачиваемых писарем страниц книги стих. Артур поймал на себе взгляд и ответил на него — спокойно, как мог, но под чужим давлением и напором уверенность эта таяла, как снег на солнце. Шамраю очень не понравился его ответ, и это недовольство стало ощущаться и в воздухе.       Стало тяжело дышать — очевидно, только ему, потому что он единственный мог кроме недовольства почувствовать и характерную, слишком яркую сейчас, ударяющую по собственному телу силу альфы. Артур и без того сколько себя помнил с шестнадцатилетия и вот, уже несколько лет спустя, ощущал его вероятно острее, чем другие омеги — а здесь едва сумел сдержать судорожный выдох.       Нельзя, нельзя было думать об этом — не дай господь кто-нибудь узнает. Особенно Шамрай. Особенно когда решалась его, Артура, судьба, которая вскоре свяжет его совсем с другим человеком и превратит всю оставшуюся жизнь в кошмар за пределами родного дома и страны. Так ведь говорил Касым — тогда, бесцеремонно схватив его за плечо и зажав у стены в саду, пока не был случайно отвлечен проходившими мимо дружинниками? Кто знает, что было бы, если бы не они.       — Нет? — тихо переспросил он, едва сдержавшись, чтобы не облизать пересохшие губы.       Шамрай впервые смотрел на него так долго. Но оставь это, прекрати об этом думать!       — Нет, — еще ниже; хрипло, тяжело и с тихим, внутренним рычанием. — Мидас, я сам поведу дружину. Мы продержим оборону, пока князь Павел не придет с остальными, и отбросим их обратно. — Он медленно перевел темный взгляд на того, но так и остался напряженным.       — Много людей пострадает, — не отступал Артур. — Погибнет. Из-за чего?       — Они погибнут, защищая свой дом, — отрезал вдруг Мидас. — Нет, Артур. На нас идут с мечом, а мы им золотой дар с приданым выдавай? — Он покачал головой.       И тогда же, понял Артур, все стало решено. Ну конечно: сколько ни пытайся, результат все равно был бы один.       — Но и Григорий прав. Лиза, — продолжил князь, и никто уже не вставлял ему слова поперек. — Соберите вместе людей и отправьтесь до заката в крепость на северо-западе. Ждите вестей. С вами будет и Григорий, — он кивнул, — и несколько моих воинов. Шамрай, остаешься со мной.       — Я организую отход, — кивнула княгиня. — Но сама, ты прекрасно знаешь, никуда не уйду. Мое место с тобой.       Артур медленно перевел взгляд с деда на бабушку, до боли сжал руки в кулаки, до полумесяцев на коже от ногтей.       — Пусть так, — смиренно согласился старый князь. Спорить не стал: с княгиней не решался даже он.       И Артур тоже хотел остаться — не мог, не простил бы себе, если бы бросил и своих людей, и свою оставшуюся семью, князя и княгиню, заменивших ему матушку с отцом, и уже открыл было рот, чтобы возразить, перевел на себя внимание Шамрая, и князя, и писаря…       И в попытке сказать слово замер, оглушенный далеким, но гулко отдающим звуком вражеского рога.       А это значило только одно — они уже были у стен и времени больше не осталось.       …И обещала разразиться гроза. Черные тучи, хлынувшие с востока, заполонили небо, проливали дождь вот уже третий день осады, и страшно было представить, каково защитникам крепости там, внизу; Касым, однако же, не спешил. Артур только раз вышел вместе с Мидасом к воротам, посмотреть на него, послушать, что он скажет — и чуть не сдержал злостного окрика, прикусил себя за язык, чтобы не сделать хуже: Касым стоял под воротами перед поднятым мостом уже как победитель, как тот, кто в этой крепости является господином, улыбался широко, похабно, подмигивал — а потом крикнул что-то своим ближним воинам, и те громко, грязно рассмеялись.       Артура быстро увели оттуда, но и этого короткого фрагмента хватило, чтобы понять — нет, в действительности, он ошибался, когда полагал, что переговоры могут здесь что-то решить. Обиженный, озлобленный, хан просто не станет теперь его слушать.       И возьмет силой вместе с городом — только тогда душа его успокоится.       От этого дрожали руки и подводило дыхание: не в хорошем, а самом ужасном смысле. Не помогал ни разговор со священным отцом Сергием, ни молитва, ни попытка вдохнуть в себя уверенность и мысли о том, что им повезет.       Им повезет, только если Паша с армией сию секунду явятся и разгромят тьму в пух и прах. Но Паша не явится.       А на четвертый день первое кольцо города было взято, и люди бежали ближе, к самому центру — а тьма расположилась по всему периметру второй стены. Запасов оставалось все меньше: Касым отрезал возможность выйти к реке, пусть в кладовых на все население еды еще хватало. Князь уверял, что оставшегося ограниченного времени хватит — и народ ему верил; но Артур видел, как при этом хмуро опускались его брови и на долю секунды прикрывались глаза.       С каждым днем от стычек они теряли людей, потому что Шамрай не терял надежды отбить первое кольцо и откинуть тьму назад. С каждым днем он возвращался все с меньшим количеством — злой, пышущий яростью настолько сильной, что от нее становилось и удушающе плохо, и до ужасного, отвратительного самому себе, щемящего и выкручивающего желания подойти ближе и успокоить, взять за руку, приласкать…       От того, как он, окровавленный, на седьмой день вошел в двери главного зала и прошел мимо, подкосились колени — но удалось избежать потери равновесия, и Артур, не ожидая чужого намека, почти бегом направился на поиски лекаря. Пусть Шамрай и приходил каждый раз с небольшими победами, бился, как дикий зверь, бок о бок с Мидасом и оставшейся дружиной, каждый воин в которой был по силе и храбрости почти им вровень, этого все равно, как оказывалось, не хватало.       Неизвестно, что движило Касымом, но эта дьявольщина брала очевидный верх.       И последним ударом для Артура стало то, что он слышал — в случайном коридоре, вечером, когда даже тьма решила сделать перерыв в нескончаемой осаде и отступила на отдых, а Шамрай куда-то пропал. Он услышал разговор князя и княгини — услышал то, что не должен был; то, что было, на самом деле, и без того очевидно.       Да, Мидас тоже знал, что весь этот ужас происходил из-за одного Артурового «нет». И что теперь… теперь даже «да» не сыграет значения, «да» будет насильственным, «да» будет жестоким и… ликование от этого «да» тоже будет недолгим.       Не будет у Артура места даже в Касымовском гареме, его, наигравшись, отдадут на растерзание диким псам-воинам, верным своему хану; и даже жизни его никто не лишит так просто. Если они проиграют, погибнут все, кроме него.       И еще Мидас сказал странную фразу: что попробует выиграть время; что попробует сыграть на доверии и неожиданности — дальше Артур слушать просто не мог, ушел, чтобы не выдать присутствия лишними звуками и ужасом в одном только учащенном дыхании и биении сердца.       А на тринадцатый день гроза наконец пришла. Сменила простой ливень, и с рассвета, серого, почти бесцветного, вдали и в вышине гремело и сверкало, как будто сами древние боги затеяли в своих небесных владениях смертельную игру. Пало второе кольцо, оставило их замкнутыми в центре и в подвалах, куда спрятали всех тех, кто сражаться не мог; только Артур с княгиней и остались наверху — в последних защитных укреплениях, в пустых, холодных коридорах, тут и там залитых постоянно прибывающей водой. И опять становилось до боли жалко тех, кто был на улице — как своих воинов, так и… да даже чужих, не выбиравших собственным желанием этот поход.       Шамрай сражался, как зверь, и все больше и больше шрамов снова и снова появлялись на его теле; и становилось по-настоящему страшно, что при таком количестве боли и Шамраевского нежелания хотя бы день отлежаться и восполнить силы он однажды может просто… не подняться. Быть может, Артур преувеличивал — на деле же по Шамраю не так часто попадали оружия, он удивительным образом оказывался не в своей крови, но каждый раз — то от пореза, то от задетого стрелой плеча — чувствовалось, как внутри что-то тихо, гулко обрывалось.       И было страшно смотреть на который день затянутое небо без признаков солнца и света, и точно так же смотреть ниже, на такой близкий вой, постоянное бодрствование ужаса и нечеловеческой ненависти. Их оставалось так мало. Совсем мало — как бы не пришлось браться за оружие старикам. Да сам Артур готов был выхватить у Шамрая клинок, пусть и не знал, как сможет отнять чужую жизнь, даже самую поганую — только бы хоть на час, хоть на день он сам остался в безопасности.       Пока вечером того же тринадцатого дня Шамрай вдруг сам не явился в его покои — и не закрыл за собой тяжелую дубовую дверь, выписанную узорами, которые Артур разрисовал еще в совсем далеком детстве. Несмотря на холод на улице, в комнате было натоплено — и на расписных тут и там фресками стенах плясали огоньки пламени, причудливо откладывали тени и на лице гостя, впервые за две седмицы чистого, белого, даже слишком: бледного. Тяжелый взгляд был направлен не на него — куда угодно в сторону, и Шамрай молчал, замерев в дверях деревянным истуканом, пока Артур сам не поднялся с кресла и не нарушил тишину.       — Князь зовет?.. Что-то… — голос перехватило на мгновение: они не так часто разговаривали друг с другом, а наедине не оставались так и вовсе. Артур с забившимся сердцем в растерянности и не знал, как продолжать. — …Случилось?       — Нет. Да, — ответил Шамрай, делая шаг. — Князь приказал мне…       И остановился. В шаге — так близко, что можно было услышать тяжелое, прерывистое дыхание, почувствовать этот ставший за годы уже родным запах, без крови и пота, чистый, хвойный и освежающе холодный, как колодезная вода в зной.       И сейчас он тоже приносил приятную, будоражащую прохладу, на противоположности с теплом огня и собственной согретой, только что натертой, вымытой в горячей воде кожи; до того, как Шамрай появился, Артур и не чувствовал, как приятно находится рядом с ним — когда даже собственные легкие одежды, без накидок и верхнего одеяния, на одних только завязках, казались душными.       Как будто он был в пустыне и не мог дышать.       Но все это распалось миражом — снова — когда хриплый голос Шамрая привел в чувство, заставил растерянно моргнуть, обратить внимание на реальность — а реальность была такова, что взгляд Шамрая был тяжелый, потерянный и опустошенный. И одно это переключило наконец.       — Князь приказал… что? — спросил Артур, нервно оглядываясь назад, к окнам; гремел гром. От молчания становилось не по себе, от глаз, буравящих до самой души, но не устанавливающих контакта, и непонятно откуда взявшейся, не связанной с Шамраем тревоги, растерянность перерастала в медленно разворачивающийся, липкий страх. Что такого могло произойти, что…       Но Шамрай не дал додумать; миг — Артур моргнул, выдохнул тихо, когда на плечи опустились руки, мягко, лишь намечая тепло-прохладное движение, но отчетливо останавливающие в одной точке: здесь, на этом самом месте.       — Шамрай, не молчи… пожалуйста, — попросил Артур, и почему-то в третий раз голос упал сильнее; не контролируя тела, Артур опасливо сделал шажок назад, к ближней стене, а Шамрай, как завороженный, двинулся вслед и встал еще теснее. — Что происходит?       Шамрай поднял на него глаза, которые так долго прятал. И в них отчетливо плескалась боль и страх, такой страх, какого Артур никогда не видел, когда Шамрай выходил на улицы в бой. И вдруг — вина.       — Прости меня, — сломлено, тихо проговорил он, и хватка рук на плечах стала крепче: сжала в подобии объятия, тут же отпустила, подавила сделать еще один шаг под чужим влиянием до того, как спина не коснулась стены. Близко-близко, на расстоянии нескольких сантиметров, так, что возможно было увидеть узор радужки, синей, как взбешенное, взбудораженное море. И Артур сипло выдохнул, попытался словить ртом воздух — никогда и ни с кем такого не ощущал, такой запредельной, запретной, неправильной близости, которой между ними не должно было быть. О которой, если кто-то узнает…       Перещелкнуло — и Артур вопросительно поднял брови, облизнул губы, дернул ладонями, неловко и сначала с опаской кладя их на чужие плечи, и попытался осторожно отстранить от себя.       — Это не ответ… и… Шамрай, я… ты можешь…       — Прости, — повторил Шамрай, перебив, замотал головой — и вдруг руки его с плеч опустились ниже, на талию, коснулись спины…       И не остались там — и Артур, замерев, заледенев, в оцепенении чувствовал, как начинали спадать легкие, собственной рукой выполненные завязки на одеждах.       Скользнула черная рубашка, обнажив плечо и часть груди, открыв шею — а взгляд Шамрая оставался стеклянным, отрешенным, и одно это вводило в подобие сна или раннего, резкого пробуждения из него, одно это не давало Артуру пошевелиться, оставляло его руки недвижимыми на чужих напряженных плечах. Шорох одежды, дыхание — все ближе, ближе, пока его взгляд не мазнул, горячо и обжигающе, по шее в месте стыка с плечом, прямо в том месте, где должна… И это — и чужая рука, коснувшаяся голой кожи поверх сползшей рубашки, и приблизившееся теперь горячее, вовсе не прохладное, тело — наконец привело в чувство.       Артур выдохнул громко, дернулся в чужих руках, двинул ладонями в попытке отстранить, пока в голове красным, кровавым занавесом пылало понимание происходящего и полная к нему неготовность.       — Шамрай, нет, я не… что вы… Нет!       Не договорил. Не довел и движения до конца — только отстранившись от стены, дернувшись в сторону, умудрившись даже сделать шаг, снова оказался к ней придвинут, теперь мягкой, но настойчивой и бескомпромиссной силой, рукой на животе, взглядом, пустым взглядом, прикованным в глазам. Так легко, как котенка за шиворот — обратно в то же положение. Шамрай покачал головой — медленно, осторожно, но очень, очень понятно — и рванул новую завязку, и ткань, не удерживаемая больше ничем, сползла на пол.       От холодка по коже пробежала дрожь, и тело словно сковало в судороге, взгляд — наполнился пеленой.       — Шамрай, отпусти меня, — попытался твердо. Попытался.       — Прости, — в третий раз, глухо, но четко, пока руки, не останавливаясь, не давая передышки, только все больше разгоняя дрожь и стук сердца, потянули последнюю ткань ниже.       И когда Артур, всхлипнув — растерянность уступила место пониманию и страху, нежеланию — схватился за кажущуюся чужой и дикой ладонь, ее тут же перехватили другой и завели назад, к стене, вместе со второй, сцепив в замок.       — Так надо, — только и сказал Шамрай. — У нас… времени… мало. Мне жаль.       «Мне жаль».       И оно — как отпавший от плотины камень, поломавший ее полностью. Артур затараторил:       — Шамрай, не… не надо, слышишь? С чего ты взял, что… давай остановимся, остановись, ну Шамрай, ну пожалуйста… Шамрай!       Стыд, холод по коже — от наготы, обнажения перед другим человеком, с которым не было раньше никогда, и с которым даже не представлялось в таком ключе; самый страшный кошмар, который только на словах обрисовывался и так омерзительно и дико, почти что воплощался в реальность — разве что, и, наверное, это не давало окончательно впасть в отчаяние, Артур не ощущал на себе, кроме прикосновений, никакого похабного, облизывающего взгляда. Шамрай, казалось, и не смотрел на него, и руки его были только там, где могли быть, чтобы держать. Чтобы… не дать вырваться — стало ясно, что все случится здесь и сейчас, без иных вариантов и выходов.       У Артура просто не было выбора, кроме как подчиниться — человеку, от которого он хотел этого совсем… совсем в другое время. Совсем в другом измерении — потому что тут о таком было стыдно даже помыслить.       А между тем лба коснулся чужой лоб, губы опалило дыхание — взгляда уже не было видно, Артур закрыл глаза, крепко вцепившись ногтями в чужую зажимающую руки руку, пока к телу прижималось чужое, горячее, как печка, словно скрывало от всего остального, скрывало собой, вдавливало в стену. Шамрай хрипло добавил:       — Так надо, княжич. Веришь мне? Тебя никто не тронет. Я за тебя… — Выдох; не договорил; продолжил, помотав головой, — Тебя никто больше не тронет. Обещаю.       И рука, сжимающая ладони, мелко подрагивала — заметно, когда Шамрай перестал снимать с него одежду, когда оставил полностью нагим, когда заставил перешагнуть и замереть, выгнув шею от аккуратно намеченного поцелуя — прямо туда, где ощущалось сильнее всего.       А потом медленно, не говоря больше ни слова, потянул — и, направляя, тряпичной куклой, развернул к себе спиной, прижался позади, прижал грудью к стене — так, что ладони уже не держал, ладони коснулись дерева комнаты и вцепились ногтями в резную поверхность — и замер, до выдоха, до выступивших из глаз слез.       Так быстро. Все так быстро — и вместе с тем мучительно долго, как в пытке, которой Артура наказали непонятно за что.       — Шамрай… Не надо, — еще одна попытка, пусть мозгом он все понимал. Да, понимал, Артур не глупый; смог сопоставить и понять, что он обречен, раз Мидас… Князь отправил своего воина сделать это. Что нет никакой надежды и что лучше так, чем…       Чем быть взятым по-настоящему насильно.       — Ч-ч-ч, — успокаивающе вдруг прошелестел Шамрай рядом с ухом. Впервые — так тихо, так ласково и лично, что сердце с болью треснуло в груди и закровоточило. Ладонью — по талии, остановившись на бедре, другой — замер неподвижно на животе, и Артур, кажется, даже не обратил внимания на то, как с минуту назад прозвучал шорох еще одних снятых… приспущенных одежд.       Носом пройдясь по коже, будто вдохнув запах, Шамрай громко выдохнул воздух, поцеловал в шею в который раз, мазнул мокрым языком, двинул бедрами, как пристраиваясь — и Артур снова дернулся в судороге, забился в объятиях — неконтролируемо, от неожиданности, когда почувствовал нечто большое и горячее.       Он ведь даже не говорил ни с кем — как оно должно быть. Не говорил и не предвидел в скором времени, и оттого стало так страшно, что хотелось закричать.       Страшно — не потому, что Шамрай. Страшно, потому что…       — Я все сделаю, — отвлек шепот. Поцелуй. Снова шепот: — Расслабься… все хорошо, золото мое.       Как он может шептать подобное в такое время? Как вообще… находит в себе силы?       — Мне страшно.       — Тш-ш, я знаю. Я знаю, Артур, — поцелуй в ухо. — Я сделаю все быстро. У нас мало времени…       Прогремел в стороне гром, и Артур двинул головой, упираясь лбом в стену. Зажмурился.       — Я все сделаю быстро. Прости, что так. Прости…       А потом Шамрай перестал говорить вовсе — и без предупреждения, вместо нового поцелуя, к которому привыкнуть уже можно было куда легче, который не отдавался каждый раз дрожью — прикусил, не полностью, лишь намечая, но хватило и этого.       Чтобы ввести в туман, в котором было уже не так страшно. В котором осталось только смирение, стекшая по щеке слеза, но уже без страха и душащего ужаса. В котором осталось только ожидание, когда все закончится.       И в следующий же момент, не сдержав звука, Артур вскрикнул — потому что это оказалось и больно, и тяжело, и сложно — но единым, слитным движением до, кажется, самого конца, потому что Шамрай прижался на выдохе, вошел быстро, остановился, горя в нем раскаленным добела огнем, сдержал, когда подкосились ноги и напряглось, засопротивлялось, а потом обмякло от проникновения тело, и только тогда медленно двинулся назад.       И сделал толчок. И еще один.       И, размеренно, сначала медленно, затем быстрее, держа за плечи и за бедра, прижимая к поверхности, что все равно не спасало от дрожи и направленного движения за каждым толчком, вбивавшим в стену, Шамрай продолжал целовать, прикусывать шею, примечая, ища точное место — до дрожи, до вскриков, которые Артур сдержать уже и не пытался, — и, моментами прерываясь на полное, шумное от дыхания, молчание, то наоборот, говорил:       — Я не хотел… на кровати… не могу взять тебя там, не смею… Потерпи еще чуть-чуть, мой хороший…       — Никто тебя больше не обидит. Никто не тронет.       — Мой хороший.       — Золото мое.       — Любовь моя.       И казалось, этому не было конца — сколько времени прошло, Артур не знал, прежде чем от быстрых, точных, коротких теперь толчков, стало уже не так больно, совсем не так, как от первого раза, теперь уже — от прикусов, от поцелуев и слов, от собственного запаха, расслабив, — он ощутил, как стало легче. Щекотнее — и даже немного приятнее, когда туман приобрел цвет и тон более вязкий, тягучий, как патока, когда почувствовалась потекшая по бедрам влага, та же, как в те дни месяца, когда ему было очень, очень плохо, но хорошо, если дотронуться до себя.       Шамрай замедлился… и вдруг вышел полностью — и снова развернул Артура к себе лицом.       Миг — через пелену, сквозь которую мало что было видно — почудилось, как чужие глаза посмотрели на него, такие же два озера; еще миг — земля ушла из-под ног, Артур вскрикнул от неожиданности, когда оказался на руках, прижатый, тесно приближенный, снова ощущая внутри медленные точки, совсем теперь не болезненные, под другим углом и даже… даже приятные.       Тогда же до вернувшегося сознания, которое больше не билось в агонии — и страхе, и ужасе, и неприятии, всего этого уже не было, по крайней мере в той же степени — дошел смысл сказанных фраз, Артур раскрыл глаза в удивлении. Свернулось внутри прошибающее чувство, подкатил ком, вцепился в сердце шипами... И, крепко обхватив пальцами чужие плечи, он нашел взглядом взгляд, неверяще раскрыл рот — а вместо тихого вскрика из горла впервые вырвался высокий стон.       «Любовь моя».       И Шамрай, пусть и пытался сказать что-то еще — теперь, когда лицом к лицу, было видно — то не успел, потому что Артур потянул его к себе, взяв лицо в руки, и поцеловал.       И только тогда Шамрай задрожал, резко, со странным непривычным и смущающим звуком приблизился вплотную, войдя до конца, замер. На выдохе чуть расслабился, неумело отвечая на неумелый поцелуй, первый в Артуровой жизни.       «Любовь моя» — и он поцеловал, и пусть дышать было сложно, невозможно от слез и забитого носа и занятых губ, отстраняться не хотелось; страх от незнания, страх от самого действия, не конкретного человека, вылился в эмоцию; на секунду, на пару секунд, на минуту, Артур забыл обо всем, кроме того, какие мягкие и, как оказалось, прохладные у Шамрая на вкус губы.       Теперь снова было непонятно, сколько прошло времени — потому что целоваться ему понравилось куда больше, чем то, что было, и отстраняться он не хотел — но внутри, неразрывно с Шамраем, становилось теснее, становилось почти что больно, на грани — но недостаточно, чтобы снова вскрикнуть или обжечься; становилось просто — вот так заполняюще сильно, и удалось только, прервав поцелуй, рвано выдохнуть.       — Что… что это?..       — Метка… Любовь моя, метка… нужно быстрее, золото мое, — Шамрай и сам затараторил, не прекращая, правда, целовать: теперь щеки, нос и подбородок, теперь шею, ключицу, ухо и снова то самое, зацелованное, заласканное место. — Дай я…       — Давай.       И Артур зажмурился и только тихонько пискнул — когда по-настоящему, не играючи, не намечая, на шее сомкнулись зубы.       Вкупе со всем остальным оно было даже хорошо.       …Спустя время — непонятно сколько, не били башенные колокола, крепость хранила молчание — когда стало легче, когда невозможно стало оставаться в одном положении и Артур готов был взмолиться, чтобы его поставили хотя бы на ноги — Шамрай, который, казалось, уснул, вдруг зашевелился и, через попытку сглотнуть вязкую слюну во рту вместо того, чтобы застонать, выпрямился, вышел и так же быстро, не спрашивая. Подхватил под колени, взял на руки — и наконец перенес на кровать. Голова, тяжелая и плохо соображающая, коснулась подушки, захотелось просто взять и завернуться в мягкую шкуру, теплую и приятную на ощупь, но, сонно пробормотав что-то, Артур так и не отпустил чужой руки.       Прождав некоторое время, Шамрай послушно лег рядом. Напротив, так, чтобы можно было разглядеть и его лицо, и занимающийся за окном рассвет, с которым тучи расступились и закончился шумный затяжной дождь с молниями. Лег — и замер, боясь пошевелиться.       Артур, сонно моргая, едва нашел в себе волю протянуть ладонь и обессиленно положить ее на чужую щеку — не было никаких порывов думать ни о чем другом, кроме как о желании уснуть и чтобы кто-нибудь обнял, ну пожалуйста, иначе неприятные мысли снова возьмут верх. Варились только бесконечная усталость и тянущее чувство внизу живота, только осадок внутри. Чужая щека же, колкая и с сеточкой маленьких, едва заметных шрамов, почему-то дарила спокойствие, как и рука, мягко обхватившая запястье и потершая его большим пальцем.       — А знаешь, — выдохнул в шепот; наверное, он и не был слышен, Артур не знал и даже проверять не стал: зажмурился, когда прямо в глаза ударил луч солнца. — А я… Я бы хотел… чтобы было по-другому.       Сказав, истратил последнюю каплю - и дал волю слезам. Снова так слабо. Но в конце концов — могло бы быть и хуже. Гораздо хуже... и хорошо, что было именно так — но все же… и хорошо, что оно закончилось для них обоих.       И успокоившись даже скоро, лишь всхлипнув пару раз, помотав головой, насильно пробуждаясь и не опуская руки, он приблизился, кончиком носа касаясь чужого.       — Мы не справимся, да? — спросил, имея ввиду под этим… да, наверное, все.       Шамрай не смог ему ответить.       За окном медленно поднимался рассвет. Послышался гомон: там, внизу, зашевелилась конница, прозвучали выкрики на другом, инородном языке, который Артур так и не успел выучить. Застучали барабаны.       А потом, в какофонии этого мертвого, страшного хаоса впервые послышалось что-то знакомое.       Вдалеке затрубил рожок княжеского войска.