Освобождение

Где твоя темница? Рыбы и коралл. Ты погиб, и мнится, Что не умирал. Что-то длит надежду. И с моим лицом — Кто-то средний между Богом и отцом. Судно кружат черти. Для тебя кошмар Кончен — счастье смерти Есть великий дар. ©Вера Полозкова

В первый раз он совершает это в невероятно отвратительный день. Тогда море в очередной раз до краев наполняет его сон. Рокочет штормовыми волнами в несколько футов высотой, скалит пенные зубы в оскале ненасытной твари, душит неподъёмными тоннами вод и тьмой глубин. Он пойман в нем, заключенный в гробу, как в ловушке, как в одиночной камере бессрочного заключения- и ни луча хоть какого-нибудь света, ни слова, ни звука не прорывается сквозь бесконечную толщу воды. Он знает, что лишь безмолвные, безмозглые рыбы- его невольные тюремщики- компания ему. Он просыпается рывком, судорожно срывая с себя влажный черный шелк простыней, запутавшихся вокруг него смирительной рубашкой, и в каком-то невероятном, почти кошачьем в своей грации, прыжке слетает со своего по истине королевского ложа, будто то пылает адскими кострами. По загривку горной рекой стекает холодный пот, слепляя в сосульки пряди волос на затылке, а горло спазматически сдавливает. Дио знает, что ему не нужно дыхание. Он прекрасно успел это понять за все те годы, пока легкие (не) его тела заполнял не живительный кислород, но разъедающая солью и йодом внутренности морская вода. Но все же судорожно вдыхает спертый, душный воздух используя весь объем натренированных Джонатаном легких на столько резко, что начинает задыхаться. Хамон сделал их способными вместить колоссальный для обычного человека объём кислорода, но Дио кажется, что он вбирает в себя воду вместо живительного газа, а потому он не может остановить панические частые и глубокие вдохи и выдохи и начинает захлебываться морем-миражом. Незримый океан заполняет пустую, сухую комнату, нетерпеливым, оголодавшим хищником лижет колени, покалывает холодом и солью бедра, неприятно обжигает поясницу, поднимаясь мурашками по хребту все выше и выше и нетерпеливым, жестоким любовником ломится в нос и распахнутый в попытке вдохнуть рот. Ему снова кажется, что вода неистовым потоком течет по трахее, заполняет бронхи и обжигает солью альвеолы. Море врывается в его чрево неостановимым потоком и неотвратимо, как рок, несет в себе миллиарды маленьких, вечно голодных существ. Существа из воспоминаний вгрызаются в его плоть и кожу изнутри и из вне своими крошечными зубами и жрут его, как Орел, ниспосланный Зевсом, поедал печень Прометея, доставляя нескончаемую мучительную муку. И, если в пылу битвы или под воздействием адреналина и радости от победы, или злости поражения он всегда мог игнорировать ее беспредельную власть, то тогда, в той адской бездне, в которой он был заключён целый век, ему нечем было себя отвлечь. Воспоминания о том, как с каждым днем агония нарастала — пока с каждым новым мгновением его лишенная родного тела голова подчиняла и присваивала себе чужую плоть, и с каждым новым нервным импульсом, достигающим его воспаленного одиночеством, непрекращающейся пыткой и ядовитыми, как актинии, прицепившихся к его коже, мыслями сознания- наполняли его расшатанный и хрупкий, как лачуга, в которой он жил в юности, разум. Фантомная соленая горечь обжигает язык и огненной волной катится по пищеводу. Зрение мутнеет не то от непрошенных слез, не то от сковавшей тело панической атаки, и Дио выворачивает на пол. Литые мышцы напрягаются, неестественно скручиваются до судороги и все тело содрогается в спазматическом припадке, призванным очистить его желудок. Он в оцепенении смотрит на рвоту. Голова кружится от переизбытка кислорода, как от морской болезни, и все его мысли становятся солью и пеной. Ему мерещится, что вместо немного мутноватого, дурно пахнущего желудочного сока, его вырвало морем. Противный горький привкус во рту обращается йодом, солью и безжизненной зеленью морской травы, и эта такая реальная галлюцинация о призрачном послевкусии заставляет панику вернуться с новой силой. Он сгибается пополам, съеживается, скручивает в плотный узел необъятный разворот плеч, почти стремясь исчезнуть. Со все еще распахнутых в неутолённой жажде воздуха губ на пол срывается несколько капель вязкой плотной, как кисель, слюны, и Дио на подгибающихся, трясущихся ногах пятится к кирпичной кладке стены, оседая на пол возле тумбы, судорожно вдыхая и выдыхая. Стены просторной комнаты, лишённой и намека на окна, сжимаются узкой клетью ловя своего жителя в смертельную ловушку и давят на разум — ему не выйти отсюда до захода солнца. Он безжалостно, со всей своей несметной силой, впивается в по драгоценному золотые непокорные кудри пальцами, и ощущение взрезавшихся в кожу головы острых когтей немного отрезвляет и заземляет его. Зрение чуть проясняется, дыхание, с помощью невероятного волевого усилия, становится глубже и размереннее, но он не понаслышке знает, что море не отпустит его так просто. Ему совершенно не хотелось знать, что у безысходности не только запах дешевого пойла и давно не мытого тела, но и соленый, йодистый привкус. Дыхание постепенно улеглось, но напряжение- плотный колтун из оголенных панической атакой нервов- никуда не ушло, а затаилось ядовитой коброй где-то под ребрами в районе (не) его сердца. А потому Дио, вскакивает с пола и широкими шагами начинает мерить комнату, как озверевший от голода и плена тесных каменных стен бенгальский тигр в одном из каирских, не совсем легальных зоопарков- вампир видел его как-то ночью, когда вышел на прогулку, пытаясь хоть не на долго сбежать от давящих, хоть и просторных стен его замка, которые начали терзать его в тот день пуще обычного. У того животного кости поглотили всякий намек на мясо, а взгляд его изжелто-карих, так похожих на его глаз, тускнел неразрешимой безысходностью. И, когда Дио глядел в потухшие, почти мертвые глаза когда-то свирепого хищника по его спине шел мертвенный озноб. В тот момент Дио казалось, что именно так он выглядел в особо тяжелые бессонные дни- как истощенный до немыслимых пределов тигр, запертый в крошечной клетке. Метания не помогают тревоге улечься, но и -слава всем богам- не возбуждают ее с новой силой (этот день, как казалось Дио, уже получил достаточно моментов, в которых он, как вековая развалина, распадался на части). Он останавливается по среди комнаты, и, закрыв глаза, старается дышать глубоко и ровно, пытаясь заставить себя успокоиться. Попытка медитации помогает мало- ворох мыслей никак не желает улечься и затихнуть. Идея приходит спонтанно, навеянная безысходностью и тревогой. Она не несет в себе отголосков моря, и потому таит в себе крупицу надежды. Это становится причиной того, что Дио решает попробовать и снова приближается к той тумбочке, возле которой он сидел, и извлекает из ее недр свой дневник и писчее перо с острым концом, раздваивающимся как язык диковиной рептилии. Первая строфа, ложащаяся на желтоватую поверхность листа, сумбурна и корява из-за неуемно копошащихся в голове растревоженных глубинным страхом подсознания мыслей. Он смотрит на нее пару мгновений, раз за разом тупо пробегая глазами по изложенной на бумаге, незаконченной мысли и тяжело вздыхает. Дио знает, что это никуда не годится. Он определенно может лучше. Ему есть, с кого брать пример. В конце концов, он, в отличие от ветренного и легкомысленного Джонатана, посвятил невероятное количество времени библиотекам и их содержимому. Он жирно зачёркивает то, что уже написал и начинает заново, железной волей подчинив мельтешение в его черепной коробке. Строка нервно вьется по плотной шероховатой бумаге черным кружевом букв, застывает у края страницы, как самоубийца в шаге от бездны, и снова начинает свой жизненный путь с левого края лита. Каждая латинская литера черным тавром въедается в плотную бумагу. Кое где буквы искажаются, идут рябью, будто бы нанесенные трясущейся рукой. Первые после недавней неудачи, вырвавшиеся из его сознания четверостишия ложатся легко и естественно, не тревожа и так натянутые до предела, как струны виолончели, нервы, но требуя умственных усилий для подбора идеально подходящего возникшему мыслеобразу слова. Витиеватый, но чопорный староанглийский сплетается в сонет, и прочной неразрушимой клетью сковывает терзавшее Дио этим днем воспоминание о бушующей в черепной коробке, пугающей стихии, заключая ее, в такой же жесткий и жестокий плен, в каком она ранее держала его- в прочную и стройную тюрьму выверенных предложений, знаков препинаний и рифм. Бездонная, непокорная бездна, как по божественному велению, подчиняется и вышколенным псом ложится в четырнадцать строф- в два катрена и два терцета- смиряя свою непоколебимую мощь. Традиционная английская рифмовка порабощает страх, сажая его на короткий поводок с шипованным ошейником и надевая на него тугой намордник, и призрак паники отступает, уступая место, азарту. Покой и облегчение приходят с концом. С ними же является и стыд. Вампир глядит на свой первый, и все же не плохой, в силу начитанности Дио, сонет, и на его лицо наползает тень. Он признает, в силу своего самомнения, что то, что было рождено его агонизирующем сознанием- недурно. Но сам факт того, что он, Дио, скатился до «сентиментальных стишков», коробит его и наносит сокрушительный удар по его эго, потому он, скорчив гримасу отвращения, вырывает страницу с сонетом, оставляя неровные, рваные края в середине записной книжки, где-то после философских рассуждений о матери и Рае и очередной деталью плана по вознесению. Вампир остервенело комкает ни в чем не повинный лист и в порыве запальчивого гнева на самого себя и подпаливает его с помощью одного из непрерывно горящих в этой комнате настенных факелов, обжигая в процессе кончики пальцев. Затем он шумно и освобождено выдыхает, наконец умиротворенный и спокойный. Второй раз наступает так же неприятно: Старинные настенные часы показывают семь- скоро обжигающие лучи солнца совсем скроются из виду, и он сможет выйти из своего надежного укрытия и потешить себя еще одной книгой, читая на приятно обставленной веранде с видом на ночной город и с бокалом полным красного пряного вина, или полакомиться сладкой кровью очередных обреченных на смерть молодых дев. Ему почти натерпится, и потому Дио заранее начинает приготовления. После прохладного душа (он никогда не проводит омовений в наполненной ванной, в силу своей гидрофобии) он выходит из ванной обнаженный и следует в гардеробную. Там, у зеркала в полный рост он замирает, цепляясь взглядом за свой образ со взъерошенными махровым полотенцем, непослушными, медовыми пиками волос и уродливым шрамом монстра Франкенштейна, ошейником опоясывающем его горло. И что-то в этот день идет в разрез с устоявшейся рутиной, при которой вид последствий его победы над зарвавшимся породистым щенком Джостаров внушает злорадное самодовольство. Дио с тревожной горькой тоской всматривается в (не)свое тело, и каждая вновь замеченная деталь наполняет то, что осталось от его бессмертной души глухой болью потери. Он скользит взором по рельефу присвоенных им мышц, а его губы дрожат и кривятся от отвращения. В этой презренной плоти- в его победном трофее- от изгиба шеи и до пят ничего принадлежащего ему. Кожа смуглее на пол тона, но если закрыть шрам на шее темной тканью, то различие становится почти не заметным. Но от того не становится менее дурно. Это тело чисто. Оно почти лишено отметин, кроме тех, что были оставлены лично им: на предплечьях нет сморщенных круглых шрамов от затушенных о кожу его обидчиками, как о никчемную пепельницу, сигарет. Голень левой ноги ровная и прямая. Она не хранит память о древнем неправильно сросшемся переломе, оставшегося от очередного избиения в подворотне, а левая рука не саднит от резких движений из-за вросшего в кожу осколка бутылочного стекла, оставленного там по вине его чертового папаши. И от этого и хорошо и отвратно- теперь его не гложет физическое проявление его отвратного прошлого, но та причиняющая страдания плоть была единственным его наследством. Теперь он носит тело богатого тупого мальчишки, и то, как лучшая награда, служит ему покорно и не донимает болезненными ощущениями, принесенными, как неизлечимая, въевшаяся в само его естество болезнь, из английского гетто. Но все же тоска о потерянном одолевает его: все, что осталось от его существа- лишь голова, прикрепленная к чужому трупу. И он, захваченный этой неодолимой печалью, вновь садится за огромный дубовый стол и изливает ее сквозь строки и рифмы в очередном сонете. Он лучше предыдущего- по крайней мере, так кажется Дио- но его постигает та же участь: бумага, несущая в себе крупицу его несуществующей, по мнению многих, души, обугливается черным по краям, скукоживается увядшим листом и опадает нежными, но мертвыми бледно-серыми хлопьями пепла. Дио сжимает остатки былой красоты в ладони, непроизвольно впиваясь остротой черных ногтей в мясо ладони, оставляя следы на мягкой коже, и превращает сизый пепел в незримую взвесь невзрачной пыли. Вскоре тетрадь пополняется еще дюжиной призраков вырванных с корнем листов. Их безжизненные останки торчат неровными лоскутами из-под смежных страниц, как память об осколках его слабости. Дио, каждый раз перелистывая дневник натыкается на их неопрятное скорбное присутствие и, от того, в какой-то момент устает уничтожать следы своих чувств, а потому, человек, в последствии, листающий его дневник, среди долгоиграющих грандиозных планов, философских измышлений, кратких автобиографических заметок и приступов самолюбования, излитых в потоке слов, нанесенных бумагу элегантной, но острой и агрессивной вязью букв, может наткнуться на ровные, стройные строки сонетов, и поразиться их прекрасной и строгой, канонически выверенной структурой.