на перекрестке между забвением и сумасшествием.

Метро встречает Донхека своим привычным шумом и свистом вагонов, люди по классике для больших городов безманерно толкают друг друга плечами и толпятся у дверей состава, заслоняя своими телами выход для и таких же торопящихся горожан. Донхек нервно выдыхает и жмется в толпе, обещая, что в следующий раз будет ко времени более предусмотрителен. Заняв свободно место и наблюдая, как взрослый мужчина в костюме с тонким чемоданчиком невольно хмыкает и высоко задирает нос, парню хочется едко возразить в ответ, но вместо этого он перекидывает ногу на другую, прибавляет звук в проводных наушниках, вытаскивая один на всякий пожарный, и достает из сумки книгу, зная, какой нелегкий путь ему предстоит в душном вагоне. Он бегает по строчкам глазами, в моментах пальцем проводя по буквам, когда видит, что от тряски и вечно уходящих и приходящих людей концентрироваться на словах становится труднее, перечитывает отрывки заново, когда не понимает, о чем идет речь, где-то хмурится и делает помарки карандашом, перелистывает страничку за страничкой и поздно осознает, как сидящий пред ним парень открыто и неприлично сверлит его взглядом. Смотреть в ответ он искренне не хотел, мало ли, что это за собой повлечет, поэтому под упорным дискомфортным разглядыванием продолжает читать, бегать глазами по абзацам и изредка вздыхать. Когда оператор оповещает об остановке на нужной ему станции, Донхек искренне благодарит время за его быстротечность, но следует глазам упасть на большие часы над старым еле работающим автоматом с газировкой, то моментально его проклинает – до нужной ему лекции в университете осталось чуть больше сорока минут. Он не спеша следует по метрополитену, явно загораживая дорогу несущимся в быстром темпе рабочим и студентам, радуется и печалится одновременно, и, стоит ему шагнуть вверх по лестнице прямиком на улицу, кто-то громко его окрикивает. — Простите! — Донхек оборачивается и ужасается, видя того же парня, что и сидевшего напротив в вагоне, — я, наверное, напугал вас, но не хотел. Просто был удивлен, что кто-то тоже читал эту книгу, и вы первый, кого застаю за таким занятием с этим произведением, — незнакомец становится рядом с ним и жестом подзывает подняться на свежий воздух, дабы не создавать пробки на лестничном пролете, — вы сильно спешите? — У меня есть дела, но я вышел для них слишком рано, поэтому думал продолжить читать ее на ближайшей скамейке, — он притупляет глаза в пол, совершенно не ожидая внезапно появившееся внимание к его персоне, и чуть жмурится от резкого ветра на широкой улице, — и обращайся ко мне на ты. — Как вам, — запинается, — тебе, то есть, книга? — он все продолжает идти, а Донхек задумывается, по какой причине продолжает за незнакомцем следовать. На нем свободного кроя кофта и немного мешковатые брюки – ничего более, чем обычный статистический студент или стажер на работе, черные волосы средней длины, рюкзак на плече и ярко выраженные скулы. Донхек смотрит прямо в глаза, стоит им остановиться у скамьи, и чувствует, как в них зарождается тепло и доверие. И почему-то хочется доверять в ответ. — Честно сказать? — вдруг набирается смелости, присаживаясь рядом и смотря куда-то вдаль, — Я прочитал половину, но могу сказать, что текст очень сырой, что говорит об авторе как о новичке в сфере писателей, это, безусловно, прекрасно получать такого рода опыт в своей деятельности, но я многое не понимаю, в частности, почему эта книжка занимает большой стенд в книжном магазине. Марк смеется, прикрывая рот кулаком, оттряхивает с брюк невидимые пылинки и смотрит точно в душу. — Писатель тоже заслуживает быть услышанным, пусть и через свои работы. — Так говоришь, будто знаешь писателя лично, чтобы судить и наверняка о чем-то знать, — возникает, складывая руки на груди и прислоняясь к спинке скамейки. — Ну, вообще-то, это я, — говорит тише и с долей неуверенности. Донхек непривычно для себя замолкает и неловко чешет затылок – никогда он еще не представал лицом к лицу своей критике, зная, как порой сильно он любит порассуждать и оспорить чье-то мнение, вступать в дебаты и показывать всему миру, что он намного увереннее в своих суждениях, чем может изначально показаться. Он вздыхает, пару секунд молчит, но следом продолжает. — За правду обычно не извиняются, но… — проверяет время, убеждаясь, что оно – то еще разочарование, — раз я первый, кого ты увидел со своим произведением, не задумывался ли, может быть, это что-то да значит? Марк неловко улыбается, прожигает взглядом носки кроссовок, которые то ли от нервозности, то ли от абсурдности качал в разные стороны, смотрит на большие высокие здания перед ним, словно бесчеловечно заглядывая в окна, а Донхек наблюдает, как ветер ловко играется с чужими прядками, путаясь между локонами и поднимая их ввысь. Парень резко оборачивается и протягивает руку. — Давай дружить? — Что? — думает, он шутит, но видя всю серьезность на лице, сопровождающей лишь кроткой еле заметной улыбкой, демонстрирующей не насмешки, а искренность и честность, немного мешкается. — Ты слышал, что я сказал, — протягивает руку ближе. — Ты просто сумасшедший, — Донхек смотрит на руку, но понимая, что затягивает с ответом, соединяет со своей и крепко жмет в согласии, к себе прислоняя свободной ладонью покоившийся на коленях рюкзак. Марк встает, одаривает нового друга кивком и поспешно удаляется, сунув руки в карман растянутой толстовки, а Донхек смотрит на время – пора выдвигаться в сторону университета. По пути он понимает, что согласился на странную авантюру: во-первых, кто в здравом уме согласиться дружить с тем, кто испепелял тебя взглядом и ко всему слушал всю резкую критику первой, как кажется, работы, зная, как тяжело писателям в начинаниях, а во-вторых, как его, черт возьми, зовут? Проходя через толстые двери учебного заведения, прикладывая пропуск через турникет и мигом прошмыгнув в нужное ему крыло, в своей голове он выносит вердикт, что все писатели немного чокнутые. Наступающий на пятки май радовал своим теплом, но пугал студентов приближающейся сессией и дипломной работой, Донхека – не исключение. Он отличался особым умом, с легкостью отвечал на вопросы профессоров, когда те в жалких попытках наконец поймать ученика в незнании правила или материала, густо краснели, прокашливались в кулак и меняли тему. Он знал, что всегда выйдет победителем, но лишь до тех пор, пока на его бедный светлый разум не упадет подготовка к экзаменам. Донхек любитель учиться и узнавать что-то новое. Узнавать, но не учить. Сутками напролет склонять уставшую голову и плечи над тетрадями с лекциями, с корявым, еле разборчивым почерком, заваривать чай, обещая в следующий раз купить что-то покрепче, он совсем не любил и не жаловал. Такие вещи считал глупостью – вспоминать все, чему ты обучался за закончившийся семестр, по научным правилам и определениям, с запретом на самостоятельные объяснения тем и вопросов в билетах. Просто бесчеловечно. Если к зимней сессии он только и делал, что жаловался соседу по комнате, то сейчас абсолютно иначе. Донхек много молчит и возвращается домой впритык к комендантскому часу, давится вредной пищей в полумраке общей кухни и упорно делает вид, что сверлить тетрадь взглядом, нежели начать ее читать, куда более приятно. Вместо формул в голове Донхека мысли о сумасшествии и писателе. Перед тем, как вернуться в общежитие, он стоит пару секунд у круглосуточного магазина и решается зайти внутрь, уверяя, что плотный ужин хорошо ляжет перед долгой и упорной работой над принятием предстоящей ночи в обнимку с тетрадью. Донхек поворачивает голову к барной стойке у окна, проверяя его на наличие мест, и замирает, когда видит знакомую фигуру. Марк, сгорбившись, склонился над маленькой бумажкой, более похожей на уже помятый чек, что-то старательно писал и вырисовывал. В его руках овощной рулет по скидке и банка любимой газировки, он благодарит кассира, кивая, хватает покупки и точно следует к новому другу, на секунду себя отдергивая, что в любой другой день непременно бы двинулся в сторону родной комнаты. — Чеки, я предполагаю, достойны большего, чем водянистые текста и открытый финал твоей книжки, за которую я отвалил половину стипендии, — шепчет почти на ухо, от чего Марк вздрагивает, но моментально расслабляется, видя рядом с собой довольную ухмылку, и улыбается в ответ. Донхек сует раскрытый из упаковки перекус в микроволновку, удобно усаживаясь на соседний стул, кладет сумку поодаль от себя и стучит ладошками по столу, предвкушая вкусный прием пищи. Марк глупо хмыкает, чешет затылок и прячет листок в карман, попутно укладывая в него и ручку. — Даже не покажешь? — интересуется, смотря, как тот палочками ковыряется в остывшей лапше. — Хотя бы одна моя строчка должна остаться без критики, — говорит тихо, без прежней первичной радости и блеска в глазах, от чего Донхек прикусывает губу, думая, не сильно ли он перегнул с выражениями. — Мне вообще-то понравилась… — прожевывая, дополняет, — сто тридцать первая страничка. Брови Марка взлетают в удивлении, когда Донхек достает из сумки экземпляр и ставит перед ним, намекая, мол, убедись в своих рукописях сам, на что автор с удовлетворенным прищуром улыбается и, листая страницы, произносит: — Неужели настолько понравилось, что ты до сих пор ее с собой таскаешь? — Нет, только сегодня дочитал, — отвечает с набитым ртом, запивая напитком. Остановившись на нужном листке, Марк сверлит ее взглядом, откровенно видно тормозит, анализируя, очередная шутка перед ним или правда – единственная вещь, на что он горазд, это оглавление в середине с тремя словами: «Письмо в бесконечность.» Донхека такая реакция вполне позабавила: он хлопает в ладоши, прыскает в кулак и забирает книгу назад, пока руки Марка так и зависли на месте. — Ты переплюнул все мои ожидания на свой счет, — медленно поворачивает голову в его сторону. — Не бери шибко в голову, писатель, я просто пошутил, — доедая, произносит, — и если этот недо-переписатель не хочет продолжать бойню критикой и мнением, то ему следует хотя бы представиться. Марк хмурится и смеется, попутно тщательно прожевывая порцию, вытягивает палец на книгу и, проглотив, тычет то на произведение, то на парня. — Так увлекся чтением, что даже не удосужился посмотреть на оборот, где написано имя автора? Опешив, Донхек замирает, поворачивая корешок на себя, где золотистыми прописными буквами выгранено «Марк Ли», и чувствует, как резко становится глупым в чужих глазах. Кровь в дурности ситуации приливает к щекам и лбу, мороча голову не самыми радостными мыслями, когда ему никогда так сильно не хотелось провалиться сквозь землю, думая, как тот, наверное, в победном наслаждении насмешливо смотрит, но на свое удивление видит совершенно обратное. Парень весело болтает ногами на барном стуле, отскакивая пяткой от его ножки, кладет подбородок на ладошку и по-детски смеется. Донхек впервые ловит себя на мысли, что еще не видел улыбки ярче. — В таком случае, прежде чем предлагать кому-то дружить, будь добр узнать имя нового приятеля, — поворачивается полу боком к парню, допивая остатки газировки на дне банки, попутно выкидывая ее в мусорный бак неподалеку, — мало ли, вдруг я на самом деле ненормальный психопат, а ты со мной в дружбу поиграть решил. — Но судьба свела нас снова, — Марк, протирает рот салфеткой, бросая ее в пустую упаковку из-под лапши, и прячет ладони в растянутые рукава все той же толстовки, — к тому же, сегодня ты подошел ко мне первый, чтобы напомнить об отсутствии во мне и капли таланта. — Чтобы уметь писать, — недоумевает, — нужно старание и понимание, а еще много практики, не только письменной, но и устной, — наблюдает, как собеседник выбрасывает оставленный за собой мусор, но совершенно не собирается уходить, напротив, садится на свое прежнее место и повторяет позу Донхека, — писателям век назад в твои годы приходилось публиковать свои работы в газетах. — Сравнил, тоже мне, — фыркает, — одно дело, когда у людей из возможностей лишь перо, чернила и дорогая бумага, а другое, когда вместо газет у нас есть типографии и книжные прилавки. А еще ко всему этому мировая интернет-паутина. — Тогда почему бы, если это твое первое творчество, вышедшее в свет, не опробовать сначала свои силы в этой паутине? — Тебе так нравится меня подкалывать? — Марк ухмыляется, опираясь головой на ладонь, — я рад, что ты оценил, точнее, недооценил мою проделанную работу, но не стоит упоминать мой первый провал в искусстве литературы и авторства, дай мне самому нажиться на ошибках. — Давай научу? — у Донхека внезапно ком в горле, кричащий ему наконец прекратить так мучать парня словами, он прокручивает в голове, как сейчас малоизвестный друг точно сорвется, уйдет и пожелает никогда в своей жизни таких нахалов не видеть, но Марк округляет глаза, сует руку в карман, доставая оттуда ручку, и крутит ею в руках. — А ты можешь? — А ты приглашаешь? — моментально отвечает, — я не хочу писать с тобой на чеках в круглосуточных точках, сам живу в общаге с душным соседом, которого я не горю желанием с кем-то знакомить. — Почему это? — чуть смеется, отвечая. — Потому что он только и делает, что рассказывает о своей девушке и какой у него тупой одногруппник, — разводит руками, закатывая глаза, — ну так что? — Если тебя не смущает творческий кризис с беспорядком на один квадратный метр, то без проблем, — Марк забирает чужой чек, черкает на ней ручкой адрес с, кажется, кодом-паролем в подъездную дверь, и протягивает его Донхеку, пока тот разглядывает чужой аккуратный почерк, с каллиграфически выведенными буквами и фигурными завитушками, а после протягивает руку. — Меня Донхек зовут. — В таком случае, пускай Донхек лучше зовет меня Минхеном, — пожимает ладонь в ответ и чувствует мягкую бархатную кожу, объятую теплом и чем-то нежным. Перед тем, как попрощаться и смотреть за быстро удаляющейся фигурой, прыгающей через лужи после накатившего город дождя, Донхек утыкается в телефон и глупо смеется, видя новый забавный контакт в телефоне, на чьем имени настоял сам владелец номера: «Чудак Минхен» с милым смайликом гепарда в конце. Он бесцеремонно заваливается в комнату, даже не предупреждая соседа стуком в дверь, потому что для чего ему стучаться в собственное жилище, скидывает потрепанную сумку на скрипучий стул и плюхается на кровать, совершенно не заморачиваясь, что правильнее всего следовало бы поменять одежду на более домашнюю, пока сосед с милым именем Ли Джено не отрывается от книги, наблюдая, как пришедший парень уж очень громко вздыхает. — Что на этот раз? Снова дрался с милыми старушками за место в общественном транспорте? — перелистывает страничку и кладет внутрь закладку, подаренную его возлюбленной на годовщину. — Очень смешно, Джен, не вспоминай единичный случай каждый божий раз, следует мне вернутся с какой-либо выраженной эмоцией, — закатывает глаза и скрещивает руки на груди. Донхек замолкает, но недолго думая, хватает полотенце с двери шкафа, и следует в душ, предполагая, что это пока одно из самых хороших решений поменять течение мыслей в другое русло, иначе озеро, которое непрошенные головные боли поощряет, совсем скоро начнет изливаться из берегов, выставляя его нюней и плаксой. Под быстрым напором горячей воды думать меньше не получилось, наоборот, в крохотном помещении, где нет ничего интереснее, чем собственные тапочки и полка с забытым на ней чьим-то кондиционером для волос, думать и напрягаться приходилось больше и быстрее, что он сам за собой не успевал. Донхек переодевается в широкие заношенные брюки и футболку, прячется в темноте коридоров, боясь столкнуться с не очень желанными лицами соседей по этажу: не то, чтобы он их не любил, просто не всегда понимал, как, будучи взрослыми и образованными детьми в таком возрасте совершенно бестактно упорствовать будущему, халатно относится не к своим же деньгам и порой за полночь многое себе позволять. Единственным отличным собеседником, другом и беспроигрышным соседом он считал лишь Джено – тот никогда не позволял себе повышать голос выше сорока децибел, ложился спать не позже десяти и покупал, не спрашивая, ужин на двоих. Вернувшись, Донхек увидел парня, уже укутанного в теплое пуховое одеяло, не смотря на то, как погода за окном стремительно повышалась, и юркнул под свое, еле слышно шипя от резкой смены температуры горячего пара в душевой до прохладных простыней. — Просто понимаешь, — не выдерживает, поворачиваешь к соседу лицом и приподнимаясь на лопатки, на что Джено со своим привычным спокойствием внимательно его слушает, — я на днях познакомился с таким сумасшедшим, правда, этот чокнутый сначала испепелял меня взглядом всю поездку в метро, а потом еще и догнал почти на выходе. Спросил, как мне книга, которую я читаю, ну я и сразу ему все сказал, что о ней думаю: сыро и странно. — Ты как всегда в своем репертуаре, — удобнее укладывает голову на подушке, чуть ее вороша и просовывая под нее руку. — Разве я мог по-другому? — зачесывает назад мокрые волосы, — я ляпнул, но, не смей ржать, иначе отхватишь, не знал, что он и есть автор этой дурацкой книги, — слыша смешок поодаль, шикает, угрожая кулаком, — честно, вообще не понимаю, чем руководствуюсь я, а тем более он, но мы ужинали сегодня вместе в круглосуточном. Мне оно вообще надо, а, Джен? — А мне, на секунду, — обиженно бурчит под нос, прерываясь на зевок, — потребовалось чуть больше месяца, чтобы такой засранец как ты обращался ко мне по имени, а не «эй»-кал в любой удобный случай, и отвечал на мое «привет» чем-то большим, чем просто мычанием, Донхек. Мне начинать обижаться? — Джено-о, — тянет, меняя тон голоса на мягкий и медовый, переворачиваясь на живот, но не отворачивая голову, — ты самый лучший, никакой писателишка тебя не переплюнет, веришь? — Я в любом случае рад, что у тебя хоть кто-то появился, кроме меня. Собираешься его пригласить куда-нибудь? — Говоришь так, словно моя свекровь. И возможно. — А что, уже решился разделить с ним семейный брак? — от такого вопроса Донхек громко цокает, и обиженно отворачивается к стенке, но слыша, как Джено продолжает, возвращается в прежнее положение, — на этой неделе мы с Исыль ходили в ресторан, нарядные, красивые, она перед входом сказала мне, что для такого события даже взяла вечернее платье на прокат, но оно ей так превосходно шло, — прикрывает от усталости ладонью глаза, — мы поужинали при свечах, отлично провели время под живой джаз, выпили по бокалу вина и в конце концов решили, что такая роскошь – не для нас, вызвали такси и рванули на последний сеанс какого-то фильма. — Снова не запомнили, потому что заняли весь последний ряд, чтобы устроить марафон поцелуев? — Донхек выставляет руки вперед, прежде чем Джено, приподнявшись, кидает в него подушку, — счастливый ты, все-таки, парень, с любящей девушкой и здоровыми отношениями. — Если ты будешь меньше разбрасывать свои носки черт возьми где и прекратишь постоянно всех подкалывать, то, может быть, даже бродячая кошка на тебя посмотрит, — хлопает по матрацу, требуя вернуть его мягкую обитель назад. — Грубо. — Зато честно, — принимает удобную позу для сна, — все, как ты любишь. Я спать, поэтому, пожалуйста, храпи потише, и спокойной ночи. — Придурок, ненавижу тебя, — проговаривая сквозь улыбку, — добрых снов. В отличии от Джено, мирно сопящего в своей теплой уютной кровати, Донхек успевает сотню и один раз поменять положение тела, три раза встать, чтобы умыться холодной водой, пять раз подумать, почему же он не может уснуть, и бесконечность вспомнить о Минхене. Такое поведение и так быстро разворачивающиеся действия его будоражили и малость пугали – пару дней назад Донхек считал его психом, и до сих пор считает, но немного меньше, а сейчас, опять не договорившись о планах, завалится к нему домой и будет чему-то учить, хотя весь его навык построен на прочитанных книжках и колкости языка, которым он умело может поставить на место того, кто лезет не в свое дело. Он не злой и не вспыльчивый, как изначально может показаться окружающим, но не любит, когда трогают его и касающиеся его вещи – познакомься с ним ближе, сразу поймешь в чем дело, как он отчаянно любит защищать и защищаться. Только противостоять образу писателя у него не получилось, Донхек сдался, даже не начав бороться, согласился, а теперь мучается, думая, почему же так поступил. Когда глаза стали в усталости слипаться, а подушка достигла своей максимальной температуры с двух сторон от тяжести тела, солнце поднимается из своего скрытного горизонта, поочередно вытягивая свои лучи и демонстрируя широту света, а позже выглядывает и само, озаряя восточные окна желтым падшим оттенком. В сладости рассвета Донхек наконец засыпает. Он мониторит телефон и пустой диалог с недавним контактом, нервно отбивает ритм ногой, за что получает подзатыльник от сидящего рядом одногруппника, бурчит под нос и снова метает молнии в экран. Ждет сообщения, хоть какой-то фразы или глупых смайликов, стартующего выстрела, позволяющего ему пересечь границу от знакомых и финишировать на дружбе, ожидает сигнала и вибрации от полученного уведомления весь день, а вечером, уставший и почти проваливающийся в сон, не выдерживает и пишет сам с вопросом, когда будет удобнее вломиться в чужой дом. Донхек блокирует телефон, оставляя на прикроватной тумбе в комнате, шоркая тапочками, следует на излюбленное место на кухне и впервые за эти дни без особого труда приступает к заучиванию терминов. На утро, стоит Донхеку выключить ненавистный будильник и получить от Джено толчок в спину со словами, что отложив он сигнал еще раз – точно опоздает, на телефон приходит сообщение. Выплывающее окно сверху он замечает не сразу, только в коридоре, дабы не создавать и без того сильную толкучку у раковин, с щеткой меж зубов и в привычной растянутой футболке. Донхек пару раз бьет влажными пальцами по экрану, стирает и пишет сообщение снова, и, в конце концов, отправляет два смайлика. minhyung: ты можешь прийти когда тебе вздумается, я всегда торчу дома. Ему вздумалось прийти прямо сейчас. Не то, чтобы он так горел идеей прогулять пары, но философствовать за чаем, глупо шутить и над присмотром хозяина разглядывать каждую деталь квартиры ему нравится больше, нежели сидеть на лекциях, периодами засыпать и думать, каким образом он пошел учиться на филолога. Донхек шустро возвращается в комнату и принимается исследовать шкаф со своей половиной вещей, размышляя, какая одежда на этот день и, надеется, вечер подойдет ему лучше, когда их количество составляло минимальное для студентов. Он обреченно вздыхает и поворачивается к Джено, хватает того за руку и мило качается из стороны в сторону, пока парень в оцепенении не пытается от него отвязаться. — Джено-я, — старый прием, известный им обоим, когда Донхеку что-то невыносимо сильно и незамедлительно требуется, — можешь одолжить, пожалуйста, — тянет, — свою джинсовку? Я обещаю, верну ее в целостности, сохранности и вместе с оплаченным мною обедом! — Для чего тебе, решил девчонок кадрить? Или препода, в надежде, что он простит тебе два долга? — смеется, и, наблюдая за чужой быстро кивающей головой, покорной стойкой смирно и яркими обнадеживающими искрами в глазах, все-таки, сдается, — В верхнем ящике, справа, только попробуй на ней и пятнышко оставить! Никогда тебе больше не дам. — Джено-я-я, — голос для вруна у него слишком убедительный, — когда я в последний раз тебе палки в колеса вставлял? — притопывая, возвращается обратно к шкафу, и, находя излюбленную вещь, тут же примеряет ее на себя, — ты мой единственный друг, я к тебе как ко святому! — А вчера ты говорил, что ненавидишь меня, — Джено собирает тетради и принадлежности в рюкзак, попутно сверяясь с расписанием и заменами, думая, как бы взглянуть в бессовестные глаза тех, кто такие пары утверждает, и смотрит на спешного соседа, уже поправляющего сумку через плечо в зеркале шкафа, — Что-то ты быстро собрался сегодня, хорошее настроение с утра пораньше? — Если и кадрить, то с самой зари, — он удаляется к двери и стоит выйти в оживленный коридор торопливых студентов, разворачивается на пятках, подмигивает и кричит вслед, — прикрой на парах, что меня сегодня не будет, Джено-я, до встречи! Доходит он до дома быстро, то ли дело в его длинных и всегда опаздывающих ногах, то ли в том, что расстояния между их домами составляли ничтожные пятнадцать минут. Донхек вводит пароль, который оставил ему Марк, поправляет воротник и, преодолевая лестничный пролет, останавливается перед одинокой дверью на всем этаже, думая, точно ли туда он забрел. Пару раз стучится и отходить чуть назад, но расслабляется, стоит увидеть уже знакомого ему писателя. Минхен босой, на нем растянутая майка и старые шорты, у кармана которых въелось пятно от варенья, он потирает стопу об икры, чуть ежась от майской утренней прохлады, на его носу скатываются очки, которые сонно поправляет, весь он, вдоль и поперек, домашний и до невозможности теплый, особенно, когда снова так глупо улыбается. Донхек делает шаг внутрь квартиры, стоит ее хозяину открыть дверь чуть шире. Если изначально Донхек и представлял помещение большим и просторным, когда не увидел соседей на его лестничной клетке, то сейчас в своей гипотезе очень усомнился: две комнаты, не разделенные дверью создавали меньше визуальной площади, а хаос, творящий вокруг них, чувство уменьшения лишь усиливал. Одиноко стоящий большой горшок на полу кажется был единственным растением в этом доме, завязанный пакет у входной двери, который Марк, как гость понял, собирался выкинуть, но самым первым и броским, на что упал его любопытный взгляд, стало совсем не это. Листы, друг за другом покоившиеся на полу и поверхностях, исписанные черной и синей пастой, с черточками, а то и вовсе большими чернильными пятнами, порванные и смятые, кажется, заполонили каждый угол спокойствия. Донхек, следуя в смежную кухню с гостиной, останавливается у холодильника, когда видит чуть потрепанный лист, закреплённый магнитом. На нем, в отличие от остальных, было написано лишь пару предложений в самом центре. — Можно посмотреть? — в полголоса спрашивает, не отрывая от находки взгляд, пока Минхен копался на кухне. — Не боишься? — игриво улыбается, открывая тумбочки одну за другой в поисках нужной ему вещи, и продолжает, — если нет, то бери. — Это я у тебя должен спрашивать, позвал невесть кого в свою берлогу, — с издевкой произносит, аккуратно сдергивая с крепления лист, и, прислонившись к дверце холодильника, принимается читать. «..черные глаза, наполненные любопытством и чем-то детским, от которых мне все труднее оторвать взгляд, терпкий аромат табака, даже когда я ни разу не наблюдал при нем сигарет, и ванили, въевшийся в подкорку его футболки и моего сознания. Я совсем потерял предрассудки.» «..держась за него острием безграмотности и бессилия.» — Если бы ты действительно хотел мне о таком сказать, — начинает после небольшой паузы, вернув листок на место и следуя на пол к подножию дивана, — то сказал бы лично. — Такова моя натура, уж прости, — Минхен возвращается с двумя кружками, наполненными до краев зеленым чаем, и тащит за собой пакет с печеньем, прижимая его кончик к телу предплечьем, — я смел говорить о таком лишь в пределах размера бумаги. Донхек любезно принимает стакан в свои руки, моментально шипя от настигшего кончиков пальцев кипятка, и ставит его на край стола под приглушенный смех Марка, ждет, пока тот понизит свою температуру хотя бы на пару градусов. Он притупляет взгляд на шуршащем пакете со сладостью, отрицательно мотает головой на предложение Минхена ее попробовать, мол, это печенье – его любимое. И в удивлении для самого себя молчит, даже когда собеседник без умолку о чем-то рассуждает. Когда тишина, наполнившая одинокие стены квартиры, для них двоих становится слишком громкой, а закончившийся чай приятно оседал на кончике языка, Донхек наконец выходит из своего мира, сталкиваясь с соседним, более красочным и наивным, с насыщенным зеленым и голубым, желтым и красным – готов поклясться, что более яркого еще не видел. — Ты точно сумасшедший, — проговаривает, чувствуя, как тело приятно расслабило после горячего напитка, — и к тому же странный. Марк привычно улыбается и откидывает голову на мягкое сиденье дивана, прикрывая глаза. Донхек в свою очередь открыто на него уставился, совершенно об этом не заморачиваясь. — Для меня, если на чистоту, это даже комплимент. — Ну если совсем на чистоту, Минхен, — признается, повторяя положение соседа, — твой чокнутый ум и образ настолько меня поразил, что только сильнее притягивает: моему руммейту потребовалось долгое время, чтобы сблизиться со мной, когда я вижу тебя третий раз в своей жизни, и он даже на меня в легкой обиде, — Донхек прикрывает ладонями глаза, а Марк поворачивает голову в его сторону, завороженно разглядывая фигуру пред собой, — мне действительно хочется тебя узнавать. Чистить как толстую, прилипшую к плоти кожуру апельсина, раз за разом, пока его сок неприятно застревает под ногтями. Я даже сейчас не шучу. — Что же тебя останавливает, — шепчет, а Донхек на такие слова ловит на себе чужой взгляд, сталкиваясь с полными огнями в зрачках, но приметив, как расстояние между ними достигало своего допустимого «дружеского предела», когда соприкасающиеся плечи не стали для них чем-то неловким, чуть отстраняется. Под таким взглядом он чувствует, как плавится. — Думаешь, это уместно? — произносит еле слышно в ответ, боясь испортить возникшую между ними связь. — Мне бы хотелось, чтобы ты попробовал апельсин на вкус, — разум Марка в миг мутнеет, и он, дабы развеять непонятное появившееся молчание в воздухе, продолжает, — но, надеюсь, фрукт не будет таким же горьким, как мои работы. Донхек заливается звонким смехом, по своей странной привычке ударяя соседа в плечо, но моментально останавливается, чувствуя морозный холод, исходящий из чужого тела. Он отодвигается, трогая оголенные плечи, медленно, прикосновение за прикосновением, спускается до расслабленных мышц предплечья, проводит пальцами вдоль локтя, накрывает своей теплой ладонью россыпь родинок и задерживается у запястья, вдруг понимая, что вместо изначальной миссии проверки температуры друга бестактно и так самодовольно его касался. Минхен, наблюдающий за каждым действием, медленно устремляет взгляд на испуганные глаза, а после возвращается к ладони, не собирающейся его покидать. Он чуть мнется, убирая руку с места. И переплетает пальцы. — Ты слишком холодный для разгара мая и душной комнаты, — со стеснением в голосе произносит. — А ты наоборот, совсем горячий. Они продолжают так сидеть, крепко сцепившись за руки: Марк мягко поглаживает подушечкой большого пальца нежную кожу и очерчивает костяшки, а Донхек смотрит, затаив дыхание, сильнее прижимает к себе колени свободной рукой, оперевшись на них подбородком. Сидеть в тишине становится в разы удобнее, и комната в миг начинает преображаться, наливаясь тонкой струйкой в каждый ее угол. Донхек думает, что он сам – тоже сумасшествие. Когда на телефон приходит сообщение, он не сразу понимает от кого. Дни в разлуке тянулись мучительно долго, а еще труднее, когда с последней мирной встречи у Минхена дома прошло порядка двух недель, а за это время, между прочим, свободное и бездельное, Донхек считает, можно было свернуть целые горы. Вдвоем. Но все, чем Донхеку приходилось наслаждаться – разные фотографии, которые обычно получал по утрам: такое он заказал кофе на вынос, где на стаканчике написано черным маркером его имя, вот он увидел белку на дереве в центре парка, откуда до него ничтожных шесть минут, какой-то анекдот, который, кажется, показался Марку смешным, и больше всего – небо. Такое не часто, что несомненно не радует, только если в первые дни Донхек радовался, что ему пишут, чувствовал себя желанным собеседником, то сейчас определенно злился, когда все его письменные труды оставалась прочитанными и проигнорированными. В один из разгрузочных дней, когда от учебы в университете приходилось возвращаться домой ближе к закрытию общежития, он валится в кровать, падая лицом в набитую подушку, а Джено устремляет на него неоднозначный взгляд, отрываясь от учебника за столом. — Если раньше, с его позволения, я пытался его понять, — приглушенно бурчит, но стоит приподняться на локтях, становится четче, — заметь, Джено, он сам разрешил мне, сказал, мол, тоже хочет, чтобы я его понял. И что? И где понимание! Я пишу ему практически каждый чертов день, дергаюсь от любого уведомления, да я за все прожитые годы впервые добровольно поставил телефон на звучный режим, — возмущается, от чего произносит громче и строже, — Вот скажи, каким мне боком сдалась хренова фотография коровы из интернета, а? Но я же порядочный друг, на все его странности отвечаю. А он на мои – нет. — Тогда почему продолжаешь написывать и навязываться, зная, что он не ответит? — с невозмутимым спокойствием отвечает, продолжая листать одну страницу за другой, сверяясь с пометками в тетради. — Потому что я тоже тронулся умом, — Донхек прикрывает ладонями глаза, угрюмо вздыхая, — мне важно тоже его слышать, понимаешь? Мне тоже хочется, чтобы он звал меня на прогулки, черт, я готов хоть сейчас куда-то сорваться, если он мне только напишет. — Ты еле на ногах стоишь, пожалей себя хотя бы физически, если все никак не может от писателя своего отказаться. — В этом и проблема, что я не хочу от него отказываться. Я в себе, кажется, запутался. Донхек молчит и, чувствуя, как горлу подступают словесные всплески, а по сердцу от прожитых воспоминаний покалывает ребра, выкладывает все, что между ними было в тот домашний день у Минхена: и как он самовольно читал чужие записи про себя, как нес глупость про апельсин, как, сам от себя не ожидая, под прикрытием холода чужого тела к нему нагло прикасался, на что Джено прыскает от смеха – и за это получает в недалеком будущем хороший подзатыльник – про руки и скучание, и как тяжело было ему уходить. В момент сосед поворачивается на стуле, головой устремляясь в сторону лежащего к нему спиной Донхека, и с нотками претензии произносит. — Я, вообще-то, уже понял, что он классный. И если правда трудно в самом себе разобраться, то перестань врать сердцу. Ты мне, — оглядывается на часы в экране телефона, — вот уже восемнадцать минут признаешься, как с ним приятно молчать и какой он больной на голову. Я молчу о том, что это происходит ежедневно, стоило ему появиться в твоей жизни. В качестве презента за свое грандиозное выворачивание души наизнанку соседу по комнате завтра он решает на пары не идти. Когда солнце пробивалось сквозь плотные окна, а кровать напротив давно остыла от отсутствия соседа на ней, Донхек наконец просыпается, подмечая, как тихо вдруг стало в вечно шумном и трубящем коридоре. Он лениво умывается, вяло плетется в комнату и решает сам для себя, что так день он провести не может, поэтому наспех накидывает заношенные вещи, перекидывает через плечо излюбленную сумку, попрощавшись с вахтером и улизнув от строгих глаз коменданта, выскакивает на улицу. Перед тем, как вновь изведать недалекий парк с живописной на ней поляной цветов, он долго думает, кусает губы, пока ждет зеленый сигнал светофора, и стоит перейти дорогу, как подводит итог – может, и в этот раз ему крупно повезет. На крупной вывеске круглосуточного магазина перегорела буква «М.» Донхеку хочется испепелить город огненным взглядом, как это обычно бывает в дешевой фантастике, которую по вечерам крутят по телевизору после ситкома, он представляет, как крушит дома и как от его злости высокие здания превращаются в развалины с прочным дымом пыли и страха, но думает, что из-за одного напыщенного придурка целое поселение разрушать не стоит. Дружить он всегда готов, не смотря на то, как после пары дней от него на пятках разворачивались и обещали написать как будет время, но судя по нынешней ситуации его окружения, время либо не нашлось, либо Донхека и не искали, он привык быть кем-то и с кем-то на мгновенье, готовил себя к концу от его начала, чтобы расставаться не приходилось слишком трогательно и грустно. Ему никогда не было от расставания грустно. Пусть сейчас и ситуация другая, и друг не такой, как все предыдущие, и сам он взрослый, начитанный, умеет оплачивать проживание в общежитии и уже ходит в больницу самостоятельно, пусть даже они чуть ближе, чем среднестатистические двухнедельные знакомые – больно от чего-то все же было. Может, дело в том, что никто еще так нагло его не игнорировал: все попытки сблизиться и содрать прочные стенки кожуры даже с ножом давались ему трудно и недосягаемо. Словно Марк единственный пластиковый апельсин среди прилавка фруктов гипермаркета. Сидя на излюбленном стуле в маленьком буфете при магазине, он прожевывает слишком большую порцию, от чего приходится чуть прикрыть рот ладонью, но резко отвлекается на вибрацию телефона с пришедшим на него сообщением. Донхек хмыкает и думает, что судьба – редкостная пакость. minhyung: если хочешь увидеться, то я буду в нашем круглосуточном через двадцать минут. На такие слова он фыркает, прокручивая, как абсурдно Марк провел параллель между «нашим» местом и тем фактом, что Донхек, между прочим, в их дружбе – жертва. Минхен, не успев пройти раздвигающиеся входные двери, тут же устремляет свой взгляд в сторону парня, все такого же сгорбленного над столом, но уткнувшегося в телефон, словно всем видом показывает, что никого не жалует и не ждет. Он замечает на столе две порции лапши, которую брал в их предпоследнюю встречу, смазано улыбается, моментально поджимая губы, и следует вглубь магазина. Стоит Донхеку оторваться от экрана, как сразу боковым зрением замечает приближающуюся к нему фигуру, чьи руки держали две пачки шоколадного молока. — С какого перепугу ты сделал вывод, что эти порции, — показывает на две упаковки на столе, из которых под бумажной крышкой медленно и тягуче идет пар, — нам, раз тащишь с собой молоко? — Тогда почему ты считаешь, что это, — ухмыляется и чуть трясет упаковку в руках, от чего жидкость в ней бьется по стенками и издает характерный звук, — тоже нам? Вдруг я взял это себе. — Дурак ты, — фыркает и бурчит под нос, а стоит пришедшему занять свое место, как обратной стороной металлических палочек пододвигает порцию соседу, тут же принимаясь за свою. Стоит на его место упасть шоколадному молоку, а самому тщательно прожевать порцию и проглотить ее вместе с тянущимся от волнения комом, он, прокашлявшись, продолжает, — где ты пропадал? Ты не отвечал на мои сообщения и не присылал свои картинки в ответ неделю. — У меня были дела в больнице, но, говоря с тобой на чистоту, я крайне не заинтересован, или, даже правильней сказать, не горю желанием об этом рассказывать. И не то, что только тебе – любому человеку на этой планете. Может позже, но не сейчас, — Донхек замирает, опуская подбородок на поднявшую ладонь, переваривая полученную информацию, чтобы в последствии разговора случайно не прыснуть яд обиды и горечи, — а еще там очень милая медсестра. Хочу с ней познакомиться. — Только таким же способом, как и со мной, с ней не знакомься, иначе точно сбежит и перестанет тебя… — задумывается, — лечить. И вообще, я расстроюсь. — Почему? — Минхен удивляется и подавляет непрошенную улыбку, пусть получается это крайне плохо, — Ревнуешь, что ли? — Я-то? — восклицает, чуть качнув головой, чувствует, как на щеках скапливается розовый бархат отнюдь не от горячей пищи, и вновь берется за еду, продолжая с набитым ртом, — никаким боком ревность тебя не касается. И касаться не должна. — Не переживай, — перемешивает соус в лапше палочками, — просто шучу, я не собираюсь ни с кем знакомиться. Ты мой единственный друг. От таких слов у Донхека вдруг сводит щеки и неприятно першит в легких, словно кто-то предательски начал наводить там свои порядки, перечившие всем внутри убежденным принципам. Слово «единственный» ласкало и тянуло под сердцем, расплываясь по сосудам, и щекотало шею, пока «друг» в своей красе и смысле перекрывал кислород ледяной хладнокровной плотью. Он хотел прыгнуть выше головы, но даже не знал, как далеко потребуется зайти. Когда предмет непрекращающихся мыслей не давал себя понять. Донхек смотрит на Марка и видит многое – его квартиру, случайную встречу и апельсин. Он чувствует на языке нотки цитруса, которые мгновенно перебиваются чем-то горьким и горящим, как алый закат ноября. Он вспоминает образ книжных героев его романа, пытается провести параллель хоть одним из них, вдруг, как по легенде, автор и правда словно в водную гладь оставил на персонаже свой след. Но ничего не видит. Только квартира, знакомство, и пластиковый апельсин. Если бы Донхек знал, что их встреча окажется последней, он уверяет, что крикнул бы ему вслед много ругательств. За днями проходят недели, после недель – экзамены, и если Джено пишет ему каждый час, присылая фотографии лекций или вырезок из библиотечных книг, то от Минхена у него непрочитанные сообщения и силуэт из круглосуточного, сморщенный и уставший, от жизнерадостного незнакомца в метро осталось лишь тело – голос и то потух. Он злится и негодует пуще прежнего, перед сном рубит себе на носу, что на утро удалит номер и забудь про него так же быстро, как Марк в его жизни появился, а спросонья с надеждой заглядывает в диалог и снова натыкается на разочарование. На паре в солнечное пекло, пробивающееся сквозь зашторенные окна, перед Донхеком разворачивается знакомая картина: вибрирующий от сообщения телефон и нетерпеливый спящий вулкан в легких. minhyung: [фотография] В один миг столетняя спокойна гора превращается в апокалипсис природного всплеска, что поглощается в кипящую магму, окутывает в полотно пожара и агонии, сводит зубы и вздувает венку на лбу. donghyuck: марк, ты точно сбрендил. если думаешь, что не отвечая на мои сообщения и отправляя свои лишенные смысла фотографии пустых вещей, можно продолжать дружбу, то я таким второсортом сыт по горло. сумасшедший, точно сумасшедший. прекрати так относится к единственному. Если бы Донхек захотел крикнуть в пустоту, то сделал бы это точно по-другому. Стоит краскам дня сменится на красные, оранжевые и желтые оттенки, то тучи, не медля ни секунды, окутывают небосвод своей серостью и угрюмостью, словно художник вдруг лишился своего чуткого цвета. Джено все так же лежит на кровати, облокотившись на стенку и скрестив ноги, читает и изредка что-то подчеркивает. Когда Донхек внимательно смотрит на капли, стекающие по стеклу и сбивающие друг друга в один длинный ручей на окне, по комнате резкой мелодией раздается телефонный звонок. Посмотрев в экран, он мгновенно сжимается. — Алло? — осторожно начинает, возвращаясь на место возле окна, и тяжело выдыхает. — Выйди на улицу, пожалуйста. — Марк, скажи мне, ты кретин? Если не заметил, там идет дождь, я никуда не собираюсь выходить, — он ойкает, когда в его затылок прилетает подушка, проклинает Джено за такую идиотскую привычку, грозится кулаком и отправляет полученное обратно. — Тогда я буду вынужден остаться здесь до последних моих пор. Донхек, накидывая на себя кофту на молнии, неприлично вслух ругается, ворчит, но послушно выходит. Дверь общежития протяжно скрепит, и он, спрятавшись за козырьком, внимательно смотрит за парнем – Минхен, раскинув ноги, сидел на скамье и, опрокинув голову на спинку, с закрытыми глазами вслушивался в шум мороси и послушно принимал ее крохотные удары каплями. По его разделенным от влаги волосам стекали струйку воды, а на одежде совершенно не осталось сухого места. — Придурок, — Марк слышит знакомый голос напротив себя и приподнимается с насиженного места, соприкасаясь с парнем взглядом. Тот укрывает ладонью голову, словно верит, что под напором ливня ему это поможет, но позже сдается и ровняется с Минхеном, — если мы оба ляжем с простудой или еще чем похуже, то все мои медицинские расходы лягут на твои средства и банковскую карту. И чтобы не заражать своего соседа я перееду к тебе, понял? Марк улыбается тускло и безжизненно, но Донхек видит, как у себя внутри груди что-то ярко загорается. Сделав шаг вперед, Минхен резко накрывает чужие губы своими, не торопясь, сминает их, чувствуя, как капли интенсивнее стекают с промокших волос и лица, пробираются за шиворот и холодом прячутся в футболке. Он кладет свои ладони на чужие скулы, поднимается в выше, пальцами прячась во вьющихся волосах. Донхек в оцепенении отрывается, чуть отшатывается назад, удивленно моргает, но, пробежавшись от спокойных глаз до покусанных губ не выдерживает и снова тянется к запретному. Ластится сам, ближе жмется к чужому влажному телу, совершенно не заморачиваясь, кто в такое время может выглянуть в окно и настигнуть такое поведение на крыльце общежития, разум отключается от эйфории чувств и что-то крепким узлом и напором тянет внизу живота, водит и извивает. На его языке в полной картине раскрылся кислый вкус цитруса. Возвращается в комнату Донхек до ужаса мокрый, что капли поочередно разбиваются об пол, оставляя после себя след от двери до кровати, он хватает большое полотенце с изголовья, принимаясь в первую очередь сушить волосы. Джено ехидно поглядывает и, не выдержав, лучезарно улыбается: — Кажется, встреча с автором дурацких книжек прошла успешно. — Сам ты дурацкий, Джено-я, — фыркает, но, отвернувшись, смущенно улыбается сам. *** В полдень приближавшееся июльское солнце пекло усиленно и беспощадно, что в одной легкой рубашке с коротким рукавом становилось невыносимо жарко, а Донхек искренне не понимает, как первокурсники, озабоченные дисциплиной и привычной для них униформой, могут весь день, не снимая, носить пиджаки. Он расстегивает вторую верхнюю пуговицу, пересаживается к окну, где так удачно падала тень, и укладывает голову на стол, подперев под нее сумку с тетрадями. Аудитория была пустой и тихой от отсутствия в ней посторонних, лишь птицы, стрекочущие из окна, напоминали ему беззаботность. За ним два незакрытых долга, непогашенная стоимость комнаты в общежитии и еле сдавший экзамен, который он едва с треском не провалил. Донхек, может, и не такой хороший друг, что и знакомых у него немного, но он, как сам считает, явно такого не заслуживает. Настигший их любовь дождь прошел быстро и молниеносно, оставив после себя терпкую засуху и неутешительные прогнозы погоды о повышающемся градусе температуры. У Марка третью неделю выключен телефон, заперта дверь квартиры, за которой лишь громко шумят настенные часы и время от времени холодильник. Он бесследно пропал, забрав с собой все, что только можно отыскать у Донхека. Когда под спокойствием помещения начало клонить в сон, а разъедающие мысли о пропавшем парнем все больше терроризировали бедную голову, он решает пойти через черный выход как можно ближе к курилке – никогда не курил и не хотел, но выпустить не дым, а пар, ему бы не помешало. Донхек кидает носком потрепанного кроссовка камни, чуть поднимая пыль, жмурится от ясного солнца, не скрывающегося за облаками, и безразлично смотрит на экран телефона, стоит тому звонко оповестить владельца о звонке с неизвестного номера. Он мнется, намереваясь сбросить, но, не сумев отпустить последнюю надежду, снимает трубку. — Здравствуйте, Главная больница города Сеул, — сердце Донхека пропускает тяжелый удал, отдаваясь по каждой стенке сосуда, — некий пациент Ли Минхен оставил ваш телефонный адрес для обращения о состоянии лечащегося. В какое время Вы сможете подойти? — Я.. — замолкает, прокладывая маршрут через автобусные остановки и узкие переулки, — я буду у вас через десять минут. Бросив трубку и наспех сунув телефон в карман сумки, он игнорирует Джено в коридоре, явно обеспокоенного таким поведением друга и кричащего вслед, чтобы рассказ о внеплановых тревожных похождениях Донхек изложил полноформатно, игнорирует красный сигнал светофора, когда нужный ему автобус трогается с ближайшей остановки, неприлично ругается, извиняясь перед юной девочкой, идущей позади от него, а после, не предприняв ничего лучше, переводит дыхание и срывается на бег. Ближе к зданию больницы в легких совершенно не оказалось воздуха, сердце пропускало удары и отдавалось болью под диафрагмой, когда вязкая слюна застряла на языке. Он громко прокашливается, пытается успокоится и не спеша следует внутрь. На регистратуре его подозвала довольно милая девушка с медицинской шапкой и маской, ее черные длинные волосы были собраны в хвост, а глаза напоминали круглые шоколадные шарики хлопьев. Получив направление, Донхек трогается по указанию регистратора в зону ожидания пациентов, где скопилось не так много людей: маленький мальчик с крупным рюкзаком за спиной увлеченно рассказывал сидящей рядом бабушке в больничном халате о похождениях в школе, с самого края уселся молодой парень с букетом в руках и нервно поглядывающий на время, и женщина, прощавшаяся, кажется, со своим мужем. Донхек смотрит на крупно дрожащие пальцы, крепко их сжимает, оставляя отросшими ноготками маленькие полумесяцы на внутренней стороне ладони, глубоко дышит и уговаривает себя перестать нервничать. Стоит пришедшей девушке в медицинском халате его позвать во второй раз, как он подрывается с места. В незнакомке он узнает девушку Джено. На ее бейджике аккуратными буквами выведено имя «Ан Исыль», а сама она практические ничем не отличалась от администратора за стойкой регистратуры за исключением коротких волос, которые она небрежно поправила за ухо, и более выразительных глаз, подчеркнутых косметикой. — Вы Ли Донхек? Вам должны были позвонить сегодня, спасибо, что быстро пришли. Ох.. — сделав пару шагов она вдруг останавливается, разворачиваясь на пятках к напуганному ситуацией парню, — ты ведь делишь комнату с Ли Джено? Он много рассказывал о тебе, ты хороший друг. — Да, он рассказывал о тебе тоже, — проговаривает, но стоит услышать тихий смех и увлеченный вопрос о чем именно, продолжает, — не так много, но мне хватило, чтобы понять, как сильно ты делаешь его счастливым. — Спасибо ему за это, и тебе, безусловно, — Исыль останавливается у прикрытой палаты, протягивая в ее сторону ладонь, — в обасти мозга была найдена злокачественная опухоль, которую врачи успешно удалили, поэтому Минхен должен восстановиться в течение какого-то времени. Он лежит здесь, сейчас часы приема, так что ты можешь войти. Надеюсь, мне не нужно объяснять как себя правильно вести, — на отрицательные покачивания головой благодарит и, извиняясь, спешит скрыться за углом. Донхек крепко сжимает ручку двери и не понимает, от чего так страшно заходить внутрь. Видеть Марка в круглосуточном или у себя дома, заспанного и малость потрепанного, с растянутыми рукавами толстовки и пятном от варенья у кармана шорт – донхекова панацея. Но сейчас, столкнувшись с неизвестностью, он не знает, что его ждет в крохотной больничной палате на кушетке: спит ли он, или наоборот, ждет, может его и вовсе там нет, ушел получать лечение, может номер просто перепутали, может Ли Минхен не один человечный на этой планете? У Марка удалили опухоль, а Донхек теряется в пространстве. Открыв дверь, он делает осторожный шаг вперед и, с легкой пеленой влаги на глазах, устремляет взгляд нам мирно лежащего парня, укрытого одеялом и с забинтованной головой, настольная лампа холодным светом освещала койку, помещая вместе с закрытыми занавесками комнату в полусумрак. Он присаживается на стул воле кровати, думая, приходил ли к нему кто-нибудь еще, или это место было приготовлено для него. Минхен так был уверен, что все же придет? Взгляд Донхека падает на прикроватную тумбу, где вместо привычных глазу фруктов, вазы с цветами и личными вещами за закрытой дверцей, лежал сложенный пополам белый листок, на котором все тем же писательским почерком начерчено его имя. Ли Донхеку. Парню с черными глазами, что наполнены любопытством и чем-то детским, от которых мне все труднее оторвать взгляд. «Если ты читаешь это, то моя операция прошла успешно, в ином случае, тебе бы принесли свидетельство о смерти. Я старался не умирать, потому что терять кого-то – невыносимо. Я бездарно пишу, но благодаря своей бездарности я нашел тебя, мою большую музу, подарившую мне сто и одну причину для того, чтобы улыбаться, когда нужно покрывать все медицинские счета и не думать, что ты вот-вот умрешь. Я боролся не потому, что хотел жить. Я боролся с опухолью, чтобы в будущем жить с тобой. Мое послание для тебя пишу перед операцией, сидя в странном халате и босым, меня уже зовут. Поэтому буду краток. Как оказалось, у меня есть большой шанс потерять память, не всю, но если, все же, она ко мне не вернется. Прости, что полюбил тебя, прости, что оставил. И прости, если я тебя забуду. Твой Минхен.» Аппарат начал неприлично громче пищать, а на кровати послышался первый шорох одеяла, отчего Донхек, увлеченный чтением, шустро кладет листок обратно и возвращается к парню. Он видит, как продрагивают длинные ресницы, как грудь поднимается от наполненных без остатка кислородом легких, и осторожно протягивает ладонь к чужой. Все такой же холодной. Глаза покрылись стеклянным глянцем, что вот-вот непрошенная слеза упадет на горящую щеку, и он, с надеждой смотря, видит, как Минхен просыпается. Донхек терпел долго: пока бежал до больницы, ждал медсестру в зоне ожидания, ждал себя, пока отыщет в укромках тела смелость пред дверью, и сейчас тоже терпит – вечное ожидание, его преследовавшее по пятам и противостоящее тому, чтобы он почувствовал себя счастливым не только на мгновенье. Марк, привыкнув к свету, постепенно устремляет взгляд на парня, так крепко его держащего и плачущего, чуть улыбается, когда смотрит то на соленые дорожки от слез, то на переплетенные ладони, на рубашку с коротким рукавом и на чужие красивые родинки. Наблюдая за такой картиной, когда его с такой же любовью, как раньше, изучали и рассматривали, делали мерки на бумагах и исследовали губы под дождем, Донхек заметно расслабляется: его напряженные плечи падают, улыбка так и просится на лицо, а смех прыскает наружу, но стоит Минхену произнести первые слова, сухие и полуживые, он мгновенно меркнет и разрушается. Крепкие и убивающие. То неизбежное, чего он больше всего боялся. — Извините, мы с вами знакомы?