на душе вьюга

      — Че ты мне тут лечишь?! Или ты мне не помогал? — Турбо замирает посреди маленькой комнаты и на секунду ловит тёмный взгляд. — Я сделал правильно! По понятиям нашим. Или тебе нормально было бы с ним за руку здороваться после такого, а, Зима? А как на улицу нашу смотреть будут, если мы его не отошьём? Об этом ты не думаешь?!       И все последующие события наваливаются комом мартовского, липкого снега, пока все эмоции не остаются похороненными за чередой новых, непрерывных событий, стычек, набегов и сборов. Всё идёт своим болезненным ходом: новыми синяками, приходящими на замену старым — пожелтевшим, неизменно разбитыми костяшками на пальцах и извечными трещинами на губах. Взгляды за них так и цепляются.       Уже в апреле, когда промёрзлая земля начала оттаивать, а снег почти сошёл, Турбо замирает под тусклым светом фонаря во дворе своего дома, оглушённый своими же воспоминаниями и словами. «По понятиям нашим» стучит в черепной коробке глухими каплями тающих льдин с крыши, бьётся носком кроссовка по старому фонарному столбу с деревянной опорой, тлеет фильтром дешёвой сигареты, оседает горьким водочным жжением по пищеводу. Да, уж он-то — он-то точно знает, что такое это ваше «по понятиям». Это когда отводишь от себя подальше фокус вины; это закрытые похороны для девчонки, которая просто попала под горячую руку в суматохе дел и желания подзаработать; это, в конце концов, 30 суток ареста и долгие, долгие месяцы отметок в участке. И точно — абсолютно точно — по пацанским понятиям вечерами прогонять в своей голове каждый мимолётный взгляд и случайное касание, заново переживать выкуренную на двоих одну сигарету и зацикливаться на том, как это всё не правильно.       Он лишь горько усмехается, наблюдая как на кухне зажигается свет, и втаптывает в рыхлый снег истлевший фильтр. Несколько пролётов вверх до квартиры, двери с облупившейся краской и цветы в горшках на подъездном подоконнике; пьяный отец, как обычно, навесит пару тумаков за позднее возвращение, а затем любовно потреплет вихры, уходя спать. Всё это — на автомате, запрограммировано на многие дни, недели и месяцы вперёд. А затем, в ванной и на своей жёсткой кровати, снова и снова — наедине со своими глупыми и страшными мыслями; щипки по рукам, чтобы вырваться из бесполезного цикла воспоминаний, прикушенные и прокушенные губы в попытках не думать о других — таких же от чего-то истерзанных — губах, попытки сдержать всхлипы и неуёмный, необузданный (почти постыдный) жар где-то внизу, который сбивался, как выяснилось, только парой-тройкой болезненных ударов чуть ниже пупка.       Через неделю на сборах в тёплых весенних лучах, когда можно кучей скинуть куртки и бегать лишь в тонкой олимпийке и майке, Турбо тянет руки выше, к небу, то ли разминаясь перед хищническим прыжком на скорлупу для тренировки, то ли просто радуясь тихому счастью мимолётного спокойствия и затишья; часть его синяков впивается в сознание Зимы и манит — если не защитить, то хотя бы просто поинтересоваться и предложить помощь. Всё это забывается, сметается в сознании куда-то далеко, в запретный ящик, в копилку мгновений и наблюдений, плотно там спрессованных в надежде, что хоть так они не будут прорываться наружу вихрем и всплеском.       Дни сейчас длиннее ночи, и уже можно ловить долго тлеющий закат, раскуривая одну на двоих сигарету на старой теплотрассе; они заслали кого-то из скорлупы за бутылкой дешёвой водки и пачкой сигарет, но почему-то — по старой привычке — наедине тянут по одной на двоих, пьют с горла и закусывают прогорклыми семечками с рынка. Разговаривают ни о чём и перекидываются сплетнями и новостями с других районов, смеются над мелкими и дружески дерутся, пытаются скинуть друг друга с труб, хватаются за одежду, предплечья и запястья сильнее, чем обычно, и снова смеются до болей в животе. Зима всё также не решается спросить о новых синяках, только лишь перекатывает свои страхи и сомнения где-то глубоко внутри.       — Турбо, а о чём ты мечтаешь? — Уже перевалило за полбутылки выпитого, и вопрос срывается раньше, чем Зима успевает его осмыслить, — знаешь, в глобальном смысле. О чём-то же ты мечтаешь?       Звучит почти отрезвляющее, если не в противоположность пьяняще: мягко-картавое и чуть размазанное, его «уличное» имя звучит мурлыкающе и маняще; нежными перьями просачивается в сознание и занимает там место на троне любимых и запретных воспоминаний. И Валера — уже не Турбо, не тот, кем он представляется на улицах, — точно знает, о чём мечтает, ловит взгляд и для смелости делает небольшой глоток.       — Да тупая у меня мечта, конечно. Хочу просто не бояться, — надо объясниться: во взгляде напротив непонимание. — Не в том смысле, что я кого-то конкретного боюсь, это меня бояться всем надо, я ого-го какой! Ну да ты и сам знаешь. А просто в том самом глобальном смысле, не бояться, что люди скажут, вон, как наши родители, или как у нас — а чё про нас другие районы будут говорить. Ну это же всё хуйня такая, понимаешь? А мы все, ну, может, не все, но вот я, конкретно я, боюсь этого до усрачки. Авторитет, там, потерять или ещё чего. Мы же все просто боимся друг друга и мира, в котором мы находимся. А хочется просто жить, что ли, не оглядываться на других. И я, может, не боюсь всего мира, но в частности — страшно, пиздец, а хочется просто спокойно жить, гулять и ни на кого не смотреть. И чтобы на меня никто не смотрел. Понимаешь?       И от чего-то весь этот монолог в его сознании вскрывает старую, гниющую рану, сдирает мнимо заживающую кровяную корку и пускает новые волны стыда и отчаяния. Он закуривает новую сигарету.       — Да, понимаю, — Зима треплет его по волосам и притягивает к себе ближе за шею, снимая с губ только зажённую сигарету и делая затяжку, а затем возвращает всё на свои места — сигарету в губы, Турбо в исходное положение. — Ну ебать ты философ, конечно, Валер. Я думал ты хуйню выдашь какую, деньги там, или чтобы весь район под тобой ходил.       — А ты?       — Мм?       — О чём мечтаешь?       — Не знаю, если прям глобально, то, наверное, о том же. А так порш хочу. Красный. А просто и спокойно жить, не беспокоиться что люди скажут или пацаны с других районов это что-то несбыточное. Но классное, да.       Их разговор снова перетекает во что-то бессмысленное, клубки воспоминаний, как клубки дыма, принимают неопределённые формы в тёплом апрельском воздухе; и, когда солнце окончательно уходит за горизонт, они медленно и неуклюже-пьяно сползают с теплотрассы. Турбо невзначай предлагает продолжить в его дворе, мол, отец в ночную сегодня, а он знает, где его заначка с деревенским самогоном. Ну и как тут откажешься?       Они сидят в хоккейной коробке прямо на земле, пьют уже не с горла — Турбо вытащил пару железных кружек и даже стащил несколько домашних пирожков с кухни; фонарь во дворе давно погас, не понятно только: это лампа перегорела или они кидались камнями в неё, потому что «слишком ярко, сейчас ночь на дворе и вообще заебала светить», и какой-то камень всё-таки долетел до цели. Хочется растянуть этот вечер до бесконечности, остаться тут и просто снимать сигарету с чужих губ, снова шуточно драться на полусырой земле, а затем загнанно, устало смеяться и снова тянуться к кружкам и бутылке. Им не страшно в таком виде предстать перед скорлупой — да и всегда можно влепить пару подзатыльников или пробить фанеру за то, что шляются в такое время хер пойми где. А вот оставаться здесь, наедине с Зимой, Валере всё страшнее и страшнее с каждой минутой, пока алкоголь в его крови действует быстрее, чем его разум.       Они уже перестали пить, а вот цепляться языками — нет, разговор так и течёт из темы в тему, а ленивые дружеские драки переросли просто в игру «кто сильнее и громче въебёт ладонью по ляжке». Когда после очередного удара Турбо издаёт что-то больше похожее на стон, чем на возмущение, Зима не убирает руку с места преступления, а просто успокаивающе поглаживает место удара, а затем усмиряюще похлопывает. Фатальная ошибка.       Валера тут же подрывается, тянет руки в разные стороны и тащится к турнику, делает несколько ленивых подтягиваний, а затем просит прописать пару раз в фанеру или живот, мол, потренировать пресс и всё такое. Зима нехотя даёт пару сильных — но едва ли в половину от его привычной силы — ударов, а затем вспоминает.       — Я видел у тебя пару тумаков, здесь, — он целится в пупок и чуть ниже, боясь промазать, и оставляет смазанный удар там, где нужно. — Признавайся.       — Да, чё, — лишь бы звучало правдоподобно, отмаз-то он давно придумал, — пару раз нарвался на батю, когда он в говно был. Воспитывать пытается, а хули толку? Не загоняйся.       Зима пару секунд заглядывает в глаза снизу вверх, изучает, а затем выдыхает тихое: «Ладно», и, наконец, бьёт нормально. Так, что на мгновение душа вылетает из тела, и Турбо ослабляет хватку — его приходится ловить, чтоб не свалился в грязь.       Оставляют в бутылке ещё достаточно самогона, чтобы было не подозрительно в случае чего, и разговор как-то случайно возвращается к старой теме.       — А вот если бы ты перестал бояться, то что бы ты сделал прямо сейчас? — Сейчас они уже трезвее, и ответ действительно хочется запомнить.       Вместо ответа Турбо просто поворачивается, кладёт руку на щёку и немного её поглаживает, а затем приближает лицо ближе, почти касается носом. Гуляет взглядом от губ к глазам, потом обратно — ниже, ниже, почти заглядывает за воротник дешёвого свитера и снова возвращается к глазам, на пути замечая дергающийся кадык: от страха или предвкушения — не понятно. Турбо в ответ лучезарно улыбается, пряча свой собственный страх и почти трезвые зрачки в тонких складках вокруг глаз.       — Я не знаю, что бы я сделал, — его улыбка тает, — я никогда не буду достаточно смелым.       На прощание он лишь похлопывает Вахита ладонью по щеке.

***

      Та невообразимая стена непонимания и отчуждения, что появляется между ними в следующие два месяца, кажется нерушимой для Зимы. Он искренне пытается её сломать, через неё перелезть, сделать подкоп или, совсем уж отчаявшись, найти в ней хоть дверь, хоть окно.       Он не понимает, что сделал не так и когда всё пошло по одному месту. Но тогда — в холодный апрельский вечер, на теплотрассе и позже, во дворе, он был самым счастливым человеком. И ему казалось, что Валера тоже был счастлив в своей неуёмной болтовне о прекрасном безбоязненном будущем, во всех этих шуточных драках и словесных перепалках.       А потом всё рухнуло.       Турбо на следующие сборы пришёл злой и отчего-то более помятый — невыспавшийся и угрюмый, больше, чем обычно, кричал на скорлупу и раздавал болезненные оплеухи. В сторону Зимы смотрел только по надобности, даже сигарету не разделил, а после — растворился в толпе; на дискотеке всё больше лип к своей девчонке и нашёптывал ей смущающие слова (её щёки так и горели в тусклом свете).       И Вахита бесило это с каждым днём всё сильнее; от своего же бессилия и непонимания он чаще срывался на всех окружающих, задевал Турбо, чтобы хоть как-то, но обратить на себя внимание. Все их касания теперь были только в драках, а взгляд можно было поймать только яростный, когда один нависал над другим, нанося очередной удар. Что же произошло в тот вечер и чего он, Вахит, не смог заметить? Щека потом ещё долго горела легким похлопыванием в воспоминаниях, дарила тёплое чувство единения и какой-то, что ли, интимности.       Все его мысли так кружились вокруг «хочу просто не бояться» и «я никогда не буду достаточно смелым», вокруг потухающего взгляда и угасающей улыбки, вокруг случайных касаний кожи по коже в драках и том странном звуке, больше похожем на стон, после хлопка по ноге. И этот чёртов стон доставлял всё больше и больше проблем — во снах и наяву. Вперемешку с другими моментами это становилось бомбой, похороненной в грудной клетке. Как бы это не хотелось признавать, как бы не пытался он это отрицать, но тогда, в туалете у того несчастного коммерсанта с видаком и порнухой, кончать под перепалку с Турбо, слыша его голосом свою кликуху и отвечая ему в таком же тоне, — было куда приятнее, чем думая о девчонках. Мог ли Валера в тот злосчастный апрельский вечер увидеть что-то такое, что сдало Вахита с потрохами? А теперь ему просто противно общаться, но тот страх потерять авторитет, посеять хоть зерно сомнений, что в руководящем составе что-то не так, заставляет на виду у всех быть привычным.       Лето не щадит никого своими палящими лучами, загоняет всех на пляж и в тёплую озёрную воду. И, конечно, это становится катастрофой: с прилипшим к влажному телу золотистым песком, с сожжёными солнцем, почти прозрачными на свету, рыжеющими вихрами Турбо, с сожжёными тем же солнцем, обгоревшими носом и плечами Зимы. Кажется, на мгновение — на какое-то несчастное мгновение, — всё как прежде, они шуточно дерутся на виду у всех, впиваются пальцами и маленькими ногтями в кожу и смеются. А затем, когда Валера оказывается сверху, прижимает коленками по бокам, Вахит считывает мимолётный страх и ему не остаётся ничего, кроме как подставить щёку под очередной удар. Мимо.       Бой выигрывается совсем уж не пацанскими методами, когда Зима хищнически пальцами впивается в Турбовские бока и начинает их щекотать. А затем кто-то из девчонок случайно заходит на чужую территорию пляжа, и драка начинается нешуточная — с Хади-Такташевскими.       Уже после, разбегаясь от «кентавров», они наспех одеваются в какой-то подворотне, путают майки и носки, устало ориентируются и наспех умываются водой из колонки.       — Мои сегодня в деревне, пошли, — И Турбо утягивает Зиму за грудки в сторону своего двора. Дома они заливают всё ещё кровоточащие сбитые скулы остатками перекиси водорода и подробнее осматривают синяки на теле, Валера вытряхивает остатки песка из волос. Для душевной дезинфекции тянет отцовский самогон и закусывает домашними абрикосами; закуривает сигарету и после первой же затяжки протягивает её Зиме, легко улыбаясь — всё как прежде.       — Может, нам скорлупу на возраст поднять? А то они совсем какие-то дурные, — начинает Валера, выходя из ванной, — у меня тут один такую муть спросил. Ну представляешь, говорит, типа, вот, если один пацан ходит с девкой, у них там серьезно всё, поцелуи, не поцелуи, хуйня эта вся, короче. И вот если этот пацан потом с другим пацаном поцелуется, ну, случайно: это будет считаться что они вафлёры или помазки? Или только один из них будет вафлёром или помазком? Вот кем они будут?       — Да пидорами они будут. Я б в фанеру прописал, — Вахит тушит сигарету об батарею и выкидывает окурок в форточку, ухмыляясь.       — Так я и прописал.       — Ну а всё-таки, как можно «случайно» засосать пацана? Тут-то если девчонку даже специально хочешь, то не всегда получается…       — Ну так и я о том же. Кстати, — весь, абсолютно весь, Турбо светится и блаженно улыбается, — я со своей, ну… — Подмигивает, краснея и заливаясь смехом.       Конечно, он умалчивает и прячет за смехом то отчаяние, которое его толкнуло на этот шаг; и то невообразимое разочарование из-за того, что всё — не то. Всё не так: несомненно, это приятно, тепло и никогда не сравнится со своей рукой, но… Стоны её —слишком громкие, мягкое, округлое тело хоть и приятно чувствуется бархатом кожи под его ладонями, но совсем не соответствует его мозолям от турников и сбитым костяшкам, и всегда нужно быть сосредоточенным, чтобы не в неё. И каждый раз одно и то же, а Турбо уже где-то глубоко внутри понимает, чего он хочет, как он хочет, а главное — кого он хочет. Единственное чего он не понимает: как получить всё то, чего он так желает, или же как избавиться от этого желания.       От Турбо пахнет дешёвым дегтярным мылом и естественным потом тела, который не смыть в жаркие дни, Зима это чувствует в опасной близости, пока они выдыхают дым очередной сигареты в форточку.       — Знаешь, — Вахит говорит так тихо, что Валере приходится склонить голову ближе, — я так много думал о том нашем пьяном разговоре. Я бы тоже хотел не бояться и быть смелым.       — И… И чтобы ты сделал?       — А ты?       — Обещай, — Валера делает крохотный шаг ближе, сглатывая ком в горле, — просто пообещай, что не убьёшь. Можешь хоть как пиздить меня, что угодно, только не убивай. Мать, наверное, расстроится.       Он как-то по-грустному улыбается, заглядывает в темные глаза напротив и, набравшись сил, смазано, быстро — мимолётно — оставляет поцелуй в углу рта. Испуганно, словно от огня отстраняется и зажмуривает глаза: вот сейчас будет первый удар — сейчас! Сначала в солнечное сплетение, затем в челюсть (снизу вверх), коленом по носу и ступнёй по коленке, чтобы равновесие потерял, а дальше только ногами: к такому как он даже руками прикасаться противно. Сейчас, сейчас же, он готов ко всему.       Но, когда после нескольких секунд бездействия, Валера открывает глаза, то видит, как Вахит, легко улыбаясь, делает очередную затяжку всё той же сигареты и не смотрит в его сторону. Предательская первая слеза катится по щеке Турбо, он прячет лицо в ладонях и медленно сползает по стене.       — Лучше бы отпиздил.       — За смелость не буду, — Зима просто передает ему сигарету с последней затяжкой, — а вот за тупость да, — оставляет смачный подзатыльник. — Додумался он быть смелым возле окна. А если увидит кто? Как объясняться на районе будем? Об этом не думаешь?       Валера шмыгает носом, легко смеясь, — начало истерики; и неверяще ищет глазами ответы. Всё так просто? Ни отвращения, ни отшивания, ни-че-го. Вахит только неопределённо кивает на тлеющий фильтр сигареты:       — Сейчас обожжёшься. Мы вот по одной сигарете на двоих курим, с одного стакана пьём, всё одно. Слюни и тут и там, чего нюни развёл-то? А разговоры эти про скорлупу с тупыми вопросами… Сам хоть придумал?       — Да он реально спросил, а тут оно ещё так хорошо в тему подошло.       — Стратег, блять, — Зима подает руку, помогая встать, — хватит ныть.       — Так… А ты бы что сделал?       — Хватит для тебя потрясений. Иди, собирайся, скоро на сборы выходить.       Вахит следует за ним тенью в тёмном коридоре, едва касается кончиками пальцев ладони; и если первый раз — совершенно случайно, то после — увереннее сжимает, старается не напугать. Уже в комнате прижимает к открытой двери и резко разворачивает; перед глазами Валеры проносится вся его жизнь — сейчас его точно отпиздят, как никогда в жизни. Пальцы в загривке отрезвляют, глаза в глаза, страшно.       — Глаза закрой.       — Зачем?       — Закрой, Валер.       По имени — слишком редко, от чего-то слишком доверительно. Турбо лишь шумно выдыхает и поддается, чужие пальцы в волосах успокаивают лёгкими поглаживаниями. Чужие, чуть приоткрытые губы на своих ощущаются по-неправильному правильно. На своём месте. И чужое, загнанное, словно после длительного бега, дыхание на своей щеке тоже — правильное. Валера лишь слегка улыбается. А затем всё заканчивается.       — Теперь точно хватит для тебя потрясений.