***
Шаг за шагом они поднимались по ступеням продрогших панелек на небо, наступая на плевочки звезд и задевая широкими плечами, сравнимыми с плечами Титана, что удерживает Земной шар, косые края месяца. Два черных силуэта, напоминающие вместе Чёрта из «Вечера на хуторе близ Диканьки», мерно шагали по полотну неба, которое, скорее, смахивало на оплаканную дождем тетрадь школьника: множество разводов, линиями полей стали следы падающих жемчужин. Мужчины смотрели друг на друга самыми честными глазами Казани и смеялись со всего на свете, периодически купаясь в огромных сугробах, которые, судя по крикам вдали, не на шутку пугают местную мелочь: то дракон привидится, то Баба Яга померещится меж костлявых веток многовекового дерева. Две тени, точно проворные ручейки — вестники весны, скользнули в парадную. Подъезд встречает их пошатывающейся лампочкой и свежестью чистоты. Единственный источник освещения был похож на Сатурн, кольца которого образовало скопление почему-то еще живых мошек. Парни практически синхронно преодолевают края бетонных ступеней, поднимаясь в Рай. Именно таковым Кощей и считал свою квартиру после капита-а-альной уборки. Он шваброй прогнал мусор, напоминающий гоблинов или другую нечисть из Преисподнии; починил шатающийся стол, пару раз, будучи в меру пьяным, стукнув железом молотка по пальцам; убрал с плиты трех-сантиметровый слой гари. Вова, пройдя вовнутрь, был сражен наповал. Его глаза, бегающие из угла в угол, будто серые и хвостатые властелины мусорных ведер, не находили изъянов. Ни шприцев, используемых очевидно не в медицинских целях; ни зеленых полков бутылок, отдающих честь Кощею каждое утро и каждый вечер; ни кучки пепла, выглядевшей точно чей-то прах. На лице Суворова заблестела улыбка, которая дороже всяких золотых слитков. — Кощей, ты ли это? — спрашивает Адидас, скидывая с ног побелевшие от снега ботинки. — Или квартира, может, другая? А твоя по-прежнему задыхается пылью? — Ну, как Новый год встретишь, так его и проведешь, — пожимает плечами главарь «Универсамовских», качнув волны кудрей. — Давай, давай, проходи уже на кухню. Только поставив чайник на плиту, Вова понял, что он прошел целых два метра и не собрал на ноги валенки из всякой пакости. Хорошо постарался Кощей, сразу видно, что работа выполнена на совесть, которая, казалось, покинула его тело еще с первой украденной конфетой. Суворов, наизусть знающий «ассортимент» кухонных шкафчиков, открывает с поразительной точностью только нужные: из левого верхнего достает ароматную заварку; тот, что правее вручает Адидасу коробку с кубиками сахара. Напоследок Вова освобождает от оков замка навесной шкаф, отворяя его ключом, спрятанным между вилок. Выражаясь более корректно, на тех полках ютятся пакетики с расфасованной по ним мукой. Суворов брезгливо вынимает их оттуда и без зазрения совести наблюдает за тем, как красиво пополняется мусорная корзина. — Хозяйничаешь? — спрашивает Кощей, высовываясь, точно сова из дупла, из-за угла. — Да, пятиминутная готовность, — оповещает Адидас и перенимает из рук молодого человека металлические кружки с изображением волка и лисы. Кощею только такие дарить и можно. Предыдущие подарки Вовы были разбиты и наспех спрятаны под раковиной. К слову, тогда Суворов собственноручно подлатывал поврежденные ноги, ибо его партнер был не в состоянии позаботиться даже о себе. Что уж говорить о морде автоматной. — Тебе сейчас подарок подарить или потом? — спрашивает главарь группировки, открывая холодильник и доставая тарелку с типичным для Советского государства салатом «Прага». Не будем скрывать, что ради его приготовления была наглым образом стащена мелочь из общака. — Ну-ну, в очередь. Я первый, — заявляет тот, спеша скрыться во тьме коридора. Сюрприз благополучно забылся в кармане куртки. Кощей, вслушиваясь в звуки борьбы человека с упавшей вешалкой, передвигал по столу стеклянную банку, внутрь которой был вставлен, разумеется, не букет пышных роз, но зато еловые лапы, кое-как оторванные от объятий льда. Молодой человек вдохнул в себя, складывалось ощущение, все сосновые боры планеты, и он готов был поклясться, что услышал, как легкие в один писклявый голос завопили: «Спасибо!» Зеленые иголочки, в некоторых местах отдающие желтизной сливочного масла, напоминали Кощею длинные Вовины ресницы, ювелирно украшенные снежинками. Наконец-то появился и предмет обожания собственной персоной! Главарь банды знал, как Отче наш, (ладно, признаю, неудачное сравнение, учитывая то, что Кощей и крестик носил невесть зачем, ну, может, поэтому до сих пор и жив): презенты от Адидаса с каждым годом все круче и трогательнее. И, пожалуй, только они наполняли квартиру душой, жизнью. В зале была даже выделена специальная полка, куда составлялись и бутыльки с одеколоном, несущими на себе, будто знамя, изображение неизвестного смазливого юноши, и просроченный на несколько лет календарь, которому так и не посчастливилось сбросит листву… Вова, кидая взгляд на этот парад собственных подарков, всегда затем обнимал Кощея. Быстро, еле-уловимо. Убегающее в небытие тепло, стекающее как с гуся вода, напоминало свободолюбивого коня, не привыкшего стоять на месте. — Удивляй! — воскликнул кудрявый мерзавец с пронзительными, точно финский нож, глазами. Как в цирке на первом ряду, ей Богу; Адидас на клоуна, вроде, не особо похож. Суворов достает из-за спины нечто в обёрточной бумаге серо-бежевого оттенка — плотную, грубоватую, безо всякого намека на печатные логотипы и прочие ненужности. За атласную ленту на работу выходит бечевка, похожая на тощую косу красной девицы. Вова с лицом мальчугана, в голове построившего план по прогулу школы, отдает сверток в родные руки. Трепетно, точно отец дарит щенка дочери на ее пятый День рождения. Кощей, заинтригованный мимикой Адидаса, нетерпеливо развязывал подарок. — Та ну на… — единственное, что выдает молодой человек, как только глаза распознают в красочной камители многогранники и прямоугольники конфет. Суворов, будучи смущенным подобной реакцией партнера, неловко улыбается, до конца не понимая: рад ли подарку Кощей или напротив? А тем временем вкусовые рецепторы последнего взрываются сладостью и кислинкой, позабытой давным-давно. Главарь «Универсамовских» еще ни одного угощения не отведал, а уже ощущает вкус детства на языке. «Каракум», украшенный силуэтами горбатых кораблей пустыни; «Гулливер», режущий глаза не только напечатанной шпагой, но еще и оранжевой оберткой; «Мишки в лесу» и многие другие шедевры кондитерской отрасли производства! Веки кое-как сдерживают дамбу, за которой разливается водоем слез. Кощей чересчур тронут таким подарком. Дело в том, что точно такие же передачки Вова приносил ему в тюрьму почти каждую неделю, внимательно следя за тем, чтобы молодой человек на месте схомячил хотя бы две конфеты. Фантики он бережно хранил как напоминание о том, что здесь, за колючей проволокой, заменяющую мишуру, были оставлены следы Вовки. — Сука, на эмоции выводишь, морда автоматная, — ругается тот, а затем встает, будто кипятком ошпаренный, и заключает Суворова в душащие объятия. — Ща-ща, погодь, мой тоже ничего!.. — заторопился молодой человек, убегая в большую комнату. Вернулся Кощей с магнитофоном на плече и кассетой, к которой малярным скотчем была прикреплена записка с неуклюжим рисунком-карикатурой. С белой бумаги на Адидаса смотрят их с партнером миниатюрные версии. Человечек в длинном потертом пальто и пушистой шапке говорит: «С Новым год***
Кощей от всего сердца благодарил изобретателя фейерверков, сделавшего их не бесшумными. Аккомпанемент бесконечно разлетающихся по округе взрывов и хлопков прекрасно ложился на громкие, почти женские стоны. На их худые силуэты выливались и фиолетовые искры, и синие, и зеленые, но все эти цвета все равно не могли затмить алый румянец цвета заката, который выплеснулся на лица, плечи и уши. Тела, разогретые до температуры плавления металла, переплетались в достаточно странном танце. Это не был балет — танец тонкостей и высокого искусства, это не был вальс — танец смущения и манер. Это была максимально извращенная бачата с отсутствием всякой сдержанности. Вова, обычно старающийся вкладывать в каждый укус и поцелуй любовь немеренных размеров, сегодня совершенно не церемонился с Кощеем. Подтверждением тому является порванная рубашка, которая, судя по всему, пойдет на тряпки, ибо она теперь напоминала больше сбитого на дороге кота, нежели предмет одежды. Адидас, чувствующий безграничную свободу действий, не задавал лишних вопросов типа: «Тебе больно?», «Могу двигаться?» Да и Кощей плевать на них хотел, его уже воротило от сентиментального, волнующегося за каждую царапинку Вовы. А вот Вова-садист-собственник — нечто новенькое! Суворов быстро, точно опаздывал на поезд, подготовил партнера парой движений пальцами внутри теплого нутра, позволяя себе колкость: — Для меня подготовился? Вот какой гладкий! — Для кого же еще? — спрашивает молодой человек, разочарованно кривя губы, когда пальцы вышли из растянутого и блестящего от лубриканта отверстия (на черном рынке можно и не такое купить! Смазка мало того, что не содержала в себе комочков, она еще и пахла то ли голубикой, то ли смородиной…) Кощей непонимающе пялится на Вову, точно на школьную доску, испещренную уравнениями. Последний даже не дышит — выжидающе смотрит на главаря «Универсамовских». Игра в гляделки длится около минуты, прежде чем Суворов дает подсказку партнеру, грубыми движениями ставя его в коленно-локтевую. — Дальше сам додумаешь? — спрашивает Адидас та-ак ядовито, что у Кощея саднит плечо, будто поцеловавшееся с летним асфальтом. — Бля-ять, ну, Вова, я такое не переношу… — жалуется молодой человек, вспоминая то, как после их экспериментов у него болит поясница и спина. — Тогда сегодня без секса, — пугает он и расплывается в извращенно-удовлетворенной улыбке, когда видит, что Кощей все-таки переступает через смущение и последствия, прогибаясь в спине и широко расставляя ноги. Голова его нашла укрытие в подушке. Эдакий Советский страус! В секунду Вова оказывается на постели, удобно устраиваясь в слоях пледов. Руки, ложащиеся на округлые бедра цвета сладкой ваты, что продавалась в каждом парке по праздникам, открывают перед Адидасом сладостные воспоминания. Хотел было он еще пару секунд держать интригу, наблюдая за тем, как трясется Кощей, но возбуждение ногой толкает его между лопаток, и Суворов, стиснув зубы, насаживает партнера на твердый член. Вова входит в главаря банды со звонким «хлюпом», словно кто-то кинул гальку в болото. Половой орган обхватывают знакомые рельефные стенки. Челюсти Кощея, ранее сжатые, будто лезвия капкана, расслабляются и воспроизводят нежеланный стон, окрашенный в грязный бардовый оттенок, какой носят на губах девушки легкого поведения. — Че затрясся, как осиновый лист? Все хорошо, все нормально, — пародирует слова Кощея Адидас, почему-то отвлекшийся на кадр из прошлого. — Сдерживаясь, ты еще больше на вечно смущающуюся шлюху похож, правильно говорю или нет? Вместо вразумительного ответа Адидас получает неодобрительный взгляд, брошенный через кощеевское плечо. И Вова, чтобы разгладить суровые морщинки на облитом светом хлопушек лице, буквально за незначительный миг выходит из Кощея, в последствие вновь дерзко врываясь в обмякшее тело. Начиная с этого момента, Суворов почти задыхался от жара и страсти, окутавших его мышцы. Он, не видя перед собой преград, удерживал Кощея за исцарапанные, словно колючими засохшими кустами, бедра, периодически останавливаясь, дабы до упора натянуть молодого человека. Правая рука Адидаса вскоре плавно, будто змея, перемещается к стоящему колом члену главы «Универсамовских». Вова достаточно быстро подобрал ритм, прямо как музыкант-самоучка! Каждый толчок внутри синхронизировался с движением вверх-вниз по стволу, испачканному в естественной смазке. И Кощей соврал, если бы сказал, что он не на седьмом небе от счастья. По подбородку стекает след, похожий на тот, что оставляет улитка на листочке растения. Конечности дрожат в наслаждении, словно некто дергает за ниточки, привязанные к рукам и ногам. Абсолютно всякая мысль просто вывалилась из головы, приземляясь на ковер с красно-золотым орнаментом. Кощей, может, по окончании процесса и соберет их, а, может, как осколки кружки, ногой лениво затолкает под тумбу ближайшую. Однако это будет потом, а сейчас он просто сладостно стонет; лицо Кощея теперь краснее Кремля! Да и чувствительная плоть ягодиц не уступает: Вове нечем занять свободную руку. На третьей минуте их акта Суворов набрал максимальную скорость, (не побоюсь этого слова) в прямом смысле втрахивая партнера в подушки и скомканные, точно занавес старого театра, простыни. В негласном соревновании проигрывает Кощей, кончая первым. Соревнование они не озвучивали, но в голове еще с первого опыта заело, как пластинку: не сдаваться. Кончает он натужно, хрипя нечто не на русском языке, как бы ругая себя за слабину. От последних безжалостных толчков между ног на лице главаря проступает гримаса боли. А Вова тем временем, улыбаясь, точно гиена, размазывает семя Кощея, цветом напоминающее январский снег, по его собственным ляжкам, со звоном шлепая по излюбленному месту. Адидас изливается по-предательски грязно в пульсирующее дискомфортом отверстие. Пальцы в качестве извинения за злодеяние оглаживают промежность, предварительно окунувшись в прохладную субстанцию вазелина, который все-таки нельзя заменить никакой импортной смазкой. Кощей места себе не находит, когда Суворов использует запрещенный прием: проникает длинными и лаконичными пальцами внутрь, распространяя облегчающую прохладу по истерзанным стенкам. Другая рука, возомнившая себя главным героем кадра порнофильма, припадает к содрогающейся удовольствием груди, скручивая соски, похожие на зерна граната. И вновь молодой человек радует Вову тонкими нитями стонов, которые уже как несколько минут не сопровождаются взрывами салютов. — Че застыл? Я закончил, — информирует Адидас, наблюдая статую из чугуна, нарисованную на фоне белого окна. — Не-не, я подожду немного, а то от боли еще свалюсь, все руки переломаю, — смеется, восстанавливая дыхание, Кощей. «Немного» = три секунды, запомните. Главарь «Универсамовских» с печалью осознал, что болят даже те места, о существовании которых он не подозревал. Звук смены положения в пространстве был похож на несмазанные шестеренки, все равно как-то приводящиеся в движение. Кощей закусил губу, стараясь перекинуть часть боли на нее. Помнится, задница не болела так даже после отцовского армейского ремня… Вова смотрел на него глазами Матери Терезы, хотя и понимал, что партнер рад разбавить нежный неторопливый секс чем-то более экстремальным. Адидас тыльной стороной ладони провел по жестким штрихам усов, которые забавно махали крыльями каждый раз, когда тот смеялся. — Гулять пойдешь? — спрашивает Суворов, перемещаясь в тело 13-летнего мальчика с футбольным мячом в руках под окном квартиры Никитки. — Ща! — хочется ответить юноше, у которого пошел 17 год жизни, но вместо него трубку берет молодой человек с прокуренным голосом. — Да ты охуел? Для сравнения сядь на металлический прут, а потом попрыгай или отожмись раз двадцать. — У тебя час на перекур, а потом мы идем гулять по ночной улице! — восклицает Адидас, швыряя в партнера белую майку и домашние шорты. — Я эту улицу ночную превращу в улицу разбитых фонарей… — шипит, злясь непонятно на кого, Кощей. — И тебя с Новым годом, нечисть. Люблю до потери пульса, — шепчет Вова, оставляя часть своей любви в виде поцелуя на разгоряченной щеке главаря «Универсамовских».***