Твой сладкий запах

— Белый шоколад и ваниль. — Тихий голос слышится за спиной. По линии позвоночника бегут мурашки. Такемичи замерший на месте, он напоминает жертву, угодившую в ловушку хищника. — Как опрометчиво с твоей стороны не пить блокаторы, малыш Мичи. — Чёрт. Блокаторы. Пузырёк с таблетками всегда стоял в шкафчике над раковиной. Ханагаки никогда не начинал и не заканчивал день, не выпив таблетку. Вчера же загадочным образом пузырёк пропал. Омега обыскал всю квартиру, но не нашел. Теперь всё становится ясно. — Твой запах сильный, знаешь. Тем более когда ты не принимаешь лекарство. Теперь у тебя начнётся течка. Кисаки не меняется. Всё так же добивается своего подлыми методами. Он мягко ступает, подходит за спину Такемичи и обвивает руками талию, прижимая парня к себе, чувствуя как загнанно колотится сердце омеги. — Знаешь, Ханагаки, ты меня очень… очень бесишь. — Это взаимно, Тетта. Это взаимно. Кисаки громко хмыкает и лезет руками под футболку, не спрашивая хочет ли Такемичи, разрешает ли он это альфе. Он никогда не спрашивал. Это одно из многого, что бесило омегу в этом человеке. — Знаешь, малыш Мичи, а ведь мы пиздуны. Так безбожно, как мы, пиздеть себе и друг другу. — Такой только ты, — брюнет закрывает глаза и пытается совладать с собой, потому что сейчас, без блокаторов, тело становится чувствительным, отзывчивым. Кожа покрывается мурашками, а голубые глаза блестят. Такемичи давно не чувствовал этого коктейля эмоций. И только Кисаки мог ему такое подарить. Сняв очки, Тетта аккуратно положил рядом с раковиной и коснулся губами шеи Ханагаки, там, где истерически пульсировала жилка — самая откровенная реакция, после эрекции, конечно же. Сука такая. Грязно играет ведь. Руки предательски дрожат. Омега не смотрит на себя в зеркало. Альфа не приказывает. — Ты ведь тоже лжешь и всегда лгал, — Кисаки поднимался к уху, кончик которого начинал позорно пылать. — Мы ведь предназначены друг другу. Только я знаю твой запах. И только меня зовут Кисаки Тетта. Вспомни, Такемичи, детка. Мы всегда… — прыгали во времени, враждовали, ненавидели друг друга до дрожи, но каждый раз, оставаясь наедине, поддавались совсем иным чувствам. И если бы кто-то знал. Вот только… — Мы никогда не были вместе. Тогда двенадцать лет назад. Ты всегда ходил за Ханмой, рядом со мной было мои друзья. Но я был твоей омегой. — Ты сделал ошибку. Ты не был, ты и есть моя омега. Метка никуда не делась. И как оно, спать с другими альфами, чувствуя как жжет моё имя? Хуёво. Очень. Кисаки, сука. Такемичи прикусывает губу, потому что длинные пальцы сжимают сосок, крутят, тянут, ногти впиваются в него, посылая по телу разряды тока. Это приятно. Это возбуждает. В ласках Кисаки толк знает. Как и Баджи, и Майки, и Дракен. — А как тебе было с Ханмой? — Мы и не спали, — Тетта целует за ухом и сразу кусает мочку, чувствует как от этого сосок в пальцах становится ещё твердее. — К тому же он альфа. — Он? — Не отвлекайся, малыш. — Новый укус. Такемичи стонет, тихо, очень красиво. — А помнишь наш первый раз, а? Ты так меня боялся и так хотел. Тогда от тебя так пахло, я боялся, что убью тебя. — П-пиздишь, — выдавливает Ханагаки, — не боялся. Ты вечно меня убить пытался-ааххмм… Кисаки царапает сосок и тянется к другому, снова проделывая всё то, что и только что. Сукин сын. Но Такемичи, как бы не хотел это признавать, любил руки альфы. Они творили чудеса. Они дарили и наслаждение, и боль. Они били, они сжимали пистолет, прижимая дуло ко лбу, он же обнимали, ласкали, сжимали талию, бёдра, запястья, горло. В прошлом и настоящем только они касались омеги так много и так по-разному. Такемичи бежал от Кисаки и приходил к нему, он ненавидел его и желал. Он смотрел ему в глаза, там, на причале, его трясло от боли в простреленной ноге, у него немело разбитое лицо, а перед глазами всё плыло. Он видел наигранное безразличие и самую настоящую ярость. Метка зудела так, что хотелось до крови расчесать. И Кисаки чувствовал то же самое. Метка с именем его омеги горела как никогда. Там, стоя перед Такемичи в форме Поднебесья, Кисаки Тетта проклинал всех и себя тоже. Ненавидел. Готов был убить. Всех. Забрать Такемичи, убежать с ним так далеко, чтобы никто больше не искал и не вспоминал. Он так хотел. И в настоящем, сейчас, он готов был так же, убить всех, забрать свою омегу, уехать улететь. — Почему ты перестал красить волосы, малыш Мичи? — Я уже не тот малолетка, да и мода не та уже. — Срать на моду, — Кисаки сдавливает сосок, и омега стонет, выгибается, упираясь упругой задницей. Ханагаки чувствует бугорок, натягивающий ткань домашних брюк. Лицо вспыхивает красным. — Блять, Такемичи, твой запах убивает. Я зверею рядом с тобой. — Это возвращает в прошлое. Далёкое, тяжелое прошлое, когда они в квартире омеги впервые были близки. Когда Тетта почувствовал запах. Белый шоколад и ваниль, сладкий, нежный. Тогда альфа сказал эту же фразу. — Кисаки, — выходит так жалко, так скуляще. — Да, малыш Мичи. Позови так ещё раз. — Руки альфы скользят вниз, ныряют под резинку штанов, пальцы обхватывают член. — Господи… Блять. — Внезапно Такемичи осознал, что жалеет о неверности. Он изменял, но по сути и нет. Он был с другими альфами, в то время как Кисаки был только с ним. Блядина. Вот кем чувствовал себя брюнет, тая сейчас под ласками Кисаки. — Только мой малыш Мичи. — Твой, — потому что ничего, кроме как давно сдаться, не оставалось никогда. Они друг от друга никогда и никуда не денутся. Связанные судьбой. — Скажи, что любишь меня. — Р-размечтался, — говорить вообще тяжело. Перед глазами плывёт. Тело не слушается. Чужие руки хозяйничают в штанах, а в зад упирается блядский стояк. Такемичи хватается за край столешницы так, что пальцы белеют. Ему дрочат активно, грубо, вдыхают его запах. Омеге всегда казалось, что его запах будет кофейным, или чем-то терпким, с горчинкой. Но чёртов белый шоколад и ваниль… Кисаки обладал запахом перечной мяты и чёрного перца. Учуяв впервые этот запах, Такемичи повело. И сейчас он утопал в этом запахе, терял голову. Слабая омега, падкая на своего же альфу, которому изменяла. — Ты течёшь, малыш Мичи. Я чувствую как сильнее и сильнее становится твой запах, — усмехается Кисаки. — Ну-ка… — он отпускает член и скользит рукой к заднице, проезжает пальцами меж половинок, собирая сладкую влагу. Ханагаки опускает голову и стонет немного громче. Вот же чёрт поганый. — Скажи мне, сладкий мой, почему ты начал принимать блокаторы? — А нахуя ты их запрятал, сволочь? — Сначала ответишь ты. А ведь ответ так прост. — Я не хотел… не хотел залететь, не хотел, чтобы кто-то чувствовал мой запах, знал, что я омега, а то как же это? Капитан первого отряда омега. Об этом знало только несколько человек, — Такемичи запинался, краснел и стонал, потому что Кисаки всё это время дразнил его, надавливая на туго колечко мышц, размазывая смазку, вторая рука крепко сжимала член. — И мне не нравится мой запах. — Придурок, — альфа говорит ласково, снова нажимая на колечко мышц, в этот раз не дразнится, медленно и аккуратно он начинает проталкивать первую фалангу в нутро омеги. — Мне нравится твой запах. Ты моя омега, хоть и жуткая блядь. И я бы никогда не сделал так, чтобы ты залетел, тем более тогда. Мелкими опездалами мы были, сам знаешь. Мне нравятся твои стоны, твоя отзывчивость. Мы с тобой столько лет рядом, хоть и по разные стороны. — Если бы я мог, я бы тебе набил морду сейчас, — Такемичи стонет ещё громче и ложится грудью на столешницу. — Ох, какой ты хороший. Сам нагнулся, — Кисаки проталкивает палец полностью и начинает двигать рукой, растягивая. — Я… Ааахм, блять. Ещё. Д-добавь ещё. — Ммм, ты готов? Сможешь принять? — Да, прошу… Прошу. Такой Такемичи возбуждает. Тетта облизывается добавляет второй палец уже не так аккуратно, увеличивает темп. — Я тоже кое-чего хочу. — Мх? — Ты будешь смотреть в зеркало, пока я тебя буду трахать, — альфа уже автоматически начинал двигать бёдрами. — Блять, я хочу вставить тебе, — Кисаки самостоятельно высовывает пальцы и приставляет головку члена к призывно сжимающейся и разжимающейся дырке. — А… С-сто. П-подожди, ты же меня… — Не порву, детка. Не бойся. У тебя столько смазки. Один точный, аккуратный толчок, и Кисаки проталкивает головку. Ханагаки выгибается, громко простонав. Чёртов Кисаки Тетта. Альфья сущность такова, что они становятся почти что животными, когда дорываются до омежьего тела, когда запах омеги топит. — Смотри. На. Себя. — Тетта рычит эти слова, нагибаясь над Такемичи, толкаясь дальше, чувствуя как тесно внутри. Запах становится до того сильным и жирным, что кажется, он въестся в кожу и в ткань одежды и ещё день или два будет наполнять ванную комнату. Смотреть. Ханагаки не хочет. Стесняется, боится, но слушается, поднимает голову и сталкивается в зеркале со своим красным лицом, блестящими глазами и абсолютно безумным Кисаки, сжимающим худые бёдра. От этого зрелища становится не по себе. Видеть как тебя трахают, видеть себя. Это… возбуждает. Они никогда так не делали. Не трахались перед зеркалом. И сейчас эта новинка пошла в плюс. В шкатулку любимых мест, где был секс. В прошлом они и не думали о таком, предпочитая по классике постель, душ или кухню. Немного позже туалет какого-то бара, куда больше не захаживали, вываливаясь по очереди из тесной кабинки. Дальше баня, в общественной они даже просто вместе не появлялись. Что касалось экспериментов, то тут они были совсем ограничены. Ведь любое подозрение, и им двоим конец. Кисаки советник Поднебесья, Такемичи в Токийской Свастике. Они не то, что трахаться не могут, даже просто по одной улице ходить не должны. Метка жжет. Метка горит, кажется ещё немного и задымится. Они не должны дышать одним воздухом, но вот много лет спустя они так же вместе, прячась ото всех в уютной квартире, стоят перед зеркалом, тяжело дыша. Кисаки по самые яйца вгоняет свой член в охуенную задницу своей омеги. У брюнета ноги подкашиваются. Он смотрит неотрывно, потому что знает — в любой момент альфа может посмотреть тоже, убедиться, что его просьба исполняется, что Ханагаки послушный. Как и всегда. Как и все двенадцать лет. — Скажи мне, малыш Мичи, ты хочешь кончить? Такемичи жуть как хочет. Он стыдливо опускает глаза, но… — Смотреть в зеркало. Я не говорил, что можно опускать взгляд. — Ммм, да. да. Я хочу кончить, — омега скулит, облизывается, у него ноги подкашиваются, пальцы болят, перестают слушаться, ещё немного, и Такемичи совсем рухнет, и можно будет трахать на весу. Это оба тоже любят. Почему-то на мгновение всплывает картинка квартиры омеги и Дракен, трахающий на весу, держащий за руки и волосы. И становится стыдно. Блядина. Но какой есть. Для Кисаки единственная и истинная омега, с именем-клеймом на нежной коже, с запахом белого шоколада и ванили. Альфа ускоряется, выбивая из брюнета самые высокие стоны, проезжается по простате, сам порыкивает и морщится. Он отсчитывает, чтобы в нужный момент успеть вытащить. Такемичи, как всегда, кончает первым, глядя в глаза себе самому, своему вымотанному, оттраханному отражению. Тетта делает ещё парочку толчков и успевает вынуть, спуская на раскрасневшиеся ягодицы, по которым потом отвешивает смачный шлепок. — Ты… ты… — Да, я, — Кисаки доволен собой. Он открывает воду и обмывает руки и член, а затем и задницу омеги. — И только не думай начать пиздеть, что тебе не понравилось. — Я и не думал, — к Такемичи возвращается его смущение. — А кстати, Кисаки, верни блокаторы. — Нихуя.