***
Он разрешал садиться в его кабинете так, как вздумается, потому что и без рассадки знал, кому он должен дать какой вариант. Его коллеги обычно старались рассадить школьников в удобном для себя порядке, но он не видел в этом никакого смысла. Все равно его контрольные делились на продвинутые, сложные и очень сложные. Он неохотно шел работать со слабыми классами, отчаянно хватаясь там за тех, кто разбирается хоть как-то. С этим классом повезло. А может, у них не было другого выбора, как начать разбираться в сплетениях алгебры и геометрии. Точнее, он пропал, когда его назначили их классным руководителем. Сперва ему не хотелось заниматься буйными пятиклашками, которые так и норовили на переменах подраться и применить пару простых заклятий. Но пятиклашки росли, а наблюдать за ними стало по-настоящему интересно. Он не заметил момента, когда начал горячо ругаться в учительской за свой класс и выгораживать их перед коллегами. Лишь улыбнулся себе, когда понял, что все-таки к ним привязался. Особое расположение, конечно, завоевали те, кто был готов решать сложные задачи и разбираться в теории чисел. Он не был уверен, что найдется хоть кто-то, кого заинтересуют лжецы и рыцари, гусеницы, ползущие по деревьям и подсчет треугольников в сложных фигурах, но таких набралось десять человек. Со временем многие перестали ходить на этот импровизированный кружок, но с частью он продолжал заниматься до сих пор, хотя его дети уже перешли в девятый класс. А теперь одна из тех, кто раньше играючи справлялся с многоступенчатыми дробями и пространственной геометрией, сдает ему пустую контрольную. Он грешил на болезнь, которая ее сразила. Что-то тяжелое, длительное и магическое по происхождению, из-за чего у нее начались проблемы с легкими. Он смотрел с пониманием и сочувствием, но пока не начинал жалеть. Предлагал помощь в том, чтобы наверстать пропущенный материал, но она гордо отказалась и сказала, что справится сама. «Наверняка там не было ничего важного», — бросила она, когда протягивала справку о болезни. Он не стал спорить и говорить, что они после уроков разбирали задачи с графами и потратили на них две недели. Пускай она сперва придет в себя. Но, видимо, не смогла, раз уж не смогла решить контрольную по обычной, базовой теме. Сегодняшний урок в его классе был последним: основную часть они потратили на разбор злосчастной контрольной, с которой неплохо справилась большая часть класса. Затруднения касались тех задач, которые он модернизировал и усложнил, поэтому ему пришлось снова объяснять алгоритм уравнений с параметром. Все это время он косо смотрел на нее, надеясь, что затруднений не будет, и потому, освежив теорию, он сел за учительский стол и спросил: — Кто-то рискнет решить аналогичное уравнение? Элиза, может, попытаешься? Он нечасто вызывал ее к доске, потому что и без того знал, что она справляется. Важнее было увидеть ход мыслей других, более слабых ребят. Подсказать и помочь разобраться. Она подняла голову от тетради и какое-то время, словно очнувшись ото сна, смотрела на него, пока не бросила резкое: — Не думаю, что хочу это решать. Он изменился в лице и кивнул. — Евгений, может, тогда ты? Ее сосед по парте тут же поднялся с места и прошел к доске, где уже было записано уравнение. Владимир наблюдал за этим не слишком пристально, больше ориентируясь на озвученные комментарии по ходу решения. Взгляд его был прикован к Элизе, которая скучающе смотрела в окно и, кажется, потеряла к происходящему всяческий интерес. Когда уравнение было решено, он решил, что на сегодня хватит. — Домашнего задания не будет, — обрадовал он класс. — Завтра начнем ваши нелюбимые графики, так что подготовьте карандаши. — Вы же говорили, что вам без разницы, чем начерчено, — отозвался один из учеников с третьего ряда. Владимир усмехнулся. — Мне-то без разницы, только вот, чувствую, вам придется много раз перечеркивать то, что вы нарисовали. Все, свободны. Когда школьники, зашумев, стали собирать вещи и покидать класс, он негромко окликнул ее: — Элиза, задержись, пожалуйста, ненадолго. Она кивнула, хотя и с явным недовольством. Отмахнувшись от друзей, она присела за первую парту и настороженно смотрела на него, пока все одноклассники не разошлись. Лишь тогда он, все еще косо ее разглядывая, решился спросить: — Элиза, как ты себя чувствуешь? Все ли в порядке? — В полном, — со злостью ответила она. — Что именно вас интересует? Он выдохнул. Вот поэтому он и не любил общаться с подростками, неуравновешенными, ищущими повсюду врага и меняющими желания сто раз за день. — У тебя возникли сложности с контрольной? — максимально нейтрально начал он, на сей раз уже смотря напрямую в глаза ученицы. Серые и словно затуманенные, они не отражали ничего, кроме злости. — У меня возникли сложности с жизнью, — бросила она, нахально глядя ему в глаза, словно соревнуясь с ним, кто первый отведет взгляд. Он спокойно выдержал этот выпад и вкрадчиво спросил: — И что ты подразумеваешь под этим? — Что я не хочу заниматься математикой, — поспешно одернулась она. — Не более того. Он смотрел на нее, начиная что-то понимать. Картинка не складывалась до конца, но, господи, как будто он не знает, откуда берутся такие оговорки. — То, что ты даже не попыталась решить контрольную базового уровня, меня сильно настораживает, — осторожно подбирая слова, произнес он. — Это не что-то продвинутое, это базовые вещи, без которых тебе будет сложно в дальнейшем. Пока есть ощущение… — Какое же? — перебила его Элиза. — Что я ни на что не гожусь, если не могу прорешать ваши дурацкие уравнения? «Что ты потеряла желание жить», — почти срывается с его губ, но он знает, когда нужно прерваться. Элиза не просто не доверяет ему — она сейчас, видимо, загнана в угол и не доверяет никому. Несчастный ребенок, который провоцирует своими действиями и хочет, чтобы кто-то заметил, как ей плохо. — Есть ощущение, что ты потерялась в ориентирах, — наконец сформулировал он. — Даже если ты решишь полностью уйти в изучение магии, тебе все равно будет нужна базовая школьная программа. Она вздрогнула. Он тут же понял, в чем ошибся: наверняка слова о магии приносят ей нестерпимую боль из-за болезни, которая ей досталась. — Какое вам дело до того, чем я буду заниматься, — дрожащим голосом ответила она, отводя взгляд куда-то в сторону и, видимо, пытаясь не заплакать. — Мы с вами расстанемся максимум через два года, и больше я о вас никогда не вспомню. К чему этот допрос и притворный интерес ко мне? Он вздохнул и судорожно подумал о том, что может сделать. Не пришло в голову ничего, кроме как открыть ящик стола и вытащить наполовину разломанную плитку шоколада. Ему много подарили на первое сентября — как и всем другим учителям. Как подарят в начале октября, к новому году и к гендерным праздникам на излете зимы. Под его пальцами захрустела фольга, когда он отломил треть плитки и протянул ее Элизе. — Успокойся, пожалуйста. И поешь, если это тебе поможет. Я не хотел бы, чтобы ты считала, что мне нет до вас дела. Говоря так, он словно оправдывался перед всем классом сразу. Он правда был вовлечен в их жизни, сильнее, чем хотел бы того сам. Самое странное, что делал он это исключительно по своей воле. Но когда он видел такие случаи, ему всегда казалось, что он делает недостаточно. — Считаете, что после шоколадки я сразу успокоюсь и приду на ваши разборы олимпиадных задач? — хмуро улыбнулась Элиза, но плитку взяла и, отломив кусочек, попробовала. — Шоколад исцеляет грусть, — пожал плечами он. — Я всегда рад тебя видеть и все равно считаю, что ты можешь легко дойти до всероса, если только захочется. — Я скорее сделаю это по какой-нибудь литературе, чем по вашей математике, — бросила Элиза в ответ. — Если доживу. — Больше не задерживаю, — развел руками учитель. Она тут же поднялась с места и демонстративно зашагала к выходу, но у двери немного задержалась и бросила «до свидания», оглядываясь на него. Он кивнул и погрузился в свои мысли. Еще одна оговорка. Если так продолжится, надо бы бить тревогу и сообщать родителям, но отчего-то ему показалось, что тогда контакт с Элизой разорвется окончательно. Пока она хотя бы слушает, что он говорит, хотя и противоречит каждому слову. Он ощущал себя так, словно шел по очень хрупкому льду. Но надежда пройти этот путь у него все-таки была.***
Элиза дождалась, когда одноклассники выйдут из кабинета, и несмело подошла к доске стереть то, что осталось после урока. Он заинтересованно проследил за ней — почему-то казалось, что ее цель не в этом. И был прав. Вскоре она подошла к нему и положила на стол нераспечатанную плитку молочного шоколада. Он вопросительно посмотрел на нее, ожидая комментариев. — Вы меня тогда угостили, — кратко сказала она, — но я решила вас не объедать. — Спасибо, — ответил он, убирая шоколад в стол, — но не стоило. До дня учителя меньше недели, и шоколадом меня еще завалят. Тебе не пора на следующий урок? — Я туда не пойду, — пожала плечами она. Он вздохнул: действительно, лучшее, что можно сделать — это рассказать о прогулах классному руководителю. Интересно, какой комментарий за этим последует. Но Элиза как будто бы и не собиралась ничего пояснять. — Почему же? — спросил он наконец. Элиза с вызовом посмотрела на него и быстро произнесла: — Не вижу смысла даже появляться на физике. Мне не нравится ваш коллега. — Поздравляю, он многим не нравится, — поделился он. Разговор, видимо, предстоял долгий, а поэтому ему нужно было ненадолго отвлечься. Раз — и дверь кабинета закрывается, ограждая от толпы пятиклассников. Два — в его голове вырисовывается синусоида времени, которую он растягивает сильнее, чем стоило. Пяти минут, оставшихся до звонка, теперь хватит на то, чтобы провести полноценный день, не говоря о каком-то разговоре. В конце концов, каждый, кто учился у него, знал про его любовь манипулировать временем, растягивая или ускоряя его ход. Элиза наверняка была готова к тому, что, проболтав с ним, она бы вышла из кабинета в шумную перемену, где все так же нужно было спешить к физику. — Если у тебя нет серьезных причин пропускать уроки, я вынужден буду сообщить твоим родителям, — рискнул он. Доносить о такой мелочи он не собирался, но стоило понять, как Элиза воспримет саму вероятность. Ей это, видимо, не понравилось: уголки губ снова искривились, и все лицо словно передернуло от этого упоминания. — Сообщайте, мне-то что. — Я понимаю, что говорил, что тебе бы избавиться от синдрома отличника, — повел он диалог в другую сторону, — но ведь не такими радикальными методами. — Я не узнаю на его уроках ничего нового, — выдохнула Элиза и умоляюще посмотрела на него, словно хотела, чтобы эта пытка закончилась. — Физика мне точно нигде не понадобится, я не собираюсь ее сдавать. — А что собираешься? — поинтересовался он. — Не планирую жить так долго, — усмехнулась она. Его передернули эти слова и встревожили вновь. Он почти убедил себя, что накручивает и проецирует свои былые суицидальные мысли на нее, но его гипотеза раз за разом подтверждалась. И он совсем не знал, что тут можно было говорить. — Зачем же так, — попытался увести он в более позитивное русло, высказывая всю ерунду, которая приходила в голову. — Очевидно, что тебя ждет большое будущее и интересная жизнь. С твоей памятью и знаниями хоть на всерос, хоть в боевые маги-исследователи. Еще определишься, кем хочешь быть, встретишь свою любовь, найдешь свое предназначение… Элиза рассмеялась, когда он мучительно думал, что еще добавить к перечислению. — Ну какое мне будущее, вы чего? Я не уверена, что до экзаменов-то доживу, — она грустно усмехнулась. В глазах плескалась невысказанная боль, и он решился наступить на лед еще раз: — Из-за болезни или?.. Она невесело кивнула. — Я дышу только из-за амулета, с которым сидела полночи моя мать. Не будь его, легкие бы уже отказали. Какой смысл тогда говорить об этом всем? — было заметно, что слова даются ей тяжело, но главный удар она нанесла следующей репликой. — Может, мне все-таки стоит завершить то, что начала болезнь. Он почувствовал, что на этих словах ему самому не хватает воздуха, словно Элизина болезнь перешла на него и тоже не дает дышать. Слова, которых он так боялся, все-таки прозвучали, и теперь предстояло что-то говорить. Если бы он промолчал, он бы не смог смотреть в глаза ни ей, ни ее родителям. — Ты считаешь, что суицид решит твои проблемы? — вкрадчиво спросил он, понимая, что разговор может прерваться. Слишком в лоб он это спросил. Но Элиза продолжила смотреть в его глаза и с улыбкой, уверенная в собственной правоте, задала встречный вопрос. — А у вас что, другое мнение? — Другое, — он пытался дышать размеренно и не давать беспокойству проявляться, но это было все сложнее. — Я немного знаю о самоубийствах и могу тебе гарантировать, что ты только создашь еще больше проблем. — Каких же? — прищурилась она. — Даже если и так, меня это касаться уже не будет. — Например, еще больше проблем со здоровьем после того, как тебя откачают после неудачной попытки, — пристально посмотрел он. — Если я на что-то решусь, я и без вас знаю, что резать надо вдоль, а не поперек, — ответила Элиза, смотря на него исподлобья. В то же время он чувствовал, что эту тему она давно хотела с кем-то обсудить. И хорошо бы, чтобы их разговором все и ограничилось. — Если ты не против, я сейчас подогрею чай, и мы поговорим об этом в чуть более размеренной обстановке, — поднялся он с кресла. Элиза бросила рюкзак на парту и села на нее сама, едва касаясь кончиками пальцев пола. Она с вызовом смотрела на то, как учитель скрывается в лаборантской, примыкающей к его кабинету, выносит оттуда две чашки и пакеты с заваркой. Пока грелся чайник, он разломал плитку шоколада, которую несколькими минутами раньше и принесла Элиза, и поставил тарелку с шоколадом перед ней. Затем он ушел за чайником, и Элиза задумчиво взяла кусочек шоколада. Кажется, этот кабинет и сам Небеснов все больше с шоколадом и ассоциируются.***
Когда он смотрел на нее, печальную и тихую, больше напоминающую тень себя самой, он вспоминал другую девушку. Их не объединяло ничего внешне, но память сама достраивала ассоциативный ряд, в котором они почти продолжали друг друга. Та девушка умерла у него на руках, и он ничего не смог сделать, чтобы это предотвратить. Эта, юная и еще не раскрывшая и капли своего потенциала, шагает к бездне сама, и он чувствует себя бесплотным и невесомым, когда как-то пытается на нее воздействовать и надеется это предотвратить. Математика забылась, словно цифры и алгебраические выражения, созвездиями рассыпанные в воздухе, вдруг погасли и обрушились вниз, превратившись в тени самих себя. Бессвязный мусор, который оставалось только смахнуть на совок и выбросить, переходя на другие смыслы. Теперь, сколько он ни пытался говорить с Элизой, они говорили о самоубийствах. Он никогда не был психологом, но хорошо знал чувство, когда не видишь ни сил, ни смысла жить дальше. И больше всего ему хотелось, чтобы она, эта талантливая, но такая маленькая девочка, никогда полноценно с ним не соприкоснулась. Если ему придется пропустить олимпиадный цикл в этом году ради этого, он с этим смирится. Если Элиза действительно пойдет заниматься литературой, он будет этому рад, потому что у нее будет интерес хотя бы к чему-то. Пока он добился того, что она приходила сама. Бросала на парту рюкзак, хмуро смотрела и начинала говорить. Иногда — что-то бессмысленное, про освобождение от физкультуры и устаревшие учебники, про принцип работы его магии и младшую сестру. Он выслушивал и выцеплял фразы, которые как-то говорили об Элизе, а не о людях вокруг нее. Она дарила ему шоколад, неуклонно и бессмысленно. Потому что он ставил чай, выносил одинаковые кружки и разламывал свежие плитки, предлагая ей. Она отнекивалась, что не любит сладкое, но съедала его за беседой почти полностью. Он и сам иногда брал несколько кусочков — и даже самый мягкий и молочный от разговоров казался ему горчащим. — Зачем вы так настойчиво пытаетесь меня отговорить? — в очередной раз спросила Элиза, доедая плитку. — Разве вам не должно быть все равно? Он вздохнул. Каждый раз он уходил от этой темы, и каждый раз она спрашивала снова, словно надеясь все-таки услышать нечто вразумительнее. Проблема была в том, что ответа у него так и не было. Кроме одного, который она вряд ли ждала бы услышать. — Я тоже когда-то был самоубийцей, — спокойно произнес он и посмотрел в ее глаза, желая увидеть ее реакцию. Она, кажется, даже не удивилась. Словно этот ответ устроил и расставил все по местам, она кивнула и тем же тоном заговорила: — И как, было больно? Его удивляло это безразличное спокойствие, которым сопровождалась ее речь. И в то же время он понимал, откуда оно берется. — Да, но еще больнее от последствий. Он говорит спокойно, словно эта тема больше не приносит ему боли и существует как что-то давно отжитое, затянувшееся. Она смотрит изучающим взглядом и пытается понять, что он вкладывал в эти слова. — Но вы, видимо, плохо постарались, раз сидите передо мной, — усмехается она и допивает чай, к которому не осталось шоколада. «И слава богам», — почти срывается у него, но он не говорит этого вслух. — И весьма рад такой возможности, — смягчает он. — Было бы гораздо хуже, если бы я перестал существовать. — Думаете, я тоже буду мыслить иначе, если все это переживу? — внезапно говорит Элиза, тягостно и задумчиво. Но его сердце почти ликует от счастья. Она еще не высказывала таких мыслей за все время их спонтанных встреч. — Я очень сильно на это надеюсь, — завершает он, поднимается со стола и уносит чашки. Он и правда на это уповает, потому что иначе все это совсем не имеет смысла.***
— Кравцов грозится влепить мне неаттестацию по физике, — с порога заявляет она, появляясь в его кабинете среди дня. — Вы можете что-нибудь сделать? — Только попытаться его переубедить, — пожал он плечами. — Ты совсем не появляешься на его уроках? — Нет, — покачала она головой. — Мне неприятно там находиться. Вы же поможете? Он уже привык видеть этот взгляд, полный надежды и в то же время ожидающий от него помощи. Словно он — тот, кто может вытянуть ее из ямы, в которой она по воли судьбы оказалась. Тот, кто выслушает, протянет руку и замедлит стрелки часов, создаст маленькое вневременное пространство, где будет чуть меньше проблем. С кем можно поговорить на любую тему и быть уверенной, что он не осудит за это. Элиза не учитывает одно. Не там она ищет поддержки и не от того ждет помощи. Он никогда не был героем и спасателем. Он виртуозно умеет находить неприятности, избегать людей и создавать проблемы, он знает, что такое удушение и как остановить стрелки на часах. А еще он не привык привязываться. Тем более — к подросткам с их раздутыми из ничего проблемами и депрессией, которую они не могут побороть. Элиза ждет, что он вытащит ее из пропасти, но как он может это сделать, если ему и себя-то не получается спасти? И все-таки он делает это, в очередной раз кляня себя за слабость. Кивает, оглядывает ее с головы до ног, с распущенными гладкими локонами светлых волос, бледным лицом и серым туманом вместо глаз. Достает из ящика стола шоколад и устало говорит: — Садись. Будем думать, как спасти твое знание физики.