яблочные

Их комната в конце южного коридора была не больше, чем перечницей, толокшей детские кости. В окно царапался бесконечно один и тот же пейзаж: ошмёток неба, испачканный дымом из трубы стеклоперерабатывающего завода, сломанная в локте сухая ветка липы, воробьиное гнездо. Воробьи гнездовались здесь уже третий год; а может и дольше, Хёнджин точно не знал. Сам он, во всяком случае, наблюдал третий выводок. О том, что было до этого, нужно было спрашивать Феликса – а Феликс никогда не любил говорить о прошлом. Только улыбался с жутковатой нежностью, будто резал взглядом по мясу, и отвечал коротким «я не помню. забыл». Это была ложь, разумеется. Феликс никогда ничего не забывал, и это пугало в нём сильнее прочего. Когда Хёнджин попал сюда впервые, ему было четырнадцать, и он был непростительно мёртв. Повесился на верёвке в гостиной, обмотав ту вокруг люстры, и вздёрнулся прямо накануне Пасхи. По телеку крутили сход Благодатного огня, а перед телеком крутило Хёнджина в петле. Горло ему сжало так, что дышать было нечем, и кадык вмяло в горло. Он был уверен, что умер. Он слышал рёв ангелов в ушах, когда там лопнули сосуды. Видел, как от глазного давления потолок превратился в пятно радужного бензина. Чувствовал, как хрустнули позвонки, когда сломалась шея. Он не сомневался, что по крайней мере на полчаса был стропроцентно, безупречно, безукоризненно мёртв. А потом его завернули в тёплый бежевый плед, оказавшийся смирительной рубашкой, и закинули в палату психоневрологического диспансера. В их крыле всегда было особенно людно: за стеной лежали девочки с нервной анорексией, у которых в любой день недели можно было разжиться сигаретами. В комнате напротив уже год жил мальчик-шизофреник. Его звали Минхо, а трёх его кошек, которых никто никогда не видел, – Суни, Дуни и Дори. По четвергам Минхо всегда делился апельсинами, а по воскресеньям резал вены под коленями. Так ему приказывали делать кошки. Минхо никогда ни с кем не спорил – ни с кошками, ни с санитарами, из раза в раз привязывающими его к кровати каждый вечер воскресенья. Хёнджин ничего не резал. Только очень много курил. С куревом в больнице проблем в принципе не было – его поставлял странный молчаливый Сынмин с первого этажа. Никто не слышал от него ни единого слова за последние два с половиной года; с того момента, как его привезли. Зато по ночам его можно было найти в туалете для девочек, где он сидел на раковинах, открыв все вентили разом, и что-то ждал. Или кого-то. Откуда Сынмин доставал сигареты – оставалось неизвестным. Едва ли бы он признался, даже если бы начал говорить. Хёнджин несколько раз приходил к нему в женский туалет, когда ломало особенно сильно; Сынмин закручивал один вентиль, позволял Хёнджину забраться на соседнюю раковину и делился жёлтыми Camel. Они молча курили минут двадцать или около того, сбивая окурки в импровизированную пепельницу из пробки для слива; потом Хёнджин слезал и желал Сынмину доброй ночи. Сынмин кивал без единого слова, снова открывал воду и продолжал курить, разглядывая луну, разлагающуюся в полосатом квадрате зарешёченного окна. Так было два или три десятка раз. В одиночной палате четвёртого этажа жил Чонин – мальчик с эндогенной депрессией, жующий медикаменты, как клубничные леденцы. Запястья у него сплошь были в восхитительных разводах. В больнице его звали тигрёнком – из-за шрамов, и ещё потому, что он способен был ногтями разодрать мясо до кости, если был слишком расстроен. Под кроватью Чонина обычно прятался Джисон. Ребёнок, вывернутый наизнанку. Его любимой игрой были прятки, фирменной чертой – навязчивые идеи. Он слетал с катушек, если думал, что за ним чересчур пристально наблюдают. Мог вцепиться в шею и расколотить затылочную кость о батареи. Или пробить глазное яблоко цветными карандашами. Знал несколько точек на теле, от удара по которым человек терял сознание. Рычал временами. В целом, он оставался славным малым, хоть и редко смотрел в глаза и избегал физического контакта. Хёнджин порой разукрашивал с ним чёрно-белые картинки с бабочками, пока Джисон не решил, что Хёнджин специально берёт только те фломастеры, которых касался сам Джисон. После этого их развели по разным этажам, потому что Джисон попытался набить разноцветными листками Хёнджинову глотку. Было весело. Тогда Хёнджин и оказался в комнате в конце южного коридора. В ней имелось четыре кровати с железными рамами, выкрашенными в белый, два окна и один-единственный Феликс. Это было самое причудливое существо, обитавшее в больнице. Потому что самое жизнелюбивое. Психофизический Феликс умел валять шерстяных зверей из пряжи от свитеров, знал две сотни колыбельных на нескольких языках, чревовещал и разлагался заживо. Сыпь, походившая на чешую, покрывала всё тело от шеи до лодыжек. Феликс всегда был завёрнут в несколько слоёв одежды, как будто боялся, что с него вот-вот начнёт сыпаться. Или ждал этого. По утрам он пил чай с морошкой, который ему приносил Чанбин из западного крыла, а по вечерам трупно серел. В стеклянных венах текла зелёная кровь. Хёнджин видел лично: на второй вечер своего пребывания в комнате он вывернул Феликсово запястье, чтобы проверить, действительно ли у него светоотражающая кожа. Чешуи не нашёл. Шрамов тоже. Только восхитительную бирюзу, шнурами ползущую до локтя. Феликс тогда рассмеялся так, что однажды остановившееся Хёнджиново сердце остановилось во второй раз. Выдернул руку и уточнил: убедился? А Хёнджин чуть было не вмазал ему в висок от испуга. В те дни он ещё совсем не умел справляться со своими чувствами, и от каждого эмоционального перегруза лез в драку. Но Феликс привстал на цыпочки, вытянул шею и поцеловал в лоб. Прорезал до кости. В вороте свитера мелькнула россыпь чешуек. — Ты очень красивый, когда зол, — соткровенничал Феликс. — Но лучше не надо. Я плохо переношу чужие беспокойства, будет жаль, если я расстроюсь и случайно убью тебя. Тем более, что ты, очевидно, уже один раз умер. С тех пор Феликс целовал Хёнджина каждый раз, когда тот выходил из себя, а Хёнджин разрывался между желанием без конца бесноваться и стремлением не расстраивать Феликса.

***

Мыльные пузыри стояли на тумбочке возле кровати. Их Феликс добыл несколько дней назад, тайно сговорившись с Кристофером из пятой палаты. Пятая палата славилась видом на ручей, жгучим нравом своих обитателей и постоянными кровопролитиями. Иногда там кто-то пытался покончить с собой. Иногда – с соседом. Чаще всего там разбивали колбы с анализами, так что кровь приходилось смывать из ведра, а медсёстры вынуждены были идти на второй забор. И именно там – в сердцевине восторженного насилия и сосредоточии больничного бесстрашия – жил Кристофер, которого все называли просто: одноглазый. — Я думал, он тебя не переносит после того раза, — признался Хёнджин. На коленях лежали раскрытые «Хроники Нарнии», и книжка прелестно хрустела в корешке. Хёнджин то и дело вертел обложку, наслаждаясь звуком, напоминающим треснувшую птичью кость. Феликс беспечно болтал худющей белоснежной лодыжкой, закинутой на бедро второй ноги и торчащей из широкой штанины джинсов. Санитары вечно напоминали, что лежать в обуви на кроватях строго запрещено, поэтому Феликс лежал нежно. Время от времени бережно поправлял покрывало. Прятал пятна от подошвы уголком простыни. — Он отходчивый, — он взболтал бутылочку, в крышке которой по рисунку дракона катался крохотный пластиковый шарик. — Сегодня злится – завтра уже не помнит. Я ему пообещал щенка сделать из шерсти. Щенки у Феликса были прелестные. Ему вообще шло всё пёсье: взгляд, как у восхитительной уличной дворняги. Любовь абсолютно звериная. И лизался он до пятен на щеках. Только кожа всегда оставалась рыбья; её он прятал. — Мне не нравится Кристофер, — Хёнджин перелистнул страницу. — Нервный он какой-то. Чудный смешок вспорол Феликсу горло. В разноцветном пузыре отражался веснушчатый нос и взгляд-грелка. — Странно осуждать кого-то в нервности, — он не добавил «в нашем-то положении», или «учитывая обстоятельства»; и мысль лопнула вместе с мыльной плёнкой. — Мне тоже. Но Кристофер может достать всё на свете, поэтому лучше быть с ним в хороших отношениях. Однажды Кристофер достал зуб. Прямо из пасти Хёнджина, предварительно вмазав по челюсти. С тех пор на месте верхнего моляра у Хёнджина зиял провал, который он лизал, как конфету, когда начинал нервничать. — Вьючное животное, пять букв, — попросил Феликс. Он никуда особенно не смотрел, так что пришлось пояснять: — Видел вчера кроссворд в газете у Чанбина. Всё утро ломаю голову. Вот такая у Феликса была память – совершенно паранормальная. Вывихнутая. Хёнджин был уверен, что Феликс даже не брал газету в руки – просто забирал из комнаты Чанбина очередной пакет с чаем, а листок лежал на тумбочке. Феликсу хватило бы одного взгляда. — Кошка. — Кошка... — задумчиво промычал. — Кэ, о, шэ, кэ, а. Не подходит, третья должна быть Е. Почему кошка? Кошка разве вьючное? Хёнджин подтвердил: — Ещё какое. Видел, как СуниДуниДори из Минхо верёвки вьют? Закачаешься. — Жалко его, — вздохнул Феликс. Он иногда выдавал что-то очень простое очень многозначительным тоном: как будто раскрывал суть мироздания. Ронял великое знание, не удержав. Первоткань вселенной была для него чем-то вроде нитки, торчащей из рукава свитера, и Феликс всегда очень расстраивался, когда петля распускалась. Когда Феликс расстраивался, кто-то мог умереть. Он принялся чесать шею, особенно воспалившуюся в последние дни. Под ногтями застряли сверкающие пластинки. Чешуя отходила от кожи, так что Феликс старался лишний раз не покидать палаты – чтобы не оставить за собой влажный след. Пахло от него щукой. — Ты линяешь, — констатировал Хёнджин. Феликс отмахнулся. — Полнолуние. По полнолуниям в их коридоре было тихо. Так повелось ещё до Хёнджина: солнцеликого Феликса, мальчика с хрустальным смехом и смертоносно-тёплой улыбкой, обходили стороной. Обычно он напоминал манекен, на который навесили всё подряд – пару свитеров, напульсники, десяток колец, несколько браслетов из бисера, три пары разноцветных носков разом; половина из этого, разумеется, была запрещена правилами. Это было неудивительно. Удивительно было, как правилами не запретили Феликса. Феликс – это нестабильная переменная в системе, которая и без того постоянно находится на грани взрыва. А в больнице пахло чистящим средством с лимонной отдушкой, психоактивными порошками и детьми. Напрочь искалеченными. Безупречно больными. Живыми – до поры до времени. Некоторые из них уже несколько раз пытались умереть, но только Хёнджину с Феликсом удалось довести дело до ума. Коридор расслаивался, как гармошка. Складывался втрое и снова увеличился. Ничего необычного: здесь всегда творилась какая-то чертовщина, и особенно после завтрака. Причина заключалась не то в положении солнца, не то в таблетках, которые пациентам давали вместе с кашей. Хёнджин любил это. Любил наблюдать, как стены заползают на потолок, а пол протекает чем-то восхитительно-красным. Из комнат доносилось многоголосье детского смеха. В палате девчонок явно играли в преферанс. Под нежным прикосновением ладони штукатурка превращалась в кожистую шкуру животного. У Хёнджина были убийственно холодные руки – буквально. Стена казалась теплее. Пол причудливо разъезжался на доски, а потом собирался снова, как пазл. Хёнджин уже привык к этому. Выучился ходить ровно по психоделически изогнутому миру. Это было не так уж сложно; намного труднее выпросить у Феликса сказку о прежних жителях больницы, которых Хёнджин не застал. За целый год попыток он вытянул аж три имени: Розэ, Ники, Уджин. Рассказывая о последнем, Феликс то и дело нервно жмурился, расчёсывал запястье до покраснений, и на покрывале оседала рыбная шелуха. До комнаты Чанбина пришлось добираться, огибая пограничников в обострении, дальше по лестнице с окнами из стеклоблоков, через иконописный коридор эпилептиков, где стены были истерзаны восковыми мелками поверх штукатурки. Разноцветные олени жевали яблоки, подозрительно напоминающие человеческие сердца, а четырёхкрылый дракон цеплялся лапами за потолочный плинтус, словно боялся рухнуть вниз. Место поразительно жизнерадостное, если не знать, что раз в полторы-две недели кто-нибудь из эпилептиков откусывал себе язык или разбивал лоб в припадке. Чанбин открыл с третьей попытки. Хёнджин уже думал разворачиваться и идти обратно с пустыми руками, когда петля хрустнула, и в проёме возникло знакомое лицо, оплавленное наполовину. — Чего тебе? Чанбину, как и Хёнджину, скоро должно было исполниться восемнадцать, но его, в отличие от остальных, это всерьёз пугало. В больнице он жил с девяти: мир за забором был ему не знаком, и, положа руку на сердце, знакомиться с ним Чанбин не сильно желал. Его любимой компанией был диссоциативный Сонхун (он же Сону, он же Чонсон, он же Джихё – в зависимости от уровня нервного напряжения), и этих четверых ему более чем хватало. У Чанбина была восхитительная бесконтрольная тяга к самоповреждению и неприличный по меркам больницы запас медикаментов. — Феликсу нужна мазь от зуда. Он скоро себе кожу счешет, — Хёнджин добавил, немного погодя. — Пожалуйста. Чанбин был, вероятно, одним из трёх людей в больнице, кто действительно любил Феликса. Это идеально вписывалось в его медицинскую карту: даже друзей он выбирал по принципу наибольшего вреда здоровью. Кроме него, Феликса обожал ещё их зав.отделением, и сам Хёнджин. Восхитительная компания, ни один из участников которой не дружил с головой. Чанбин на секунду скрылся за дверью, а потом снова возник, задорно щёлкнув недавно сломанным запястьем. Гипс, отковырянный шариковой ручкой и зубами, валялся возле порога. — День сегодня какой? — Полнолуние, — подтвердил Хёнджин. Чанбин поглядел на него так, словно целился в висок. Кость заныла. — Вот это охлаждающее, а это на ночь, — он вывалил в руки целлофановый пакетик с коробочками. — Внутри ещё успокоительное и от отёков. Будет задыхаться – я ему в прошлый раз давал димедрол и тавегил. Должно ещё остаться. Хёнджин робко заглянул в пакет. — А анальгетиков у тебя случайно нет? — Зачем ему? — Не ему, — признался. — Мне. Челюсть ноет – свихнуться можно. Вот-вот треснет. Чанбин зыркнул с сомнением. Цыкнул языком, как будто перезаряжал ружьё. Снова пропал и снова возник с новой коробочкой. Долбанный фармацевт. — Больше трёх таблеток за раз не пей, — предупредил он; прелестно осклабился. — Если, конечно, не хочешь передознуться. И я, вообще-то, про число спрашивал. Проверяйте сроки годности. Дверь захлопнулась, вмазав Хёнджину по носу. Окоченевший хрящ ныл. Хёнджин потёр переносицу ладонью, свободной от нагромождения препаратов. Разбить не разбил бы: чем ближе была ночь, тем гуще сворачивались в венах остатки крови. Челюсть действительно зверски болела – зубы давили друг на друга, и казалось, что кость дробит сверлом от электрического перфоратора. Феликс так и понял, когда Хёнджин вернулся в комнату и кинул на кровать пакет с лекарствами. Привстал на локтях, уточнил: — Сильно болит? Вся палата была в мыльных пузырях. Белые Феликсовы волосы переливались от пены. По полу рассыпались круглые влажные отметины, пахло химозной водой и химозным ребёнком. Высокомолекулярный Феликс, мальчик с венами, забитыми феназепамом, чесал локоть под бронёй свитера и звенел шелушащейся шкуркой. Хёнджин приземлился на свою постель и забрался пальцами в рот. — Пока не очень. Только дёсны дерёт. Дёсны словно распарывало. Хёнджин лизнул просвет выбитого зуба, ставший в два раза уже обычного – воспалились мягкие ткани. На подушечках пальцев отпечаталась кровь. Сухая, и липкая от слюны. Феликс возник под боком и клюнул в щёку, вот-вот готовую разойтись по шву. Холодные губы мертвеца наждачкой проехались по коже. Аппликационная анестезия в действии: Феликс обезболивал лучше таблеток. — Я скоро начну звереть и полезу на стены, — предупредил он. Нос оцарапал шею. Хёнджин умостился щекой на белоснежной макушке; такой мягкой, словно она была связана из мериносовой пряжи. — Я попросил Сынмина пустить нас в женский туалет ночью. Запрёмся в душе до утра. — Что он сказал? — Ничего. Он же немой, типа. Феликс растянул задумчивый выдох. Ладонь нашла Хёнджинову, а пальцы были на ощупь, как газетная бумага. — Он голоса слышит. Слушает. Ты не знал? Хёнджин пожал плечом: — Откуда я мог знать? Он же не говорит. — Мне заведующий рассказывал. В одиннадцать лет Сынмина забыли на экскурсии в заброшенную католическую церковь и случайно заперли в подвале. Зимой. Он там три дня просидел в одиночестве, а когда его нашли, он валялся без сознания под латинскими молитвами. С тех пор у него глаз дёргается, когда он переживает. — Не замечал, чтобы у него были тики. — Так это ему уже полегчало... Воробьи скакали по решётке на внешней стороне окна. Клюв колотил о железо. Хёнджин разглядывал грязно-коричневые перья и боролся с желанием оторвать птице голову, чтобы измазать пасть кровью. Это было бы как-то бессовестно в присутствии Феликса. — Знаешь, когда меня утопили, — таинственно вздохнул тот, — мне тоже казалось, что я что-то слышу. Какой-то хор, как будто бы. Прямо из лёгких. А ты? Хёнджин задумался. Воспоминания о собственной смерти становились тем призрачнее, чем дольше он жил рядом с Феликсом. — А я повесился под телетрансляцию Благодатного огня. Мне мерещились завывания ангелов. Но, возможно, это были церковные песнопения. Феликс рассмеялся. Так звонко, что рассёк Хёнджину сознание. Точно бритвой проехался. Хёнджин покосился. — Что? — Ты восхитительный, Хван Хёнджин, — признался Феликс, сверкнув влюблённой улыбкой. — Ты знаешь, что самоубийство – самый тяжёлый грех из всех? Его не получится отмолить. А ты покончил с собой в канун праздника Воскресения. Разве не чудесно? Только Феликс мог считать подобные вещи чудесными. Хёнджин считал чудесным Феликса. В этом, впрочем, он тоже был уникален. — Может, поэтому я и не умер? Возродился – как Иисус Христос. Ледяная ладонь Феликса легла на каменный лоб, и Хёнджин почувствовал, как кожа расслаивается под трепетным прикосновением. Феликс вдавливал восхитительную улыбку почти в самую Хёнджинову переносицу – так близко было его лицо. — Ну конечно же ты умер, Хёнджин, — он нежно лизнул взглядом. — Разве ты мог выжить? Я даже отсюда вижу, как у тебя косит шею. Никто не живёт с разрывом позвонков. Хёнджин непроизвольно потянулся, чтобы прощупать горло. Его кадык и в детстве выдавался так, будто пытался пропороть мясо, но только сейчас Хёнджин задумался, что последние несколько лет он торчит особенно остро. Феликс подсказал: — Не здесь. Не думай об этом, никто не заметит. У тебя болят зубы. До чего же он был очарователен!.. Фантасмагоричный ублюдок со взглядом заботливого психопата. Он был напичкан таблетками, как центральный аптечный пункт, и ничто не способно было утихомирить чудовище, мурчащее под черепной костью. Не удивительно, что Феликса все избегали: от него на милю разило дружелюбием и тягой к ультранасилию. Язык толкнулся в десну, в которой пульсировали раздувшиеся корни зубов. — А правда, что в христианстве вампиры – это слуги дьявола? В знании жутких сказок Феликсу не было равных. Он наизусть помнил немецкие истории про людоедов и мог продекларировать весь Ветхий Завет в греческом переводе. — Разумеется. Они пьют кровь, как верующие пьют вино и едят хлеб – но делают это из больной одержимости. Это хуже, чем богохульство. Издевательство над Богом. — Выходит, я попаду в Ад? — Ада не существует, — очаровательно рассмеялся Феликс. — Как и Рая. Когда ты задыхался – слышал, как взрываются сосуды в мозге. А я перед смертью слышал воду в груди. Не больше и не меньше. Вот так он рассуждал, этот безнадёжно одержимый ребёнок с заводным механизмом вместо сердца. Хёнджин положил ладонь на его грудь, поверх свитера и двух тёплых футболок; и ничего не почувствовал. Феликс дышал только тогда, когда видел в этом практическую необходимость. К вечеру голова разболелась так, что хотелось выковырять себе глазные яблоки столовой ложкой. Хёнджин был готов наброситься на первого встречного; стойко держался. Феликс отключился перед самыми сумерками, наглотавшись мезапама. Прелестно свернулся на кровати Хёнджина, укутавшись в ворох свитеров и полутьму. Ослепительно-белые волосы рассыпались по рисунку с морскими звёздами, ползущему вдоль рукава одного из свитеров, а щёки золотились сыпью. Отчётливее стал запах тины. Феликс иногда вздыхал во сне, и на кончике носа у него пузырилась речная вода. Прежде чем смотаться из комнаты, Хёнджин нацарапал записку на этикетке – пришлось немного испортить баночку с мыльными пузырями. Записку приткнул Феликсу в каменно-холодную ладонь. Поцеловал в обнажённый чёлкой висок. Бережно прикрыл дверь. В ночных коридорах больницы пряталось всякое. Медсёстры на ночной смене. Дети с покорёженной психикой и (изредка) целыми конечностями. Шёпот. Он тёк из стен, и Хёнджину приходилось усмирять его, гладя больницу по оштукатуренному боку. Мурчание зверя было жутким: дрожание кладки и сквозняк, режущий щёки. Прелестно. А в женском туалете стояла параноидальная тишина. Здесь легко было сойти с ума, но ещё легче – на ум набрести. Чей-то совершенно искалеченный. Чей-то, слышащий голоса. Слушающий. Сынмин сидел на раковине. Курил. Все вентили были закрыты. Жестянка с воспоминаниями – этот их женский туалет. Не больше, не меньше. Ржавчиной несло из каждого угла, а вода из душевых леек уже несколько лет шла только красная. Хёнджин восхитился бы, если бы не попробовал один раз на вкус. Уж лучше бы там действительно была кровь. — Привет, — он кивнул Сынмину, и Сынмин молча кивнул в ответ. — Сигареты не будет? Сигареты у Сынмина имелись всегда. Он был как табачная лавка – на любой вкус и цвет. Иногда Хёнджину становилось интересно, что у него там с лёгкими: Сынмину только недавно исполнилось пятнадцать, а он уже несколько лет выкуривал по пачке-другой в день. Перегнал даже санитаров. И если это не медленное самоубийство, то Хёнджин даже не знает. Сынмин позволил прикурить со своей зажигалки, и они уселись рядом на раковинах. Молчание успокаивало. По лёгким тёк дым. Хёнджин облизывал фильтр и жмурил глаза. Даже в дёснах стало спокойнее, и глотка как будто бы перестала так сильно саднить. В полнолуние у Хёнджина всегда невыносимо першило. Словно гортань чесали тёркой для овощей. Хотелось откашливаться до кровавых сгустков, но кровавых сгустков у Хёнджина не вышло бы, сколько бы он ни старался. Тем более в полнолуние. Тем более из собственного горла. Вот из чьего-то чужого; превосходного, полнокровного тёплого горла... Хёнджин затянулся до электричества под веками. В нос зарядило так, что на мгновение Хёнджин перестал слышать запахи вовсе. Мерзость. Рядом сидел очень больной, но очень живой Сынмин, и это вызывало трудности. — Спасибо, что согласился сегодня освободить туалет. Подозрительный взгляд всёкся в висок. Любезность здесь – не самая популярная валюта. Были ценнее. Никотин, например. Или чистые раскраски. Рецептурные медикаменты – те, которые приходилось таскать из ящиков. Апельсины. Головоломки с крутящимся механизмом. Мыльные пузыри. Гематомы, на худой конец. Хёнджин расплачивался снисхождением. Обезопашивал. Обеззараживал. Держал психованного любвеобильного Феликса на коротком поводке. В четырёх стенах комнаты – преимущественно. Так все думали. На самом деле, вероятно, это Феликс держал Хёнджина. А восхитительно, если честно: бояться психов. Уж с их-то контингентом. Феликс действительно постарался. Сынмин задумчиво прихватил фильтр ртом. Огонёк на конце сигареты роскошно зардел, когда Сынмин вдохнул. Выпустил в дымный воздух туалета курчавую струю, рассыпавшуюся на нитки, а затем сделал ужасное. Заговорил. — Я знаю, что вы не люди. Хёнджин едва не рухнул с раковины. Дёрнулся так, что задрожала керамическая ножка. Затряслась. Пришлось ухватиться за соседнюю, чтобы не навернуться и не расколотить череп вместе с мойкой. Что ж. Ночь сегодня действительно выдалась... уникальная. — Ты разговариваешь? С сомнением покосившись, неожиданно-вещественный Сынмин стряхнул на пол пепел. Явно беспокоился о Хёнджиновом здравомыслии. В их положении странно было бы ждать иного, но от Сынмина всё равно разило скептицизмом. — Спасибо, конечно, за комплимент, я знал, что неважно выгляжу, — вывернулся Хёнджин. — Но всё-таки... Сигарета смялась о глянцевую плитку. Сынмин соскочил с раковины, щёлкнул коленями, закинул окурок в форточку. Форточка открывалась только с одной стороны двойного окна, так что окурок упал в узкую щель между стёкол: в кладбище мух и копилку для пыли. У Хёнджина оставалась ещё половина. Сигареты. А времени уже не оставалось. — У тебя глаза красные, когда ты сыт, — пояснил Сынмин; голос у него был до ужаса... взрослым. — Радужка. А Феликс ужасно поёт. То есть идеально. Насмерть. Передай ему: пускай почистит слив утром. Трубы могут забиться от чешуи. Наверное, это была самая длинная речь, которую Сынмин произносил за последние много лет. Какой кошмар. И тем обиднее было, что в трети её не было никакого проку. Феликс стоял у двери из туалета, тихонько замотавшись в темноту перегоревшей лампочки, и всё слышал. Хёнджин поймал его взгляд, как мячик для тенниса: смотрел Феликс разочарованно, с досадой. Казалось – вот-вот расплачется. На щеке отпечатался след от свитера, а в глазах почти не было бельма. Одна сплошная радужка. Рука оказалась влажной, когда Хёнджин поймал её пальцами, подойдя ближе. Сигарета тлела в мыльнице. Распоротый огорчением Феликс разглядывал Сынмина так, точно тот отнял у него упаковку любимых мятных леденцов. Сынмин молча терпел. Дрожал без единого звука и почти с гордостью. Сопротивлялся. — Может, убьём его? — шепнул Феликс. Не настаивал – предлагал. Хёнджин сжал крохотную ладонь. Почти игрушечную. Мокрую и мягкую. Как рыбий плавник. — Пускай идёт, — попросил. — Он для нас туалет освободил. Пахло низкопробным табаком и низкопробными детьми. Феликс хлюпнул сопливым от речной воды носом. Он был очарователен: как крохотная карманная фея, как ёлочная игрушка с блёстками, как шерстяной щенок из пряжи. Хёнджину рвало от него сознание. Гильотиной срезало. — Увидимся утром, Сынмин, — сказал он вместо того, чтобы расцеловать Феликса в веснушчатые щёки. Невыносимо хотелось порезаться об отметины и сжечь губы, наглотавшись солнца с чужой кожи. Тень от Сынмина проскочила мимо и того громче самого Сынмина. В туалете моментально стало тихо. Мертвецки тихо. Феликс вздохнул. — Вот так всегда, — с досадой признался он. — Только привыкнешь к кому-нибудь, начнёшь сочувствовать, приглядывать; а оказывается... — А оказывается, что приглядывали за тобой, — подхватил Хёнджин; задумался. — Приглядывали и подглядывали. Как думаешь, давно он понял? Феликсу пришлось встать на носочки, чтобы дотянуться Хёнджину до брови. Губы обожгли хрупкое мясо. Поцелуй отпечатался розовой отметиной – до того Хёнджин был холодным. Вены уже болели от неестественной густоты. Краны принялись плеваться ржавчиной вперемешку с водой, когда Феликс открыл вентиль. Коррозия была всеобъемлюща. Она переползала с труб на кожу и разъедала мозг. Луна порыжела. Хёнджину казалось: он чувствует кислый металлический запах, осыпающийся с неба. У отражения Феликса были оглушительно-жёлтые глаза. И крохотная точка зрачка. С игольное ушко. Бельма не было. До чего он был прекрасен, этот первозданный волшебный зверь из страшной сказки. Прелестный, как предрассветный дурман. От него пахло нимфеей. И смертью, разумеется. — Думаю, не слишком. Скорее всего, голоса нашептали. В одиннадцать лет Сынмина, ребёнка с болезненно обнажённым разумом, на три дня оставили в подбрюшье Бога. Ненароком распяли. Четыре года спустя он слушал, как ангелы, когда-то разодравшие Хёнджину евстахиевы трубы в едином порыве, предупреждали о жутком. Феликс стянул с себя необъятность свитеров и обнажил руки, до самых запястий покрытые сияющими пластинками. Чешуя переливалась в электрическом свете потолочных ламп. Пальцы прочесали по предплечью, и под ногтями осталась горстка чешуек. Облегчённый выдох прокатился по туалету, когда Феликс подставил ладони под воду. Ржавчина растворялась, коснувшись кожи. Хёнджин своего отражения избегал, поэтому осторожно пристроился возле душевых кабинок. Поглядел на собственные ладони. Кожа казалась пугающе-серой, а вены вздулись и стали твёрдыми на ощупь. Хёнджин попробовал надавить. Больно. — Просто пережить одну ночь, — напомнил он вслух. Себе или Феликсу. Луне, вероятно. Луна жестоким и нежным оскалом клеилась к стеклу. Феликс рассмеялся. Волосы у него будто дрожали. Вились. Колыхались. Точно в воде. — Уже не пережили, Джинни. Никто не умирает дважды. Никто не умирает дважды. И никто не живёт с разрывом позвонков. Хёнджин совершенно точно умер, но чувствовал себя вполне живым. Немного извращённо, болезненно, с побочными; но – живым. Они открыли воду в душе и забрались в кабинку. Прямо так, в одежде. Футболка липла Хёнджину к спине, а сам Хёнджин лип к Феликсу. Так правильно. Так хорошо. Нос уткнулся в ухо, а ладонь легла на грудь, залитую изнутри речной водой по самую глотку. Феликс, прелестное существо, был напичкан тиной, песком и кошмарами. Они рвали болезнетворное сознание на лоскуты и лезли из горла, когда Феликс чихал или кашлял. Колыбель из стен, покрытых плиткой, убаюкивала. Феликс бормотал что-то в полудрёме, пока Хёнджин клеился ртом к его макушке и слизывал с волос запах ила. Трепетно. С обожанием. Как кремовую прослойку на деньрожденческом торте. Он был маленький, совсем как рыбка. Милое смертоносное создание. Ракушка, приложив которую к уху, получится услышать вопль мироздания. В белобрысой голове цвели жутчайшие размышления, а Хёнджин влюбился в него даже до того, как Феликс открыл рот. Рухнул, и треск разума, разлетевшегося на осколки, напоминал треск ломающегося льда. У Хёнджина не было и шанса. Феликс был водоворотом. И было мокро. Мокро и хорошо. Вода смывала все страхи. Пропитывала одежду и давно проклятые души, размазывала тревоги по полу кабинки. Хёнджин обвернулся вокруг холодного тела, нащупал впалый живот под футболкой; подреберье оставалось мягким. Костей в Феликсе было не счесть – острых, тонких, легко гнущихся. Такой вышло бы разодрать язык до крови. Рассечь разум, как пластилин. Мокрые наждачные губы Феликса царапали щёку, когда он вертелся. Шеи хрустели, а лбы сталкивались. Ночь была беспокойная, но тихая; капли стучали по сливу, и других звуков не было. Если жизни после смерти нет, то Хёнджин вполне доволен тем, что ему досталось. А утренний свет заползал на лодыжку совсем робко. Прохладно кусался. Хёнджин стряхнул его, дёрнув ногой – получилось только звонко щёлкнуть коленом. Пришлось тянуться к ноге, чтобы приспустить штанину. Пальцы всё ещё были влажными. Странно. Он поскрёб веки, склеившиеся за ночь. Распорол нитки, в которые успели превратиться ресницы. В носу копошился запах речной гальки. Феликса не было. Феликс сидел под раковинами, обняв себя за икры. Прятался от солнца. Рвано дрожал плечами. Опухшие глаза скрылись в сгибе колен, но Хёнджин слышал бульканье, доносившееся из погремушечной груди, когда Феликс вдыхал. Никто не умирает дважды. Но это не значит, что мёртвое сердце не способно болеть. Феликса пришлось расцеловать в мокрые веки и распороть ему щёки нежным дыханием, чтобы он отозвался. Чтобы боднул лбом в челюсть – не сильно, а от обиды. На себя. На жизнь. Скорее – на смерть. Или насмерть. — Что случилось? — Хёнджин проклюнул висок губами, и Феликс позволил. Налившийся красным соком рот казался почти живым. На ресницах сверкало. — Ты расстроишься. ...до чего удивительное создание! Кровь с сахаром. Феликс хмурился, шкрябал взглядом по полу, обижался сам на себя. Не за содеянное – за то, что вот-вот готовился совершить. — Рассказывай, — разрешил Хёнджин. — Я не расстроюсь. Это было обещание. Феликс вздохнул, отпустил потяжелевшее от воды сердце, и то с отзвуком плюхнулось куда-то. Влажный ошмёток размазало по костям. Феликс приткнулся виском к плечу Хёнджина и признался: — Я ему спел. И всё сразу стало понятно. Мальчик, что только и делал, что слушал, наконец дослушался. Послушал свою последнюю песню. Сынмин был мёртв. Хёнджин задержал дыхание. Феликс добавил, жалобно и совершенно искренне: — Я не специально. Не удержался. Извини пожалуйста... Он был маленький, как рыбка. И опасный, как спятившая мясорубка. Психофизический Феликс – ребёнок, любивший валять шерстяных зверей из пряжи и ультранасилие – грустно-грустно ютился под боком. Почти готов был снова заплакать. Его пришлось сгрести в объятия вместе со свитерами, которые он снова на себя натянул. И уколоть поцелуем в нос. Сжечь губы о веснушки. Получилось славно. — Придётся придумывать, у кого теперь брать сигареты, — рассудил Хёнджин. Феликс вздохнул; всё ещё сетовал на собственную пылкую натуру. — У Кристофера можно будет. Но у него дороже. — Значит будем брать дороже. В четырнадцать лет Хван Хёнджин повесился на верёвке в гостиной. Отрёкся от Бога и распугал ангелов, хором вопивших ему в уши. Он думал, что умер, и, в принципе, так оно и было. Пять лет назад Феликса, милого ребёнка с улыбкой-распоркой, утопили в реке. Хотели ограбить, но нечаянно прикончили. Феликс барахтался минут семь, прежде чем наступила смерть мозга. Он думал, что пришёл в себя через день, но на самом деле не пришёл в себя никогда. А больница была полна всевозможных чудес. Дети с невидимыми котами. Четырёхкрылые драконы на потолке. Голоса из стен – чьи-то и совершенно ничейные. Аномально-живые девочки, держащиеся на воде и никотине. Мальчики-звери: полосатые, зубастые, неуправляемые. Сладкие рецептурные конфеты. И Феликс с Хёнджином. Безукоризненно мёртвые. Безупречно больные. Самые причудливые существа в больнице, потому что самые жизнелюбивые. Жизнь, к которой их так тянуло, не была их собственной.