Всё в порядке

Нет ничего странного в том, что Валесу нравится зима. Скрип снега под ногами — один из самых уютных звуков на свете. Особенно если завёл будильник пораньше, чтобы пройтись в тишине, пока сонное красное солнце щурится сквозь облака, и на снегу нет следов, кроме твоих собственных. На углу Валес останавливается, стягивая зубами варежку. Крыша картонного домика на ветке прогнулась от снега. Как бы до весны совсем не расклеилась... На полу кормушки — тоже снег, тонкий слой легчайшего пуха, и Валес невольно трогает его пальцем. Прикосновение жалящее и нежное одновременно. На подушечке пальца набухает слеза. Высыпав в кормушку зерно, Валес спешит дальше. За спиной распускается воробьиное крещендо. И откуда они берутся, думает он, улыбаясь в шарф. Только что ни одного не было, и вот пожалуйста. Из сугробов, что ли, самозарождаются? * * * Декабрьские дни короткие. Уже в четыре часа в библиотеке зажигаются лампы, и мир за окном становится серо-голубым. Валесу нравится. Он не делится этим ни с кем — иначе его могут всё-таки счесть странным, — но тьма ощущается уютной, как наброшенное на плечи пальто. Как объятия. Как — Валес не додумывает эту мысль: звенит колокольчик над дверью, и в библиотеку, топая и стряхивая с себя снег, вваливается охапка малышни. Разумеется, пришли за домашним чтением на каникулы. Валес машет им из-за стола и ближе пододвигает заранее собранные стопки "Синичкиного варенья", "Кануна Ночи тёплых огней" и "Ледяного башмачка королевы". Он любит свою работу. — По одному, не толкайтесь, и будьте добры сразу приготовить читательские билеты. И если что-то сдаёте — проверьте, что не оставили закладок! Я уже устал вытряхивать из книг сухие листья, которые вы туда кладёте! — Я ничего не клала, — лепечет первая в очереди девочка, тараща на него огромные честные глаза. Валес только усмехается. Кого ни спроси, так никто ничего не клал. Дети. * * * К вечеру снегопад прекращается, а мороз крепнет. Улицы становятся пустынными. Розовые фонари тлеют в побелевших кронах. Кажется, сам воздух снаружи звенит и похрустывает. — В такую погоду хозяин собаку из дома не выгонит, — замечает госпожа Тиберия, откусывая голову пряничному человечку. — Валессий, мальчик мой, вы же на своих двоих? Давайте подвезу до дома. — Благодарю, не стоит. Я люблю гулять. Седые брови библиотечной дамы ползут вверх. — Я всё понимаю... но сейчас? Валессий, вы же окоченеете! Валес неловко улыбается, помешивая кофе. Может быть, госпожа Тиберия всё-таки считает его немного странным. Но если и так — что тут плохого? Маленькие странности есть у всех. — Я... тепло одет. Очень тепло одет. Воздух на улице и правда звенит. Даже вдохнуть его трудно: будто пытаешься пить абсент по глоточку, выжигая себе нутро. Валес идёт не спеша. Кроме его дыхания и хруста снега под ногами, ничто не нарушает тишины. Сам не зная, зачем, он вдруг останавливается посреди дороги. Будто услышал оклик по имени — но звать его некому, он здесь один. Белые от инея деревья молчат. Над головой, намертво вмёрзшие в тёмный лёд неба, дрожат созвездия. Раньше Валес знал их все по именам, но теперь забыл. Глядя на поросшие инеем ветки, он вдруг вспоминает, что хотел сделать уже давно. Сейчас никто не увидит. Встав на цыпочки, он тянется к ближайшей ветке и осторожно снимает губами иней с её кончика. Ветка вздрагивает. Облачко пара истаивает в черноте. У инея ни вкуса, ни запаха, иней — чистое прикосновение, ледяное и нежное... и Валес почти уверен, что слышал чей-то резкий вздох. Испуганный, он оглядывается. Кожу на щеках покалывает от мороза. На снегу нет следов, кроме его собственных. * * * Если подумать трезво, не так уж это и странно. Кто в детстве не ел снег? Или не грыз сосульки, представляя, что это мороженое? Да, взрослому это несолидно, но многие взрослые делают несолидные вещи, когда их никто не видит. (Или думают, что никто не видит, добавляет внутренний голос. Где-то внутри Валеса, на голой узловатой ветке, качается кормушка для тревожности, и часть его сознания не забывает подсыпать туда семечек.) Всё в порядке, упрямо думает он, постукивая пальцами по обложке. "История весёлого барда Василька и его невесты, мёртвой феи Маргаритки" захлопнулась на коленях сама собой, и Валес этого не заметил. Всё в порядке. Ему не удалось побыть ребёнком вволю, когда он был мал. Может быть, он просто добирает недополученное. Нет ничего плохого в том, чтобы иногда быть несолидным, быть мечтательным, воображать то, чего нет, и видеть чересчур яркие сны. Он — детский библиотекарь, в конце концов. Он в этом буквально живёт. Успокоившись, Валес встаёт, чтобы вернуть книгу на полку. Багровый, почти чёрный лист клёна с шорохом выпадает из страниц и, описав круг, ложится на пол. * * * На самом деле, я не верю до конца ни в одно из оправданий. Меня будто раскололи надвое. Одна половина больше всего боится, что нас раскусят, как раскусила госпожа Тиберия. Другая... что ж, другая больше всего боится второй половины. Когда я сплю, они снова соединяются. Не срастаются, нет — но соприкасаются сколотыми гранями. Я потерял что-то важное. Что-то, что должно было быть моим, только моим, навсегда. Но я не знаю, что именно потерял, и где искать, и почему на дне каждой чашки мой кофе отдаёт гниющими листьями. Так больше нельзя. * * * Во сне он знает, что видит это не впервые. Должно быть, такое ему уже снилось. Положено бояться, оказавшись в лесу среди ночи — но Валес не боится. Равно как и не удивляется, опустив взгляд и увидев, что одет в одну пижаму. Босые ноги ступают по снегу, как по ковру. Валесу не холодно. Это ведь сон. Чем глубже в лес, тем честнее становится наружность вещей. Луна больше не прячет зубов. Красные глаза на ветках шиповника поворачиваются ему вслед — и Валес приветливо машет им рукой. Ветвь рябины гладит его по щеке, костлявая, как рука мертвеца. В этой наготе есть какое-то облегчение. Валес рад наконец-то видеть мир настоящим. За спиной слышны шаги. Валес замирает. Оборачивается — и да, зима тоже больше не скрывается, не притворяется безликой стихией: у неё есть лицо, всегда было. В глаза ей — ему — смотреть страшновато. Это сон, Валес помнит, и всё-таки у него начинают постукивать зубы. Снег под босыми ступнями оказывается вдруг холодным. — Проснись, — говорит Зима. Голос чуть охрипший, войлочный, тише, чем Валес ожидал. — Я не знаю, как. — Ты должен вспомнить. Снова идёт снег. Валес подставляет ему ладонь. Почему-то он не тает. — Ты либо вспомнишь всё, либо замёрзнешь насмерть, — говорит Зима. — Ну же, Осень. Проснись. Что? — Ты... ты, должно быть, спутал меня с кем-то. Я человек. — Ты очень давно не человек. Зима указывает иссиня-бледной рукой в сторону пруда. — Идём. Вмёрзшие в лёд сухие листья нарциссов хрустят под его сапогами. Лёд чёрен и гладок, как зеркало. Валес боится, что сойдёт с ума, если взглянет туда. Но отступать некуда. Отчего-то ему проще перебороть страх, чем обидеть Зиму недоверием. Валес подходит ближе и видит — — Это всё ещё я, — говорит Зима надо льдом; и Зима подо льдом не говорит ничего, потому что у него нет рта. Вместо лица у твари ледяная маска. Валес не знает, откуда ему это известно — что именно "вместо", не "поверх". — Ты боишься меня? — Нет, — говорит Валес, и это правда. На миг ему кажется, будто глаза Зимы странно блестят — так блестит ледышка, когда на неё подышал ребёнок. — Тогда иди сюда. Ты должен проснуться, Осень. Пожалуйста. * * * В больнице он проводит три недели. Двустороннее воспаление лёгких, отмороженный палец на ноге — повезло, что только палец, и только на ноге, говорят ему. Врачи неотложки нашли его на пороге собственного дома, свернувшимся в позе зародыша. Поверх заледеневшей пижамы он был укутан в чёрное пальто с мехом — и хоть убей, Валес не помнит такого в своём гардеробе. Впрочем, Валес много чего не помнит, и пальто, пожалуй, наименьшая из проблем. — Ранеее приступы лунатизма бывали? — Затрудняюсь ответить. — Уж попробуйте, голубчик, окажите нам услугу. Мы вас вроде как лечим. — Я понимаю, — через силу улыбается Валес. — Мне очень жаль. Я правда не помню. Врачи считают, он пришёл в лес во сне. Так бывает. Труднее ответить на вопрос, как он выбрался из леса. Ему, лунатику, забывшему дома даже тапочки, положено было бы ждать весны в сугробе — но он жив. И почти цел. На все вопросы Валес отвечает одинаково: "я не помню". Иногда это правда. Иногда — не до конца. Он помнит, как смотрел, не мигая, в звёздное небо, пока тварь в ледяной маске неслась в пустоте, прижимая его к себе. Помнит запах можжевельника и рябины, и — хотя этого ему помнить совсем не хочется — чёрный лёд в пруду, отражающий два силуэта. Две твари. Две маски. Одна целая, другая расколотая. Госпожа Тиберия принесла ему домашний пирог с лимоном и имбирём. "Ужасно, наверное, проводить праздники в больнице. Валессий, лечитесь как следует, или я рассержусь!" В больничной библиотеке — честно говоря, это слишком громкое название для двух пыльных колченогих стеллажей — нашлась "История весёлого барда Василька", и Валес полон решимости прикончить её под этот пирог. Ему ещё нужно набраться решимости, чтобы выложить врачам всю правду; лечение, скорее всего, после этого продолжится в другом месте, и это — что скрывать? — пугает. Но перспектива медленно погружаться в тёмную воду безумия пугает больше. Валес намерен лечиться и вылечиться. Может быть, он даже сохранит работу в библиотеке. Всё будет в порядке, не сейчас, так потом. Обязательно.