Сколько здесь звёзд

      — Вахит! — прикрикнул дед, замахиваясь старой тряпкой. — А ну сюда подошёл, бестолочь!       Вахит спокойно жевал краснобокое яблоко, заломив широкие брови. Сложил руки на груди, лениво проплывая мимо подслеповатого пенсионера — Ранила Усмановича. Мужчина, секундно замешкавшись, напряжённо возопил что-то неразборчивое. И, грозно размахивая не по годам развитой мускулатурой смуглых рук, таки огрел нерадивого внука кухонным полотенцем. Вахит протестующе насупился, недовольно поглаживая ушибленный затылок.       — Дед, харе.       Размашистый удар наугад повторился.       — Тебе двадцать лет, придурь ты двухметровая, когда за ум браться собрался? Я тебе передачки в тюрьму таскать не намерен, так и знай!       Вахит со всей существующей в нём невозмутимостью пожал плечами, вытирая липкую после фрукта ладонь о растянутую белую майку. Огрызок метким броском отправился в недра мусорного ведра под раковиной. Вахит тяжело вздохнул, заслышав шаркающий шаг, прекратившийся аккурат напротив кухонного стола.       Преисполненный ядовитого ехидства женский голос эхом ударился о низкие потолки сталинки.       — Дед, ну я тебя умоляю, было бы за что браться, какой ум? Там максимум — бритая черепушка.       Вахит покривил губами, едва поморщившись. Рассеченная скула болезненно кольнула.       — Коза.       Женский голос услужливо подхватил из-за спины:       — Петух щипанный.       Парень вполоборота оценил масштаб трагедии: рассерженный дед продолжал судорожно мельтешить с мокрым полотенцем наперевес, а за его спиной, уныло приземлившись на скрипнувший табурет, вредно гоготала Есения. Дурдом.       Семейство Зималетдиновых браво насчитывало цифру в четыре человека. Ранил Усманович, лишившийся сына-алкоголика и по совместительству отца своих внуков, был вынужден взять опеку над непутёвыми детишками — Вахитом и Есенией, когда тем едва стукнуло семь лет и четыре года соответственно. Внучка заявляла отдалённо шутливо, что с такими именами дорога у них одна — татарский зэк да проститутка. Гуляй разнообразие, балдей фантазия. Тётя Маргарита, в свою очередь, юмора не разделяла, наивной душенькой искренне опасаясь за карьерный выбор родственницы. Навещая отца и себе-на-уме-племянников по выходным и праздникам, диву дивилась, как её родитель преклонного возраста умудрялся не только лишь детишек воспитывать, но и оставаться в форме бывалого боксёра. А потому и не особо разделяла пониманием воскресные забавы деда Ранила и юной каратистки Есёны, когда старик вполне уверенно уворачивался от резвых замахов коленами исподтишка. Вахит же привык. Чем бы дитя не тешилось, но лишь бы ни будило раньше будильника веским круговым ударом ноги поперёк хребта. Один хрен — ещё и от старика получать…       — Эй, это мой бутерброд! — задушено гаркнула Есения, яростно пережёвывая хлеб. Спохватившись, вскочила на ноги. Вахит со свойственным ему флегматичным безразличием отправил в рот толсто нарезанный ломтик докторской колбасы.       — Транжира, тоньше резать надо.       — Так это же я себе, а не тебе! Тебе бы, конечно, тоньше нарезала!       Родственники мрачно переглянулись. Дед Ранил, всё ещё махая поодаль тряпкой, прохрипел:       — Дети, без меня не драться!       Вахит пакостливо округлил глаза, юрко отобрав у младшей сестры ещё один бутерброд. Есения неверующе схватилась за остаток бородинского хлеба на досточке, который брат привередливо откинул — видите ли, не ест.       — Дед, прости, но этот лысеющий слоняра просто напрашивается!       Ранил Усманович обернулся на звук сипевшего что-то убитое внука.       Вахит трепыхался, согнувшись в широкой спине, пока идейный мститель в лице Есении радушно пытался затолкнуть в глотку брата кусок хлеба.       — Паскуда, отцепись! — закашлялся парень, дёргано пытаясь избежать кары от обозлённой сестрёнки.       — Как заговорил, лось, — зашипела подобно кобре Есения, с подчёркнутой сестринской нежностью наглаживая затылок в захвате. — Ты бы радовался, скоро не я так тебя воспитывать буду, а сокамерники.       Крепкие женские руки ослабили хватку. Девушка, сердито сдув со лба прядь короткостриженых каштановых волос, хмуро вернулась к поеданию завтрака. Вахит повёл саднящим плечом, прекрасно осознавая причину семейного недовольства — исчерченная кровоподтёками да синяками ссутулившейся спина. Этого было достаточно для того, чтобы дед и мелкая добавили тумаков сверху. Так сказать, бонусно, за непослушание.       Есения ковырялась острием ножа в колбасе, чересчур увлеченно поджимая пухлые губы. Нос с заметной горбинкой то и дело кривился от нелёгких дум, посещающих головушку с прямыми, кое-где неровными локонами. На длинной переносице желтел пластырь — великий и необъятный спорт требовал жертв. Острые скулы пополам со смертельной бледностью унаследовали оба представителя семьи Зималетдиновых. Как и пытливые, глубоко посаженные чёрные глаза с мрачными тенями вокруг.       — Ты почему под утро домой вернулся? — бросила как бы между прочим Есения, стукнув ножом. Колечко колбасы шмякнулось на доску под наблюдением Вахита.       — Мне отчитаться перед тобой? — закатил глаза парень.       — Было бы славно, Вахитка, если бы отчитывался. Но раз не отчитываешься, то хотя бы держи в курсе передвижений. Я не хочу искать твой хладный труп где-то на окраине Казани, малолетний ты Авторитет организованной преступности.       — Пока не Авторитет, — с детской непосредственностью пожал плечами Зималетдинов. Нож в сестринской руке дрогнул. Тренированные мышцы, выглядывающие из-под рукава просторной белой рубахи, напряжённо перекатывались. Есения искоса поглядела на совершенно непроницаемое, привычно безэмоциональное родное лицо с пустым взглядом.       — Не знай я тебя, серьёзно предположила бы, что этот эмоциональный диапазон как у спичечного коробка — признак психопатии.       Вахит фыркнул то ли от смеха, то ли не найдясь с ответом — привык. Привык к поучительным взглядам исподтишка, осуждению в затравленных страхом фразах. С целью не уколоть, а образумить.       — Прекращай душить, Есёныш. Школу закончи, а уже потом о моём будущем потеть будешь.       — Криминальном будущем.       Тяжёлая холодная ладонь со сбитыми костяшками зарылась в рваный каскад родных прядей. Вахит проговорил почти с сожалением:       — Нормально всё будет, говорю тебе.       Есения ненавидела, когда братец старший врёт, отмалчивается, пропадает сутками и возвращается как избитый щенок — его спина, не заплывшая синяками, превратилась в сплошное чудо. Редкое. Забытое. Но он из раза в раз подключал это утешение в скованных движениях, трепал по голове якобы ободрительно, улыбался неумело — краешком разбитых губ, да приговаривал, что ничего с ним не случится. Не верилось ни разу. Есения выдохнула сквозь плотно сжатые зубы. Тревога жгла лёгкие, а с искусанных губ срывалось:       — Ещё одно лживое слово и я заверну твою проплешину в скатерть!       Вахит склонил голову к плечу, молча переводя взгляд с обеспокоенной гримасы Есёны на скатерть в пёстрый подсолнух. Так, будто его голова действительно могла оказаться в центре буйства красок. Тогда же заметил и бутерброды. Вопреки браваде, с толстыми кусками колбасы. Сестра задумчиво завернула еду в газету. А Зималетдинов дёрнул челюстью как-то пристыженно. Любили его. Своеобразно, с перебоями на побои. Но любили.

***

      — Слезай, идиотка! — выплюнул разъярённо юнец, от злости чуть было ни притопнув по сугробу. Вязаная синяя шапка комично задралась, оголяя покрасневшие уши и короткие блондинистые волосы. Пыхтя неразборчивые проклятия, прикрикнул: — я сказал слезай, Зималетдинова! Долго ещё собираешься, вся такая из себя благородная, мозги нам парить? Я же знаю, что это ты настучала на нас ментуре!       — Так поделом, — отозвалась почти с ленцой, удерживаясь ладонью за раскидистую ветвь дуба. Есения поёжилась, со скупым раздражением оглядев компанию под заброшенным ларьком, на крыше которого она бессовестно восседала. Предводитель обозленных на девицу мальчуганов покраснел пуще прежнего, впрочем, лезть следом не рисковал — зеркальный гололёд напрочь отбивал такое желание. Зималетдинова не ликовала: знала, что не отцепятся хулиганы, и, если не сегодня, так завтра поджидать будут после занятий, с целью преподать свой собственный урок. Однако стеклянный оскал победно и против её на то воли поселился на бледном лице. — Будете знать, как у малолеток деньги воровать. Фу, лучше бы уже выбивали — так хоть ясно было бы, куда кровные ушли, а вы ведёте себя как крысы позорные.       — Учить вздумала, выскочка? Думаешь, раз каратистка и баба — так всё с рук сойдёт? Я тебе носик твой кривой быстренько подправлю, страшила. Только спустись!       — Н-да уж, Рамиль. Реклама — ну просто на десяточку. И куда подевалось моё желание спускаться? Удивительно.       Есения насмешливо высунула язык. Рамиль грозно сплюнул на снег.       — Всё, уродка, допизделась.       Зималетдинова тяжело сглотнула, стоило компании с готовностью прошествовать к дубу, поочерёдно занимая позиции да кумекая, как бы побыстрее добраться до раздражающей особы.       Марат пнул камень под стоптанными братскими кроссовками. Шмыгнул красным носом. Дрожащие лампы дворовых фонарей роняли кривые тени на тропу. Осматривая серые панели однотипных жилых домов в окружении нестройных елей, вглядываясь в слабо освещенные окна, Суворов бы и дальше продолжал свой нехитрый путь. Однако неспешному шагу было суждено прекратиться. Парень неверующе хлопнул карими глазами. Знакомый женский голос резанул слух:       — Полундра-а-а! Дыра в социализме в радиусе нескольких метров! Бьют, люди добрые!       Марат повторно проморгался. Как оказалось, зрение его не подводило — непутёвая одноклассница и по совместительству младшая сестра Зимы размахивала портфелем с намотанным на него красным бантом, подобно пламенному крику о спасении, маяча при этом на обледенелом навесе ларька. Есения внимала собственному позору. Знала, какой цирк развела, но также и понимала — её хвалёные навыки в карате не особо сравнятся с озлобленной пятёркой крепко сложенных мужиков.       Прежде, чем подумать, Суворов бросился к компании знакомых перекошенных лиц.       — Эу, чушпаны! — присвистнул тот. — Херли тут встряли, девку кошмарите? Шуруйте отсюда.       Спины одноклассников как по команде напряглись.       — Вы не слышали, чё сказал? По съёбам жанр оформили быстро.       Компания искоса поглядывала на новое лицо в их абсурдной сцене угнетённых. Есения отползла от скользкого края шифера, прячась в тени ветвей — поодаль от компании. И пока Суворов продолжал нести самозабвенную чушь, свесила ноги с навеса и руками ухватилась за выступ. Мимолетно замявшись, удостоверилась в том, что компания с боевым кличем увлеклась массовым избиением геройствующего мелкого Адидаса. Почувствовав себя «грёбанным шпионом», Зималетдинова шустро перемахнула за выступ, ногами упираясь в оконную раму, а щекой о внешнюю сторону стены. «Сейчас бы ещё вниз не шандарахнуться. Твою же мать, вот зачем я вообще сунулась сюда?» — проносилось в пустой головушке Есении. Таки с горем пополам схватившись за ставни окон, девушка ступнями нащупала черепицу козырька над дверью и… без раздумий рухнула вниз. «Сука! Мало того, что чуть не вывернула руку, так ещё и выступ под собой в драбодан разделала!» Есения с приглушенными визгами приземлилась в сугроб, прихватив с собой заодно и кусок шифера.       Бессвязные звуки избиения бритого затылка Марата и его отчаянных попыток вдарить хотя бы кому-то на миг прекратились. Все шестеро оглянулись с нечитаемой претензией в сторону Есении, застрявшей в снегу на гордых четвереньках. Зималетдинова ме-е-едленно улыбнулась и вовремя очухалась, вспомнив, что её падение сквозь и вопреки здравому смыслу слыхал весь район. Неясно зачем ухватив с собой допотопный кусок козырька, девушка на месте взяла и с силой Божьей разбежалась. Кряхтящий Марат периферией зрения уловил, что шифер в руках Есении любовно поцеловал затылок одного из обидчиков. Суворов на пошатывающихся ногах подхватил ходячую неприятность под локоть, и, чудом увернувшись от кулака, припустил по дороге.       — Какого хуя, Зималетдинова?! — сетовал в истеричном негодовании Марат.       — Потом, Маратик! — отозвалась сквозь отдышку Есения.       — Сука, брата чем слушала? Просил не влезать! А если Зима узнает?       — Да хоть Дед Моро-о-о-о-а-а-а-з!       Чья-то цепкая ладонь агрессивно выдернула женский локоть из схватки Суворова, утягивая назад. Есения сдула со лба влажную прядь, взвыла почти отчаянно. Стряхивая чужую конечность, подпрыгнула на месте, оточенным пружинистым движением поднимая выставленную назад левую ногу. Глаза приставучего преследователя удивлённо расширились. Согнутая в колене нога резко выпрямилась. Толкающий удар пришелся прямо поперёк перекошенной физиономии. Есения, не теряя прыткости, быстро развернулась на месте, набирая скорость на пару с ошалело оборачивающимся Суворовым. Понимала, что затормози она ещё на лишнюю долю секунды — и её таки размазали бы об облезлый угол ближайшего продуктового магазина.       Спустя ещё десять минут слепой погони сквозь суетящуюся метель, пострадавшая парочка пулей проскочила за угол мелькнувшей сталинки. Преследователи, зрение которых явно подводило, пронеслись мимо.       Есения опёрлась о колени в попытке отдышаться. В глотке встрял неприятный жгучий ком, пока она натужно кряхтела и воровато оглядывалась по сторонам.       — Маратка, минем алтын малай, как же я тебя люблю, знал бы — заплакал!       Суворов зашипел, прикладывая снег к ноющему расцарапанному виску. Усмехнулся с издёвкой:       — Откуда ты взялась только…       — Соткана из звёзд.       — Из проблем ты соткана.       — А давай без осуждения к убогим.       — А давай ты начнёшь думать! — прикрикнул Суворов. Есения покривила сухими губами. — Ты знаешь, куда лезешь со своим не всравшимся никому благородством? Никто тебя спасать не собирается. Тебе напомнить, что с девками делают? С неугодными девками.       — Они грабили малолеток! — воскликнула, разведя руки. Зималетдинова опустила растерянный взгляд. Знала, насколько тупо звучит это оправдание перед фактами наотмашь.       — Не твоё дело, спортсменка и комсомолка! Зима мне потроха через задницу достал бы, если бы узнал, что я видел, как тебя собираются раздербанить в переулке, и ничего не сделал!       Мрачный взгляд больших глаз исподлобья Марат видел слишком часто. Привык. Зима пялил почти также пытливо, с тем же пристальным осуждением, а потому Суворов даже не растерял былого запала. Почти. Только лишь сжался стыдливо, поведя плечом в великоватой на размер синей куртке. Девочка же. Как перед ней не сконфузиться за свои оры да крики.       Марат хлопнул по припорошенной снегом девичей голове, укутанной в махровый платок.       — Давай прекращай тупить.       Под мигающим фонарём на входе в переулок всплыло вытянутое задумчивое лицо. Зималетдинова сжалась, но про себя принципиально отшучивалась — таким она брата видела не часто. Фигура остановилась, всматриваясь в темноту меж зданиями. Всё таки, мир и правда тесен.       — Маратик, ты? — пробубнил Вахит, охрипший от длительного пребывания на морозе.       Скрип шагов по мерцающей ледяными кристаллами снежной тропе звучал для Есении подобно последнему гвоздю в крышку гроба. Девушка сжалась, будто бы пытаясь раствориться в тени кирпичной стены. Марат, стоящий напротив да прижимающий ко лбу подтаявший снег, гаденько заулыбался.       Зима вопросительно вытаращился на Марата, а заметив шевеление сбоку, оторопело нахмурился. Помрачнел.       — А эта тут чë забыла?       Есения подхватила не менее радостно:       — Эта?       — Ага, Маратик, чë эта тут делает?       Родственники вперились в друг друга одинаково раздражённый взглядами одинаково потемневших глаз.       Суворов поморщился болезненно, отбросив мокрую снежную жижу.       — Да чë я то сразу, а? У этой и спроси.       — Я просто знаю, что с этой бесполезно о чем-то говорить. Существо, как там это называется-то?.. Неразумное, во.       Есения возвела глаза к далёкому звёздному небу, тёмным полотном скользящим между крышами домов. Вздохнула настолько подчёркнуто-вымученно, насколько умела.       — Ну и что это за хрипы больной собаки?       — Спрашиваю у созвездия большой медведицы, почему её родственник по габаритам не мир украшает, а мозги мне выносит.       — Огрызаешься, мелочь. А объясняться думаешь?       — Объясняться?       — Да, объясняться. Причина, по которой ты ещë не играешь в карты с дедом дома. Я слушаю.       Язык от возмущения присох к нëбу.       — Хватит себе авторитет набивать, картавый опекун. Я, если хочешь знать, со школы домой не телепортируюсь, а пешим ходом добираюсь.       — Быстрее добираться нужно.       — Издеваешься? Может, ещё замок мне на дверь прицепишь, как в ангаре, а учиться и общаться я буду по голубиной почте?! На цепь посади!       — Надо будет — посажу. Поэтому спрашиваю ещё раз: во что ты влезла снова?       — Не снова. Это буквально единичный случай. Заступилась за детей, вот что сделала. Полудурки вещи их в гардеробе трясли, карманы шманали. После уроков, в наказание, они попытались шманать уже меня. И вот, я здесь.       — И? Ты-то на кой в это влезла? Взрослая стала? — с нажимом процедил Вахит, сводя брови на ломаной переносице. Он не кричал. Никогда не кричал, а давил шёпотом, нагнетал недовольным рявканьем. Засунув руки в карманы растянутых чёрных спортивок, бегло осмотрел внешний вид сестры. На первый взгляд целая — и на том спасибо. А вот Маратику с рассеченным виском и хромающей ногой повезло меньше.       — И?! — вспыхнула Есения, делая шаг навстречу брату. Задрала голову, дабы посмотреть в сощуренные недовольные глаза. Её добротные метр семьдесят три всегда теряли свою значимость рядом с двухметровым апостолом её отсутствующей личной жизни. — Да они буквально у ребенка стянули вещи, тот пошёл домой голым, не зная, куда пропала одежда! А учителя с этим разбираться не станут, потому что бояться! В мороз, ребёнок без куртки и денег, блять!       — Не твоя ответственность.       — Кто, если не я? — выпалила себе под нос почти отчаянно, впрочем, не продолжив попытки убедить брата в чем-либо. Бесполезно. Была ли то бандитская солидарность, или просто напрочь отсутствующее желание обмозговать чужой поступок, Зималетдиннова не знала. Впрочем, Зима стойко отфутболивал зачатки логики и совести, да ковырялся душевно в зудящем стыдом чувстве вины. Беспокоился. Не хотел, чтобы сестра без просмотра его по улицам ходила. Опасно, ночью-другой и не вернуться в квартиру может. Есения знала это. Внимательный надзор брата душил, но она понимала, откуда растут ноги, знала, что Вахит лучше других представляет, что творится на улицах. Не оправдывал чужие бесчинства, а остерегал, имея полное представление. Потому обычно Есения и не спорила — и без того ясно, почему конкретно нельзя в своё удовольствие лишний часок погулять, почему вечерами девушкам настолько опасно.       Зима знал, что у всего есть грань. Напряжëнно выдохнул облако пара. Желание закурить оседало в горле паническим спазмом. На лбу, под тканью чёрной шапки, собрались редкие морщины. Сука, конечно, он не монстр, понимал, о чем именно толковала мелкая. Жестокость — вынужденная мера, это не то, во что нужно ударяться с обожанием. Не то, чем нужно кичиться. Ведь выбить деньги — это одно, а отжать у пиздюка куртку, заставив идти домой с отсутствием понимания, дойдет ли он, а не свалится без сознания через километр — другое. Но желание уберечь было сильнее. Сохранить спокойствие в хрупком стеклянном мире два на два было единственной задачей Вахита, как старшего брата.       — Кто угодно, Есёныш, но только не ты.