«Любовь никогда не умирает естественной смертью. Она умирает, потому что мы не знаем, как пополнить ее источник. Она умирает от слепоты, ошибок и предательств. Она умирает от болезней и ран; она умирает от усталости, увядания, потускнения.» Анаис Нин
***
Хёнджин очень любит цветы, особенно белую орхидею. Нежная, изящная, загадочная — поистине королевский дар природы, который требует к себе соответствующего отношения. Помимо чарующей красоты белоснежных, словно вовсе невинных лепестков, юношу привлекает аромат, придающий, как ни странно, страстный, но не пошлый оттенок. С древних времен и по сей день существует множество легенд о происхождении орхидей. Хвану нравится одна. В ней повествуется о прелестной богине Венере, нечаянно обронившей на землю туфельку. В том месте, где она упала, вырос цветок необычайно пленительной красоты. С тех пор его считают волшебным, помогающим в любовных делах. Юноше сильно хочется верить в чудодейственные свойства своей фаворитки. Надежда ведь, как говорят, умирает последней. Бытует мнение, что неуместно дарить орхидеи малознакомым парням или девушкам. Хёнджин абсолютно согласен. Это интимный подарок, призванный информировать больше, чем слова, что зачастую пусты. Данный божественный цветок для избранных, для тех, с кем хочется говорить душой. Для любимых. Однажды юноша обязательно преподнесёт белую орхидею, а вместе с ней и своё чистое сердце, тому единственному человеку. Хёнджин очень любит цветы, за исключением этой чёртовой красной камелии, что мозолит глаза, стоя в горшочке на подоконнике их маленькой общей с соседом по квартире кухоньки. Он почти ненавидит кровавые — в буквальном смысле — лепестки, когда ранним утром отхаркивает их, стоя на коленях перед уже не таким белоснежным унитазом. От дикого кашля грудь жжёт нещадно. От рваных всхлипов, разбивающихся о холодные кафельные стены, бессилие пробирает до кончиков дрожащих пальцев, а Хёнджин думает лишь об одном: «Лишь бы Феликс спал крепко». Ведь поймёт, если увидит. Ведь не сможет помочь, как бы ни захотел. — Потрясающе, — судорожно шепчет юноша, сплёвывая остатки и впервые замечая на плавающих в унитазе лепестках кровь. — Это закончится быстрее, чем я ожидал. Боль слегка отступает, а Хёнджину вдруг хочется смеяться в голос. Вот же угораздило! Не на это он рассчитывал, когда соглашался делить двухкомнатную квартиру с младшим братом своего давнего приятеля, что так «удачно» поступал в тот же университет, где уже учился сам Хван. Если бы только можно было отмотать время назад… Нельзя. Хёнджин понимает это и принимает. Собирает последние силы в кулак и поднимается на ноги, что продолжают мелко подрагивать. Спешно смывает улики, протирая стульчак немалым количеством туалетной бумаги и после отправляя её в урну. В неё же Феликс не может заглянуть? Потирая настрадавшуюся грудную клетку, Хван усмехается. Он всегда любил цветы, но не настолько сильно, чтобы мечтать стать для них домом. Но камелии, эти чёртовы красные камелии, разрешения не спрашивали. Они самым тихим и аккуратным способом пробрались в лёгкие юноши и пустили там корни. Хёнджин даже не заметил, как они, всё сильнее разрастаясь, начали цвести. Как и любовь в юношеском сердце, прежде неведомая, чистая и искренняя. Синдром Ханахаки. Хёнджин слышал об этом страшном заболевании в детстве. Мама говорила, что от него страдают многие, но мальчик никак не мог поверить, что что-то столь хрупкое и прекрасное, как цветы, может убить человека. А теперь это его реальность. Вылечить данную напасть способны только ответные чувства. На этот вариант Хван не то чтобы не ставит, а даже не рассчитывает. Если уже болен, значит, взаимностью не пахнет. Да и откуда же ей взяться, когда Феликс уже пару лет счастлив в отношениях со своим бывшим одноклассником? Всё, что остаётся Хёнджину — это слушать бесконечные рассказы соседа о том, какой Сохи чудесный-невероятный-просто-лучший, а также старательно притворяться, что всё в порядке. Что по ночам не хочется кричать от боли, сдавливающей в груди. Не хочется разодрать в кровь горло от удушья, когда проклятые красные лепестки с кашлем рвутся наружу. Повезло, что Феликс довольно часто ночует у своего молодого человека и Хван хотя бы в эти дни может не скрываться и хоть немного выдохнуть. Правда, ровно до того момента, пока неспокойная голова не подкинет мыслей о том, чем эта парочка занимается. Юноша не знает Сохи лично, но, чего греха таить, по-чёрному завидует. Чем он лучше его? Почему он может без страха любить Феликса, а Хёнджин — нет? Разве он в состоянии позаботиться о нём так, как тот заслуживает? Хёнджин почти уверен, что нет, судя по тому, с какой незавидной частотой сосед приходит к нему плакаться. И от этого в разы больнее. Хёнджин дал бы Феликсу всё, что только смог бы; всего себя, если потребуется. Он бы радел о нём так, как ни об одном драгоценном цветке в своей комнате. Он бы… Да к чему это? Этому всё равно не бывать, потому что: «Хён, я не смогу без него уже, понимаешь?» Понимает, ещё как. Поэтому и молчит. «Я вижу, как светятся твои глаза, когда ты говоришь о нём. Пусть горят и не для меня, но я хочу, чтобы они никогда не потухали», — на этом и решил. Но есть ещё один выход — сделать операцию. Казалось бы, проще некуда: несколько дней на больничной койке и ты как новенький. Вот только медицина ещё не шагнула так далеко, потому подобное лечение, к сожалению, не сможет обойтись без некоторых осложнений. В случае с Ханахаки человек навсегда лишается способности любить. И пусть Хёнджин совсем не планировал влюбляться в своего соседа, но от этого неожиданного чувства отказаться не готов. Кто он такой, чтобы указывать сердцу? Кто, чёрт возьми, такой, чтобы срывать эти цветы? Если на минутку забыть о романтике и говорить совсем честно, операция Хвану не по карману. Её могут себе позволить только верхушки из элиты. Да, конечно, можно напрячь родных и друзей, но… средств даже так не хватит. И времени на сборы уже не осталось. Хёнджин отчётливо понял это сегодня, смывая кровавые подтёки с болезненно бледной кожи рук и лица. Если бы у Хёнджина была возможность избавиться от этой непрошеной любви, решился бы он на такой рискованный шаг? Сам не знает ответа. Честно, и представить себе не может, что Феликса возможно не любить. В чем смысл жизни без любви? Хван не способен дать ответ. Кто-то считает великое чувство слабостью, но юноша думает иначе. Любовь — это движущий механизм жизни. Всё, что людьми не делается, совершается ради или из-за неё. Уж лучше умереть от любви, чем похоронить своё трепещущее сердце заживо. Проведя за размышлениями добрых сорок минут, Хёнджин и не заметил, как оказался на кухне и уже готовил завтрак. Не то чтобы он силён в этом, но когда хочется порадовать любимого человека, пойдёшь и не на такие жертвы. Юноша по праву может назвать себя ходячей энциклопедией по вкусам и предпочтениям Ли Феликса. По утрам тот выбирает что-нибудь лёгкое, но обязательно белковое. К примеру, сырники, йогурт или же старую добрую яичницу, которую сейчас и пытается не спалить Хван. Жаль, что в этом списке «фаворитов» никогда не было и не будет Хван Хёнджина. Усмехаясь своим мыслям, он параллельно выключает плиту и подготавливает тарелки для подачи. Ушло достаточно времени на принятие решения относительно своего недуга, и сейчас Хёнджин осознаёт, что все его колебания были напрасны. По сути, выбора никакого нет, а значит, всё, что он может и должен сделать — это смириться. — Только не говори, что ты специально встал так рано в воскресенье, чтобы приготовить нам завтрак, — из глубоких размышлений юношу выводит хриплый бас ещё не до конца проснувшегося соседа. — И тебе доброе утро. Хёнджин невольно улыбается, когда поворачивается и замечает заспанное, оттого не менее милое лицо Феликса. Казалось бы, парни живут вместе и уже давно пора привыкнуть к такому домашнему виду, однако для Хвана каждый раз как в первый. Эти спутавшиеся во сне немного отросшие блондинистые волосы, в которые хочется запустить пальцы. Или брови, что так мило хмурятся, глаза, жмурящиеся от яркого освещения, надутые губы, словно просящие о поцелуе, и беспорядочная россыпь веснушек на слегка смуглой коже. От Феликса веет уютом и чем-то до боли родным. Хван отдал бы многое, лишь бы просыпаться с ним не только в одной квартире, но и в одной постели. «Этого никогда не будет», — словно хлыстом бьёт отрезвляющая мысль. Юноша промаргивается и спешит поставить тарелки на стол, за которым уже уселся крайне неразговорчивый по утрам сосед, потирающий глаза. К удивлению, спустя несколько молчаливых минут тишину вновь разрезает Феликс: — Хён… — приятные разговоры так не начинаются. — Ты собираешься обращаться к врачу? Хёнджина словно окатывают холодной водой, а кусок уже не лезет в горло. «Слышал», — догадывается. — Само пройдёт, — отвечает коротко и тихо, пряча глаза. Феликс выдыхает слишком громко и откладывает палочки, выпрямляясь на стуле и словно приковывая взгляд к растерянному соседу. — Ты говорил, что остаточный кашель — это осложнение бронхита, но… — подбирает слова, — тебя часто рвёт, — «чёрт». — Думал, я не замечу? Или чем ты ещё занимаешься в ванной комнате по несколько часов? — голос твёрдый, но ласковый. Феликс, очевидно, настроен серьёзно. Хёнджин понимает, что деваться уже некуда, но и правду сказать ни в коем случае не может. Остаётся придумывать всё новые и новые отмазки. Собравшись с мыслями и глубоко вздохнув, вновь решается на ложь. — Послушай… — Кто он? — перебивает. А у Хвана земля из-под ног уходит, дыхание спирает, а в голове набатом звучит одна мысль: «Только дурак бы не понял, на что я надеялся?» — Ты его не знаешь, — первое, что приходит в голову. А глаза-то бегают, ладони потеют, в комнате, кажется, становится слишком душно. Хёнджин встаёт и открывает форточку. Свежий воздух слегка приводит в чувства. Феликс же продолжает выжидающе молчать. — Тебе не о чем переживать, — «только бы голос не дрогнул». Феликс раздражённо фыркает и спешит ответить: — Шутишь? — не отрывает пронизывающего взгляда. Не получая никакой реакции, снова выдыхает, очевидно, пытаясь говорить спокойно. — Собираешься же с этим что-то делать? — А что я могу? — усмехается Хван, присаживаясь обратно, а сосед непонимающе хлопает глазами. Феликс резко подрывается и начинает нервно наворачивать круги по кухне. — Ты хоть признался? — глупый вопрос. «Нет, ведь я не могу так поступить с тобой», — хочется сказать, но Хёнджин хоронит данную мысль вместе со своей последней надеждой. — У него уже есть любимый человек. Глаза соседа на секунду расширяются, он присаживается обратно и выглядит так, будто пытается решить самую сложную задачу по арифметике. А Хван просто смотрит на него, пытаясь налюбоваться каждой родной чертой лица. Неизвестно, сколько ещё сможет лицезреть это чудо, поэтому терять последние возможности не хочется. Если бы только мог, выгравировал бы его образ на сердце прежде, чем придать своё измученное тело земле. «Прежде, чем твои любимые красные камелии не оставят воздуху место в моих лёгких». Феликс молчит довольно долго, уже вовсе позабыв об остывшей недоеденной яичнице на столе, а потом неожиданно поднимает полный решимости и твёрдости взгляд на Хёнджина. — Ты же помнишь, что мой дедушка хирург? — выпаливает с надеждой, пока Хван продолжает держать маску безразличия. — Хён, — не сдаётся, — я поговорю с ним. — Ликс… — только открывает рот, как рука соседа вдруг накрывает его. Несколько сотен электрических разрядов проходятся по всему телу, а к горлу подступают ненавистные лепестки. Хёнджин еле сдерживает кашель, с усилием сглатывая, чтобы продолжить. — Это дорогостоящая операция. Никто не сделает её мне просто за красивые глаза, понимаешь? — старается говорить как можно спокойнее, ведь видит, что второй с трудом держит себя в руках. — И правда красивые… — совсем тихо выпаливает Феликс. — Что? Слегка влажная горячая рука крепче сжимает вторую, холодную и бледную, а Феликс вдруг уводит взгляд и прокашливается, прежде чем ответить. — Твои глаза, — яснее не становится. — Я не знаю, в какого мудака тебя угораздило вляпаться, но… — запинается, — я не понимаю, как можно не влюбиться в такого человека, как ты. Тишина в миг оглушает. Хёнджин не может определиться: ему плакать или смеяться? Сглатывая ком неожиданно пронизывающей боли, решается продолжить диалог: — Ну ты же не влюбился, — и усмехается. Скорее истерично, нежели для разбавления обстановки. Феликс поджимает губы и расцепляет их руки, отчего Хвану вмиг становится чуть легче дышать. — Я люблю Сохи с самой школы, — «я знаю, не напоминай о нём хотя бы сейчас». — Думаю, — «нет, Феликс, нечего тут думать», — если бы моё сердце не было занято раньше, я бы точно не устоял перед тобой. И улыбается так искренне и ярко, что Хёнджин просто не находит слов. Их и не нужно искать, ведь Феликс продолжает: — Ты заботливый, чуткий… — Прекрати! — вырывается грубее, чем планировалось. В глазах напротив отражается страх, отчего Хван тут же смягчается, чувствуя укол вины за свою резкость. Феликс ведь просто пытается хоть как-то поддержать. Он ни в чём не виноват. — Прости, — вымученно выдыхает. — Я имею в виду, что это ни к чему. Ты никак не сможешь мне помочь, — произносит как можно убедительно. Но тот лишь неверяще мотает головой, а глаза начинают наполняться влагой. Феликс с усилием трёт их ладонями, отчего те краснеют, а после снова подскакивает со стула и в секунду огибает стол, чтобы сесть на корточки перед ничего непонимающим Хёнджином. Он вновь берёт теперь уже обе его крупные ладони в свои; не такие большие, но тёплые. Живые. — Слушай меня внимательно, хён, — почему-то шепчет Феликс, задрав голову и смотря в шокированные глаза. — Я прямо сейчас поеду к дедушке и поговорю с ним, — не успевает Хёнджин и рта открыть, как он пресекает: — Не смей перечить! — повышает голос сильнее, чем следовало бы. — Я не позволю тебе умереть, понял меня? — слёзы брызгают из глаз, а голова обессиленно падает на чужие колени. — Даже если ты сам уже смирился, я не собираюсь сдаваться так просто. Пока Хёнджин переваривал всё сказанное, тишину разбавляли лишь частые всхлипы наивного парнишки, что так трепетно сжимал его ладони, словно боялся, что если отпустит, то больше не сможет прикоснуться. «Возможно, не зря боится». — Хёнджин, пообещай мне! — голос срывается. — Пообещай бороться! Я буду рядом, только… Чёрт, хён, поклянись! — Феликс освобождает одну руку и начинает откровенно бить ею Хвана, словно пытаясь достучаться, но тщетно. Говорят, ложь во благо не считается грехом. Не то чтобы Хёнджин надеялся попасть в рай, просто врать любимому человеку тяжело. Но ведь так будет лучше, правда? Раз любит, значит обязан позаботиться. Вдох. Феликс вдруг поднимается и обхватывает ладонями лицо Хвана, заставляя посмотреть прямо в глаза, словно пытаясь разглядеть в глубине чужих хоть каплю надежды. Так жаль, что за мокрой пеленой он не в силах различить, что именно ему транслируют. А одинокая слеза, что скатывается по блеклой коже лица напротив, означает вовсе не веру в лучший исход. Так Хёнджин прощается. Заглядывая прямо в душу наивного парнишки и оставляя там свой след навеки. Так юноша наконец признаётся ему в своих истинных чувствах, что вынужденно заперты в клетке из корней злосчастных камелий. Он говорит вовсе не глазами, нет. Сердцем. Но Феликс, как слепой котёнок, не замечает, лишь навзрыд плачет, не в силах убрать уже порядком трясущиеся руки с чужих выступающих скул. — Обещаю, — еле слышно. Выдох. И Феликс верит. А что ему ещё остаётся? Он не из тех, кто будет хоронить человека заживо. Наоборот, из тех, кто будет бороться до конца, хоть и не всегда до победного. — Прошу… — слух улавливает хриплый шёпот. — Можешь поцеловать меня? Сердце летит в пятки и, кажется, где-то там внизу разбивается вдребезги. Ноги подкашиваются, стоять на осколках становиться невыносимо больно, а потому Феликс, не думая, садится на чужие колени. Укладывает руки на плечи юноши и, последний раз сталкиваясь с пустым взглядом напротив, подаётся вперед и накрывает пленительные пухлые губы своими, подрагивающими. Они ледяные, но Феликс не чувствует не только этого; вообще ничего. Сердце не заходится сильнее, потому его больше нет. Его унёс с собой Хёнджин, глубоко под землю. А душа когда-то наивного парнишки, что действительно до последнего верила в лучшее, умерла в тот же день, что выгравирован на чужом памятнике. — Я мечтал подарить тебе белые орхидеи…***
— Феликс! — перед глазами плывёт, в ушах звенит. — Феликс, это я, доктор Ким! Вы слышите меня? Пересохшие губы размыкаются, но звук не идёт. Сил больше нет, хочется сбежать из этого душного кабинета и больше никогда не возвращаться. Запах нашатырного спирта вмиг отрезвляет сознание. Феликс часто-часто моргает, прежде чем наконец отреагировать на чужой зов. — Я в порядке, — неубедительно. Доктор, ещё раз убедившись в том, что пациенту не нужна экстренная помощь, а также принеся тому стакан воды, усаживается обратно в кресло. — Никакого поцелуя не было, ведь так? — видимо, Феликс платит за проницательность. — Если бы я мог вернуться… — сбивается. Потирая вспотевшие ладони, юноша пытается дышать размеренно, чтобы не спровоцировать новый приступ. — Как я мог быть настолько слепым? — Вы чувствуете вину? — Чёрт! — кривая усмешка. — Я должен её чувствовать, доктор, — отворачивается к окну, не в силах выдерживать давление. — После его… — осекается, — после произошедшего, отойдя от шока, я начал прокручивать в голове то время, что мы жили вместе. И, знаете, всё было настолько прозрачно, доктор! Не понимаю, может быть, я просто не хотел замечать? Я с головой был в своих… прошлых отношениях. Хёнджин… — его имя словно проходится ножом по сердцу. — Хёнджин всегда был внимательным и заботливым по отношению ко мне, даже слишком. Но я не хотел воспринимать это как что-то большее. Ничего, кроме дружеской привязанности. На пару минут в комнате воцаряется гробовая тишина. — Я убил его, доктор, — на грани слышимости. — Феликс, послушайте меня, — зовёт чужой голос, но парнишка не в состоянии сконцентрироваться на нём. — Вы не можете нести ответственность за чужие чувства, тем более, о которых даже не подозревали, — ответа не следует. — Кстати, Вы не рассказали мне, как всё же узнали эту горькую правду. — Камелии, — неожиданно безэмоционально. — Простите? — Чёртовы. Красные. Камелии, — выплёвывая каждое слово, чеканит юноша. — Когда я вернулся от дедушки, к слову, с плохими новостями, — отчего-то смеётся, — Хёнджин был прав. От Ханахаки люди дохнут как мухи, а лечение слишком дорого стоит, чтобы предоставлять его тем, кто не может себе позволить покрыть расходы, — пауза, после которой он встаёт с места и подходит к окну. Нужно отвлечься хоть на что-то, иначе не сможет поделиться подробностями того злополучного дня. — Когда я возвращался, думал, что ещё не всё потеряно, что есть время. Я бы постарался найти необходимую сумму. Чёрт, да я бы сделал всё что угодно, лишь бы спасти его! — так удивительно, что у него ещё остались слёзы. — Но я не успел, доктор, — оборачивается. — Хёнджин не был из тех, кто будет смиренно ждать судного часа, нет. Он понял, что выхода нет, и сделал всё сам. А я… Меня даже не было рядом! — пульс неистово бьёт в висках, а дышать становится всё труднее. — Никогда не забуду, как нашёл его в нашей ванне! Прежде белоснежная, она была до краёв наполнена кровью. Его кровью, доктор! — истошный крик. — А из груди… Чёрт! Из груди торчали… — Камелии, — заканчивает за него доктор, а после подрывается, чтобы вновь привести пациента в чувства. — Выпейте. Это должно успокоить, — помогает запить. — И дышите, Феликс. Дышите, — показывает. — Вот так, да. Присаживайтесь. Спустя минут десять, что Феликс старался прийти в себя, доктор решился продолжить: — Вам лучше? — кивок. — Феликс, скажите, пожалуйста, помимо воспоминаний о том самом дне, Вас беспокоит что-либо ещё? — Он приходит ко мне, — тихо, прожигая безразличным взглядом одну точку напротив. — Так, — старается скрыть удивление доктор. — Расскажите поподробнее, пожалуйста? Феликс резко поднимает глаза на него и вдруг разражается смехом. — Что показалось Вам настолько забавным, Феликс? — Думаете, я сошёл с ума? — доктор не успевает открыть рта, как юноша отрезает. — Да пошли Вы! — а после встаёт и покидает порядком надоевшие стены кабинета, даже не попрощавшись.***
Что остаётся внутри после того, как узнаёшь о смерти близкого человека? Наверное, любовь. Возможно, даже такая, о которой ты не подозревал, пока этот человек находился рядом. Феликс, сидя на полу одинокой кухни, в месте, где они виделись в последний раз, поднимает давно потухший взгляд на подоконник, где сиротливо стоит горшочек с его когда-то любимым цветком. За ним давно никто не ухаживал, поэтому он не зацвёл. «Вот и славно», — думается юноше. В руках потрёпанный кусок бумаги, на котором совсем неаккуратным почерком выведены следующие слова:«Любить тебя всегда было больно. Но умирать от этого чувства невыносимо. Знаешь, я был бы готов скончаться от чего угодно, но не от самого прекрасного, что со мной случалось. Не от тебя. Не смей винить себя, мой мальчик. Просто я не из тех, кто верит в безусловно хороший финал, словно в сказках. Я был счастлив любить тебя до самой последней минуты. Ты моя первая и последняя любовь, Ли Феликс. Пообещай мне прожить благополучную жизнь без сожалений, хорошо?
И да, прости.
Навсегда твой Хван Хёнджин.»
— И ты меня прости… — на грани слышимости. Когда-то любимая красная камелия зачахла, ведь хозяин на неё озлоблен. Как она посмела мучить его? Феликс никогда не простит. Одинокая она совсем завяла, а на полу маленькой кухоньки из когда-то полного жизни юношеского сердца прорастает белая орхидея.