***
Мигель в очередной раз за год, как записался на службу, проклинал свой высокий рост – нигде на «Маркизе» не было места, где он мог бы вытянуться во весь рост. Разве что на полу в проходе, но там могут и наступить. Да и не хотелось ещё больше стеснять других, в трюме галеры и без этого было тесно. И из-за этой тесноты многие чувствовали себя неважно. Сервантес был из их числа – его мучала лихорадка, недостаточно серьёзная, чтобы убить, но противная и выматывающая. Ничего не хотелось делать, лишь лежать и молиться, что они скоро доберутся до твёрдой земли. – Мда, Сервантес, в таком состоянии вы точно не боец, – цыкнул языком капитан Диего Урбина, – Пока не будете чувствовать себя лучше, в бой, если он всё же будет, не пойдёте! Возразить у Мигеля не было сил, поэтому он молча принял приказ капитана. Хотя и было противно на душе, что из-за этой чёртовой болезни он может пропустить, возможно, одно из самых важных сражений в войне. Ведь кто знает, если они победят турок сейчас, то смогут и освободить захваченную Мальту. И отомстить за все те поругания, что испытала христианская церковь, и за страдания жителей Кипра. Будет обидно не принять участие в подобных событиях, достойных исторических трудов и памяти на будущие века, лишь из-за банальной лихорадки. Поэтому Мигель молился о том, что его отпустит раньше, чем они встретятся с османским флотом. И с этой надеждой он погрузился в тяжёлую лихорадочную дрёму.***
Его разбудил шум наверху. Множество людей ходило по палубе, слышались звуки труб и барабанов, а вместе с гвалтом голосов это превращалось в жуткую какофонию. Первым порывом было отмахнуться, завернуться в невесть откуда взявшееся на нём одеяло, сделать вид, что не слышит всего этого, и попытаться уснуть, но неожиданно глаз Мигеля зацепился за одну вещь. В трюме было пусто. Не было никого, кроме самого Сервантеса и ещё пары слегших с болезнью солдат, в отличие от него, совсем слабых и поэтому шум их не разбудил. А это значит... Он не может это пропустить, даже несмотря на болезнь, которая и не собиралась его отпускать. Поэтому Мигель рывком поднялся с места и начал судорожно собираться. Благо, он предусмотрительно оставил свои вещи рядом с собой, иначе бы пришлось бегать по всему трюму. Наконец облачившись в кирасу с шлемом и повязав шпагу и патронташ, Сервантес схватил мушкет и рванул к люку. Возле которого ненадолго замер, дабы переждать приступ слабости. «Дева Мария, защити меня...» – горячо прошептал Мигель и, насколько позволяло его состояние, вскарабкался по лестнице и вылез из люка, на белый свет. Удивительно, но на «Маркизе» было относительно тихо, хоть и повсюду, на соседних галерах, уже начали готовиться к бою, который был близок. По другую сторону строя кораблей Священной Лиги стоял османский флот, огромный, пёстрый и пугающий своей монструозностью. Против воли Мигель вздрогнул – неужели сражение, которое они все так ждали, столь близко? А он к нему совсем не готов – тело всё ещё ломило, хоть и лихорадка немного отпустила. На плечо неожиданно опустилась чья-то рука. – Ты что тут забыл?! – раздался зычный голос капитана Урбины, который развернул Сервантеса к себе лицом, – Ты едва стоишь на ногах, быстро возвращайся в кубрик! – Святая дева защитит меня, сеньор капитан, – упрямо ответил Мигель и устало прикрыл глаза, – К тому же, битва обещает быть жестокой, и каждый меч на счету... – Ладно, чёрт с тобой, болезный! – рыкнул капитан, – Но только чтоб дожил до победы, понял? Мигелю ничего не оставалось, кроме как принять этот «приказ». Хотя он был готов поклясться, что слышал в голосе Урбины то ли сарказм, то ли плохую попытку пошутить. Впрочем, глядя на раскинувшийся перед ними османский флот, можно понять желание плохо шутить – иначе можно сойти с ума от тревоги. Сервантес, хоть и был вымотан болезнью, ловил себя на мыслях, полных тревоги и страха, чего уж говорить об остальных. И в этом тревожном ожидании время тянулось до противного медленно. Даже ясное, слегка зеленоватое небо, казалось, можно было резать ножом. Кто-то ухитрился попробовать и, ожидаемо, не смог, но от вспышки смеха всем на «Маркизе» стало немного легче. Наконец прозвучал сигнал к началу боя, причём, с обоих сторон. На мгновение эта жуткая многоголосая и многоязычная какофония Мигеля оглушила и заставила зажмуриться. Но лишь на мгновение, потом сознание почти пугающе стало ясным, руки – крепко сжались на аркебузе, а взгляд остановился на ближайшему к ним вражескому кораблю. Кажется, пора устроить бойню. Всё началось с перестрелки. Обе стороны щедро осыпали друг друга свинцом, а со стороны осман летели даже стрелы. Одна такая гулко вонзилась в дерево фальшборта совсем недалеко от ноги Мигеля, заставив всё-таки сделать шаг назад. Но не отступить, нет – пост их роты, спуск к вельботам, слишком ответственен, чтобы можно было трепетать от страха. Поэтому он лишь поправил намотанный на запястье запал и получше прицелился. Его выстрелом одному незадачливому османскому стрелку снесло часть лица, и он упал за борт. На этом месте растеклось кровавое пятно. Как и во многих других местах, куда падали раненые и мёртвые с других кораблей. Ещё час назад синее, теперь море казалось красным от крови. Даже когда «Маркиза» сблизилась с османским кораблём, чуть больше её, на абордажное расстояние, перестрелка продолжалась. И тут Сервантеса настигла вражеская пуля – попала в левую руку чуть выше локтя. То ли от боли, то ли от шока или вовсе всего сразу, Мигель осел на фальшборт, зажимая рану на руке. Один из его сослуживцев хотел было подскочить к нему, но пал от удара турка. Из спины теперь торчал боевой топор. Турки были уже на «Маркизе», и началась рукопашная. Ближе к фолк-мачте раздавался зычный голос капитана, перекрывавший звуки битвы и боевые кличи. Отчего-то это Мигеля приободрило, и он наконец поднялся на ноги и схватился за валявшуюся рядом шпагу. И очень вовремя – к нему стремительно приближался турок в броском ярком халате. С ним, несмотря на свою вынужденную однорукость, Сервантес расправился быстро и беспощадно – выждал момент и вогнал шпагу тому в горло. Хрипы убитого не вызвали в душе ничего – ни удовлетворения, ни страха. Или он или его, простой закон, единственно действующий на поле брани. Вытащить одной рукой шпагу из трупа Сервантес не смог, поэтому взялся за свою собственную, пока ещё не испробовавшей крови. И ворвался в битву, успевшую разгореться, пока он был в прострации. Подробности рукопашной свары не отложились в памяти: лишь обрывками, фрагментами его стычек с турками, да громкими криками и воплями на двунадесяти языках. И их победа, когда они смогли отразить атаку турок и сбросить их в море, хотя бы в пределах их галеры. И к излёту сражения Мигеля, до этого чудом избегавшего ран в самой гуще сражения, получил ещё две пули. Обе обожгли грудь, пробив кирасу. И уже теряя сознание, до слуха Сервантеса донеслась весть, что Али-паша убит, а турки бегут. А значит, они победили. Значит, всё это было не зря.***
– Ну ты и везунчик, Сервантес! – воскликнул капитан Урбина со своей койки, – Кто-то другой вряд ли бы пережил такие ранения! Тут он был прав – одна из пуль, прошедшая навылет, была очень близка к сердцу. Вторую из него так и не достали, побоявшись навредить ещё больше. Зато с рукой не стали церемониться. Хорошо, что она сейчас замотана на совесть, а то смотреть без содрогания на рану и следы вмешательства Мигель не мог. И ведь не спасли – двигаться левая рука ниже локтя больше не будет никогда. Придётся привыкать писать правой рукой. Мигель и раньше хорошо писал ей, но ведущей была всё же левая. С другой стороны, он остался жив. Покалечен, но жив. И принял участие в славной и великой битве. Как и все те, кто лежит в госпитале вместе с ним. – Сервантес? – раздался со стороны чей-то голос. А затем послышались шаги, приближавшиеся к его койке. И, судя по тому, как Урбина, несмотря на рану в плече, вытянулся и попытался расправить плечи, тут что-то странное. Так что Мигель повернул голову к подошедшему с опаской. Увидеть возле своей постели самого главнокомандующего, дона Хуана Австрийского, Сервантес ждал в последнюю очередь. Поэтому сообразил, что надо бы ответить лишь когда дон Хуан дотронулся до его забинтованной руки. – Ваше превосходительство? С чего такая честь... – Я не думал вас тут увидеть, – дон Хуан жестом показал Мигелю не нервничать и не порываться встать, – Но, признаюсь, эта встреча приятная, даже несмотря на обстоятельства... – Мы и в первый раз встретились в... особой обстановке, – напомнил Сервантес и рискнул накрыть руку брата короля своей. Тот не стал вырываться, а породистое лицо озарила улыбка. – Вы правы. И я надеюсь, что мы сможем встретиться ещё раз, при более приятных обстоятельствах... Если вам что-то будет нужно, можете обратиться ко мне. – Разумеется, ваше превосходительство. Дон Хуан аккуратно высвободил руку, встал на ноги и, вместе со свитой, дальше пошёл по госпиталю. И когда он скрылся за углом, Урбина не выдержал и подскочил к Сервантесу. – Я требую объяснений! – громким шёпотом воскликнул он, – Когда ты успел?! – Давайте не сейчас, капитан, я не уверен, что буду сейчас хорошим рассказчиком... Мигель откинулся на подушку и, чуть повозившись, прикрыл глаза, планируя немного поспать. – Ловлю на слове, – хмыкнул Урбина и поправил на Сервантесе одеяло, – И, думаю, теперь мы можем перейти на "ты", Мигель... – Как скажешь, Диего. Лишь бы в строю так не сказать... Ответа Диего Мигель уже не услышал, почти сразу провалившись в сон. Почему-то приснились похороны, пышные и печальные. Лишь позже он узнал, что Джулио не стало через месяц после славной битвы при Лепанто. И эта новость отравила пребывание Мигеля в госпитале – всё преследовали мысли сорваться и посетить могилу почившего друга.***
– «...ибо он получил его в одной из самых величайших битв, которые были известны в минувшие века и которые могут случиться в будущем…» – с излишней патетикой прочитал Лопе вслух строку из его книги, – Не слишком ли пафосно? – Отнюдь, – Мигель чуть задрал рукав рубашки и погладил один из шрамов, – Мне не хватит никаких слов, чтобы передать всё величие того сражения... В нём я, конечно, стал инвалидом, но сейчас, спустя тридцать с лишним лет, это кажется сущей мелочью. «Пожертвовал левую руку ради славы правой,» – пронеслось в мыслях, но Сервантес не стал это озвучивать, не желая ещё больше смущать Лопе. Который, точно кот, пристроился рядом и потёрся щекой об его плечо. И от этого жеста стало на душе теплее.