О концлагере и отсутствии здравого смысла

Свет еле брыжжет из наспех занавешенного окна. Кажется, метель вот-вот будет господствовать снаружи, потому и свет лился совсем белый, бледный и унылый. Но вот и сказать, что он не кстати — было бы ошибкой для меня. Лучи сухо ложились на стол, сколоченный из тёмного дерева. Очень даже неплохого, на первый взгляд, да и в общем тоже. Дорого наверное обошлась такая мебель тому, кто покупал это когда-то. Канистра, спичечный коробок и кожаная сумка, на которую кто-то бережно прицепил «красную звезду», будто желая рассказать о себе больше, как-то несиметрично, относительно самой реальности лежали в углу комнаты. Законному владельцу этих вещей, якобы «предрешено было решать судьбы, или, хотя — бы, оказывать помощь». Верил он в то, что сможет помогать измученным душам, безоговорочно и слепо. Метафора «образа спасителя», «человека истинного», и, в конце концов, «настоящего товарища» неиронично засела в его голове, поэтому и записался к отряду партизан, не учтив своих сил и возможностей. Но вот у всевышнех были свои планы. Оне готовиле ему другую участь, оне желание не учитывале, ведь оне и решале, чего молодому хочется. По плану этому, даже слишком гладко идущему к свершению своему, бедолага и сидел у холодного стола, сжимая, в попытках согреться, и без того побитые морозом руки. Тёмно-синее, относительно новое и красивое пальто валялось совсем рядом от канистры, спичек и сумки. На нём взгромоздился и чрезмерно длинный клетчатый шарф, в серо-красных оттенках, а подле него и староватый, изорванный временем свитер. На самом же партизане, готовом от холода под землю провалиться, оставалась только ветхая майка, и, слава всевышнем, нетронутые совершенно брюки. Хотя, не очень-то это спасало. Кости его выпирали и натягивали чересчур бледную кожу так, что трудно было поверить, что б это подобие живого человека смогло тащить и сумку, и полную канистру керосина самостоятельно. Можно было подумать, что в концлагере он находится уже несколько лет, а не только порог здешний переступил, как в действительности. Сумка, говоря кстати, была вскрыта пару минут назад. Некто «господин комендант» рылся в её содержимом, занимаясь поиском ценных бумаг. Но к его удивлению, не оказалось там ни каких либо сведений в письменной форме, ни даже, чёрт возьми, карты. Соглашусь, «а на что партизану носить с собой документы?». Но отсутствие карты, или хотя бы компаса, вводили в мощнейшее заблуждение. То ли парень этот ещё слишком молод, от того и глуп, ведь именно такой «склад ума» и требуется, что б в лес без компаса идти, то ли происходящее не истинно вовсе, и немцу чудится всё это во сне, или бреду. (Хотя, сказать честно, не самая это и бредовая часть сегодняшнего дня, связанная с тощим диверсантом). На дне сумки валялось пару советских копеек, старая, уже на грани непригодности конфета (чёрт знает, откуда она там), да фляга, и та, судя по весу не полная, затупившийся охотничий нож и ещё одно подобие чего-то съедобного (сложно разобрать даже с ходу, что в этой упаковке лежит). Немец бросил какую-то явно недовольную фразочку, расплывчатую и неясную, приподняв бровь, глянул на нож, начавший ржаветь ближе к некогда острой стороне лезвия. Выражение его лица, помеченного парой нескромных шрамов, изменилось достаточно явно и заметно. С суровой, обыденной для военного времени серьёзности, до саркастичного одобрения и сожаления, некой тонкой насмешки, будто он задумал что-то недоброе. Сжав нож в такой-же «грубой», и с не особо целым кожным покровом ладони, он отложил его на подоконник, швырнул в угол сумку, будто говоря: «эта дрянь ни к чему нам больше». Пленный не мог не обратить внимания на эту странноватую и предельно подозрительную череду действий, вопросительно и пристально глядя, как некто «господин комендант» кладёт ржавый нож на подоконник. «К чему немцу этот старый и тупой нож? Не уж то оружия своего недостаточно?» Диверсант опустил взгляд чуть ниже, к чёрному кожанному ремню с металлической пряжкой, на которой был высечен орёл, служивший символом третьего рейха. Но не в орле дело. В ножнах, прикреплённых чем-то к ремню был ясно виден гораздо лучший, больший чем этот чёртов ржавый нож, кинжал. Партизан поймал себя на мысли, что не замечал его раньше. В общем-то, не вглядывался в одежду, или, тем более, в лицо немца. Может, стоило бы. Стоит, и вовсе не поздно. Всё равно, он застыл, смотря в то самое окно, возле которого положил нож. О чём он думал, что у него было на душе? — понять трудно, невозможно даже, поэтому пленный и не пытался. И в тот же миг, взгляд его сильно изменился, будто наконец выйдя в реальность из неприсущего происходящему забвения. Общее его впечатление о стоявшем напротив быстро сменилось, с нейтрального, злобно‐безразличного, но обеденного для советских граждан, будто «заводские настройки», до смятения, сложного выбора между страхом и восхищением. Образ в голове, наконец, сложился: красивая, изящная и будто сама по себе внушаящая «доминантность и величие», почти чёрная униформа СС, явно предназначенная для какого-то непростого чина давала завораживающий контраст с ярко-рыжими, даже в таком тусклом свете отдающими неким огненым свечением, руководствуясь лишь игрой освещения, сводящимися в невзрачную оранжеватую тень к концам, висящим где-то за его крепкой и ровной спиной волосами. Не то, что бы парню ранее доводилось видеть СС-овцев. Он слышал где-то о них, но никогда не видел немца чином выше, чем измождённый рядовой солдат вермахта. Но тут, пред ним предстала совершенно иная картина. Стоило коменданту повернуться, и на воротнике виднелись нашивки: одну из них он так и не понял особо, развидев лишь несколько маленьких квадратов. Да, это какой-то отличительный знак у них, несомненно, но вот о значении он и не думал размышлять. На другой же стороне, показалось что-то более ясное, а именно — мёртвая голова, или «тотенкопф», как называли этот символ немцы. О значении, плотно связанном с концентрационными лагерями он тоже не догадывался, естественно, но это было не так важно. «Почему волосы у него рыжие, да ещё и такие длинные?» — парень счёл это странным. Шевелюра его тянулась почти до пояса, где-то падая на плечи. Несомненно, диверсант прав. Это до абсурдного странно, неестественно. Теперь о том, что происходящее — сон или бред, стал думать уже пленный. Пока партизан копался в своих мыслях, комендант перевёл свой взгляд, с того самого ножа непосредственно на него. Застав глаза, смотрящие прямо ему в душу, бедолага умудрился даже осознать, что мысли его совсем не к месту. Нечто непонятное, навивающие чувство неоправданной вины ударило в голову слишком резко. Стыдно мелкому, то ли от того, что немца разглядывает с таким интересом, то ли от того, что надежды своих товарищей не оправдал, и в плен так легко попался. Но, в мгновение, не до этого ему стало совсем. Комендант снова присел напротив, как — то осуждающе глядя на парня. Немного уставши положил голову на ладони, поставив руки на локти. И то не удивительно: День уже близился к концу. На закате, еле заметном за тучами, бардово — сером, неизвестный ему доселе светловолосый парень, съедаемый волнением подошёл к складу, с теми самыми сумкой, канистрой, и спичечным коробком. «А послал ли его вообще кто-то?» Мысль резко прервала его первоначальную теорию о том, что командир отряда некого отдал ему такой приказ. Поступок этот казался рыжему немцу настолько безрассудным, что, возможно по собственной инициативе, ничего не обдумав пойманный пошёл на такое. А если это всё-таки приказ? Какой безумец тогда, чёрт возьми, признал этого человека достойным распоряжаться чем-то? Пару раз медленно моргнув, будто засыпая, покашляв в сжатый кулак, комендант начал свой монолог. — Слушай, день сегодня длинный, как для меня, так и для тебя. И я почти знаю, вижу по глазам, что конфликта ты не хочешь. Просто ответь мне на пару вопросов честно, и можешь рассчитывать на неплохие условия содержания и еду здесь, договорились? Услышав это, пленный широко распахнул глаза, явно прибывая в глубочайшем удивлении. Да, характерный немцам акцент в его словах чётко слышался, но сами эти слова он не путал, да и предложение построил необычно хорошо для иностранца. Повезло с этим немыслимо, ведь из немецкого языка он знал от силы слов пять, и это если подумать. Но, ни на какие уступки идти он, естественно, не собирался, потому и продолжил тупо пялиться куда-то вперёд. Он не знал даже, о чём ему беспокоиться: смертью пока не угрожают, но ситуация всё равно безвыходная. Он знал точно, что ни слова не скажет по делу нацисту, а из этого исходит очевидный факт того, что всё равно в конечном итоге будет расстрелян. Может быть и поработает в концлагере этом какое-то время, но вряд ли протянет долго, со своим-то здоровьем. — Чего молчишь? Хрипловатый голос вырвал из раздумий максимально резко, да так эффективно, что спина покрылась мурашками. Возможно, комсомолец даже подскочил немного, настолько, насколько это возможно в сидячем положении. Ответить стоит. Даже и тем, что он слышать не желает. Это будет лучше молчания, несомненно. Руки бедолаги затряслись сильнее прежнего, но он и сам не обращал на это внимания. Он виновато посмотрел в глаза немцу и тяжело вздохнул на последок, будто так и хотя сказать что-то, вроде «с богом». Выглядит это так, признаться честно, будто он сейчас отвечает у доски, не учив ровным счётом ничего перед уроком. — Я не собираюсь вам ничего говорить. Можете предложить мне всё что угодно, но я не буду! Не тратьте на меня своего времени. я ничего не расскажу вам, клянусь! Хорошее воспитание и тут даёт о себе знать. Казалось бы, напротив него сидит враг всего его народа, а значит, и его враг тоже. Иной, несомненно, обозвал бы собеседника «фрицом» или «фашистом», а может и ещё чем, на что словарного запаса только хватит, да пожелал бы чего-нибудь нехорошего. Но вместо этого, в его голосе звучало даже что-то вроде уважения. Немец этот тон приметил, естественно, и даже удивился, на долю секунды. Но позже, на его лице всплыл оскал. Глядел он с презрением и сожалением одновременно, будто на ребёнка, сказавшего только что такую ересь, что его аж жаль. — Все вы так говорите, пока до хлыста не дотронешься. не хочу я эти бредни о патриотизме слушать. Ответь мне на вопросы, и выйдешь живым и здоровым из этого кабинета: тебя послал кто-то, иль сам решил склад наш поджечь? Горе-диверсант, судя по лицу, немного обиделся даже на такое отношение. Лучше бы нацист сразу угрожать ему начал, чем такое говорить. Почему он вообще был так милостив? На арийца чистокровного парень даже и не смахивает. Светлыми волосами разве что, но лица его это никак не скроет. Был он сыном японки и русского, всё-таки. Не ариец выходит, и не чистокровный. Тем не менее, он продолжал молчать, и поборов внутренний страх, умудрился даже нагло смотреть в глаза немцу при этом. Чёрт знает, сколько эта «идиллия» могла продлиться. Когда сердце из груди от волнения выскакивает, секунды становятся минутами, и наоборот. Но точно не вечно. — Ну, так кто ж тебя послал? Голос рыжего звучал как-то устало, и совсем не угрожающе, на этот раз, даже по-своему спокойно. Был он и без того хриплым, ещё акцент этот, придавал ему особенно красивой «грубости», потому на спокойных тонах он завораживает, если вслушаться. Комсомолец дрогнул от этого, еле заметно. — Я уже всё сказал. Ещё полчаса где-то, если посчитать примерно, пытался немец мирно уговорить парня выдать хоть что нибудь. Но оказался он не таким уж наивным, каким выглядел. На первый-то взгляд он, во-первых молод ещё совсем, воля неокрепшая, эмоционален наверное, во-вторых, если вспомнить факт того, что в лес без компаса пошёл, не очень-то умён. Тем не менее, ни слова не сказал. Ну что ж. Все мы прекрасно знаем, что за пряником следует кнут, коли первое никаких результатов не приносит. Особенно когда дело касается допроса. И этот случай, естественно, исключением не стал.

* * *

Разносился по подвалу долго громкий свист ударов плети, а на спине молодого партизана расцвели красные отметины. Немчура ходит всё вокруг, то каблуками постукивая и выкрикивая что-то на некой адской смеси русского и немецкого языков, то бьёт с большей силой, но молча, где-то затаив надежду, что парнишка наконец выдаст что-нибудь. А тот не сдаётся всё, старается не скулить даже от боли. Хотя, признаться честно, у него это получалось крайне дурно. Взгляд у него был таким обречённым, а стоны такими сдавленными, что фриц чуть было не почувствовал к нему что-то вроде жалости. Хотя и правда, не взирая на идеологию что-то отзывалось состраданием в его сознии. Блондин то этот ещё совсем молод, вся жизнь впереди. Посочилась вот уж кровь из рассечённой кожи. То ли одно из лезвий, прикреплённый к концу плети для большей эффективности под нужным углом прошлось, то ли немец и правда с такой силой бил, что кожанное изделие аж покров на спине так глубоко повреждает. Пленный не мог понять, что из этого случилось. Боль уже смешалась в какую-то отвратительную кашу, он будто не различал теперь, что и как сильно этим чувством нехорошим наполняется. Спина вся ныла, ему было трудно согнуться или разогнуться. От стен эхом оттолкнулся оглушительный крик, стоило только рыжему подошвой по свежим отметинам пройтись. Задел, дьявол, самое больное, ещё и ударил ногой туда же после. И это ведь только самая первая, спокойная часть. Пойдут дальше в ход небось и зажимы, раскалённое железо, и тот самый ржавый нож, который из сумки извлечён был в начале допроса, и всё-всё, на что только "немецкой изобретательности" хватит. Не чувствовал мальчишка никогда такого. Никто боли физической раньше ему не причинял, схожей с этим безумием, и не глумился так. Выл и рыдал, как бы не старался сдерживать себя, был близок крайне к тому, что б потерять сознание от шока, но о том, кем является помнил, и лишь терпел, надеясь, что организм его скоро не выдержит, и жизнь провалиться в долгожданное небытие. То его в сознание приводили, заставляя чувствовать всё с новой силой, то опять до полусмерти. Он не помнил уже, сколько раз другие немцы заходили и уходили, какими были они, чем избивали. Всё смешалось воедино, и мир начал терять свои очертания. Терять настолько, что он уже не понимал, что происходит, кошмар это, предсмертный бред или абсурдная реальность. В помещении он остался наедине с тем самым немцем, на которого в начале этого всего заглядывался. Сознание кипело от отвращения и ненависти, и даже не к пленителю, захватчику родной земли, а к самому себе. Стоял-то он на коленях около разведённых ног коменданта с особой покорностью, смея лишь иногда заглядывать в сияющие чтстейшим безумием и звериным желанием глаза. Дрожь с жаром то и дело проходились по всему телу, спина всё ещё болела, но глаза он прикрывал блаженно, а глотку подставлял с упоением. Если бы он только смог осознать, насколько безумно происходящее, если бы только смог мыслить здраво, то своими же руками переломал бы себе шею, а если не получится, разбил бы череп о бетонный пол. Он в богов никогда не верил, в судьбу никогда не верил, и морали кроме коммунистических принципов даже знать не хотел, но сейчас готов был поклясться, что мир сломался, а сама сущность морали разрушилась перед его глазами. Челюсть ныла, горло глубоко болело, разум выворачивало хоть и от размытого, но понимания происходящего. Но тело лишь становилось теплее, щёки горели, а все эти издевательства начинали казаться даже завораживающими. Он не хотел переступать никакой грани, не хотел подписывать себе приговор по обе стороны, но работающие вместе молодой организм и поплывшее в незначимость от долгих пыток сознание так не думали. Он наконец упал на холодную землю. Тело обмякло не в состоянии двигаться, но спина и глотка всё ещё давали о себе знать. По подбородку к шее стекала слюна, смешанная с собственными слезами и вязкой, но тёплой телесной жидкостью немца. Он проклинал себя, свою жизнь, Германию, эту адскую комнату и коменданта, надеясь на скорейшее прекращение потока вообще каких-либо мыслей. Он ненавидел то, насколько отвратительным был его кошмар, насколько абсурдное ему досталось видение. По крайней мере, он очень хотел верить в то, что всё это безумие было лишь предсмертным бредом.