Зима — это он.

Кусающийся ветер тихо стонет за окном рамы деревянной, стучится в стекло, оплавленное от летнего пожара. На улице, там далеко где заканчивается кухонка, мëрзлый лёд и колючий снег. Вахит любит зиму: она откликается в его душе тысячами снежинок разных форм, гирляндами, подарками. Но Зима в Универсаме это не про Новый год, это про синяки и сигареты, бритую голову и мятый адидас. Зима теперь ассоциируется не с жестоким временем года, а с мурчанием на каждой букве «р». Зима — это он. Карина рассматривает его в свете качающейся лампочки. Свет мигает жëлтым, отбрасывает тени на битую белую плитку, жестяные кружки и скатерть рваную в красный кружок. Карина глазами ныряет в каждую морщинку на сухом лице; тянет руки к ладоням тёплым, даже горячим, нащупывает там ссадины цвета вина дефицитного. Карина улыбается, разглядывая маленькие синячки поверх битых костяшек. Любит она его, своего Зималетдинова, своего татарина с горячей кровью и холодным именем. Любит просто до безумия, губы кусает, пальчики за край белья тянутся, рюши оттягивают заморские, и Кариночка хнычет, представляя лицо юноши. Так каждый вечер мечтает поскорее соприкоснуться с запретной фантазией, вспоминая его худощавое тело поверх своего в горячем воздухе и развратных комплиментах. Ночами тëмными Карина вылезает через окно первого этажа, убегает к нему, прыгает в объятия этой горячей Зимы, целует. У Вахита губы сухие, как осень ранняя. Он целуется умело, но робко, а дерётся без сомнений и со страстью своей непонятной. Карина не завидует его врагам: короткий укол в губы ценнее, чем от души сломанный нос. А если Вахит себе его сломает, то Кариночка в больницу идти уговорит и сидеть рядом будет, пока парня чинят в сотый раз. Он ей тихонечко говорит «жаным» и внизу живота сладко тянет от голоса низкого. А когда с мальчишек деньги на улице трясет, чтобы купить шоколадку, Карина смеётся, смотрит на несчастных детей и вешаясь на шею, просит больше так не делать. И Вахит не делает, но только при ней, ведь на теле всё так же предательски появляются синяки с каждым новым днём. Они оба из мира где родители за детьми не смотрят, где книги растопкой бросаются в костёр на котором картошка жарится, где за ошибки бьют беспощадно, где каждый поцелуй становится желанным, умоляющим от своей редкости. Вахит конфеты и цветы пиздит с кладбища, дарит по любому поводу, а каринина мама выкидывает подарки с криками, ругается, мол, покойников нам тут не хватало. Она за шиворот парня прогоняет с порога, и приходится в подъезде обжиматься, прячась не только от родителей, но и от хитрого, вездесущего Турбо. Он сначала шутил до талого об отношениях, а теперь слушает Вахита сопли розовые, которые он без разбора в уши друга сливает. Да, не по-пацански, но сердцу не прикажешь, сердце не на холодных улицах выросло, а под тёплыми рëбрами бьётся долгих девятнадцать лет. И каждое свидание заканчивается одинокими слезами на щеках. Карина боится потерять дорогое, увидеть лицо любимое за пластиковой стенкой камеры свидания и голос слышать в телефон. Так боится, что тошно от себя, что хочется повыше забраться и закричать громко о боли глубокой. Но Карина смиряется, принимает в своей зимней стуже всё. И сейчас руки сжимая его, тянется через стол, чтобы поцеловать снова, долго и по-пошлому громко. Она шепчет на ухо «люблю» и имя без единой «р», а в ответ получает мурчащее «Кариночка». Смеётся.