duimovochka

в палате было пыльно и душно. я — слава, то есть, — лежал, даже не шевелясь и не открывая glazz. всё, что было у меня в голове — чужой golos. грудной, тихий. поющий мне что-то из гнусных старых песенок с радио. — дюймовочка… — пролепетал я и обмяк. дюймовочка. дюймовочка. два метра роста, кудри до плеч, жидкая бородка, серёжка в ушке и милейшая собачья mordochka. лучший из всех моих malchikov i devochek. я почти не помню, как он исчез из моей жизни. это всегда резко и неожиданно, будто ничего не было. зато помню, как он появился. я отчётливо этот вечер помню. воняло табаком. кто-то из koreshei дымил прямо в моё ебало, увлечённо слушая рассказ другого koresha. а я, то есть слава, гипнотизировал взглядом грязный стаканчик moloka. вечер только начинался. я сделал глоток из stekla, неважно, своего или чужого. аж сморщился от сладости, рот облобызавшей изнутри. алкоголя тут не наливали, разрешения не было. но никто ведь ещё не успел запретить наливать старое-доброе молоко со всевозможными интересными dobavkami, верно? молоко-плюс, да будет вам известно, это штука, с которой происходит отменный tortch. чистая комедия. сначала ты какое-то время ржёшь, как еблан. кажется, что сам боженька с его святым войском у тебя под грязной подошвой тусит. в пустой bashke фейерверки взрываются, glaza блестят пуще прежнего. однако, пил я тогда не это. тогда планировалась программа намного интереснее. я, то есть слава, опять-таки, вылакал уже свои два стеклища. можно было бы взять и третий, но dengi хотелось поберечь для чего-то попизже. я помню времена, когда карманы по швам трещали от babok. но было это давно, сейчас приходилось экономить. и vecherok бы был все таким же скучным, хоть и baldiozhnyjm, если бы я не решил осмотреться. слушать нудёж vanechhki не шибко хотелось. всё было по-обычному. радиола орала во всю, свет был какой-то тупой, неоновый, надоедливый. оседал в глазах, чесал kosti и вызывал тошноту. мерзость. мои glaza прилипли к hanuriku, сидевшему рядом со мной. он появился в нашей kompashke недавно, всё время молчал, кивал и улыбался, будто боялся слово сказать. несмотря на полный otjezd, он выглядел напуганным. слишком напуганным, чтобы не пробежаться по его лицу взглядом ещё раз. хорошее лицо. симпатичное, даже красивое. и оттого мне особенно хотелось посмотреть, будет ли оно столь симпатично в pyatnah krovy. он смотрел на меня. только на меня. может, так и раньше было, но заметил только сейчас. он хотел poigratt. развлечение на вечер было найдено. вот он вдруг встал, просеменил, толкаясь в мешающих ему сhelovekov локтями, до барной стойки. прощебетал что-то и через пару минуток получил в свои руки два стакана. обратно пошел по нашей стороне. проходя мимо моего стула, он запнулся о мой специально протянутый туда, где все ходили, govnodav. то, что было в его стаканах, которые он держал своей слабенькой grablyoi, вылилось на меня. я хватаю maltsa за шкирку и тащу к выходу. аж облизываюсь от предвкушения. он, кажется, не слишком возмущён. в тёмных глазищах читается ровно то количество uzhasa, которое мне необходимо, чтобы досыта наесться. я, то есть слава, наношу первый udar. — под ножки смотреть не учили, malchik? ничего stashnogo, тут тебя быстро манерам научат. из его носа по губам струится кровь, прикрывая зубы красной пленкой. то ли хрипит, то ли смеётся, пытаясь стянуть мою ruker с шеи. я судорожно собираю по буквам его имя. федя. федечка. он был vysoki, патлатый и пухлый. по-ахуенному пухлый, мне такие всегда нравились. с щёчками и мягким животиком, сутулый, больше на щенка немецкой овчарки похожий, чем на chelovechka. — чё ты хочешь? — смуглое litso стремительно багровеет. — чтобы ты следил за тем, на кого ручками машешь, — отвечаю. буквы плавно скатываются по yazyku, налипая на него, как порошок, — дюймовочка. специально, да? внимания моего хотел? это почти не издёвка. он хочет также высокомерно заржать на очередной плевок в ебало. как же они все любят так делать: изо всех сил показывать, разрываясь на части от усердия, что ему ни капельки не больно. не выйдет. я бью govnodavom в грудь, и ему удаётся лишь слабо сдерживать кашель, дерущий gorlo. милый маленький федечка. — пошёл нахуй, — цедит сквозь острые кривые зубки, пытаясь прогнать звон в ушах. — ещё раз меня нахуй пошлёшь, я туда тебя сам отведу. я смотрю с интересом, как он сначала садится на kortochki, а потом, оттолкнувшись рукой от шершавого грязного асфальта, встаёт на ноги. я почти слышу, как его косточки скрипят. — чё такое? больно? он нетвёрдо стоит на nozhkah-спичках, ищет, за что ухватиться. я этим пользуюсь. подхожу и сам укладываю его grablyu себе на плечо, заглядываю в глазки. uzhas в них до однородности смешивается со жгучей злостью, и я хочу вылизать ему глазницы за это. — нихуя. — грудная клетка тяжело вздымается, — нихуя! я никогда не ошибаюсь, и в этот раз не ошибся. он действительно хотел. в пятнах собственной чересчур жидкой крови федечка, кажется, ещё прелестнее, ещё милее. оттого сильнее мне хочется сжать его рёбра до оглушительного хруста, оттаскать за неприлично длинные кудрявые volosy, смолоть в порошок, жирной дорогой насыпать на обложку какой-нибудь занудной книжки и снюхать. — ну-у, что ты? — мягко касаюсь холодными пальцами бледной щеки, аккуратно стирая капли крови. он кусает за paltsy, отчаянно сжимая челюсть. какая сладость, — такой милый. detka. я правда голодный до ужаса. он смотрит на меня глазами злющей цепной sobakki. тощей и побитой, скалящейся на любую ласку, но исправно вылизывающей руку, наносящую удары день ото дня. он слишком был гордый, чтобы позвать на помощь, хотя она бы явно не помешала. за башкой от неоновой вывески бара горело подобие nimba. голубое, как само мужеложество. за шлёвки modnih dzjiins я притягивал его к себе, чтобы не смел вырываться. я уже почти lyubiil его. за слабость, нежность и гордость, которой в его мягком тельце было так много. я чувствовал: ещё немного, и он потечёт. — моя умница. заслужил покурить, — улыбаюсь, достаю из пачки sigaretku и вставляю ему в рот. мне наконец-то весело, смеяться хочется. плясать, смеяться и по кругу бегать, — бери. он послушно берёт. его тревожность шершавым языком лобызает черепную коробку под кожей. руки скованы лёгким тремором. мне нравится. сигаретный дым лениво ползёт к nebuu. — полегче? ты стойкий у меня, да, дюймовочка? он стал моим глотком свежего vosduha. моей прелестью. serdtse покалывало, жар наползал воротником колючего svitera, душный запах курева шустро забился между ними, и все это — за секунду. внутри всё жгло и зудело. мне нравится вспоминать это чувство. я всё ещё помню, что дюймовочка моя вульгарно улыбается, когда я наматываю на палец прядку кудрявых volos. как я прислоняюсь ухом к его groodi, слушаю. его почти колотит. прелесть. сладость. потом я повёл его gulatt. без остальных, только его. мне нравилось видеть его стыд. едкий, липкий, тянущий. это было почти сумасшествие — я часа два непрерывно облизывал его и смотрел в глаза, лишь бы видеть эту (не)лёгкую растерянность. на нас лаяли собаки и с недоверием смотрели прохожие lyudishki, хотя мы развлекались вполне невинно. — хочешь, вон на той покатаю тебя, дюймовочка? покажу, как веселятся взрослые, — он тогда ещё только школу окончил, это я знал. и я угнал для него mashinku. чисто на один раз. она была плохонькая, но быстрая. самое то, чтобы зажиматься на заднем и наворачивать krugi по району. радио шепелявило, кряхтело и поминутно тявкало. я отстукивал по его коленке простенький ритм. уже тогда я znal, что он от меня никуда не денется. мы вместе утонем в этом bolote, увязнем, но вылезать не захотим. он был единственной из моих devochek, кто долго ломался. зато девочкой был самой ахуенной. ласковой и податливой, исправно глядевшей мне в глаза, если я попрошу. я помню, как он впервые попросил придушить его. мямлил, стеснялся, губы кусал. скомканная простыня подо мной почти напоминает его кожу. или мне это только чудится. местные таблетки, конечно, не molochko, но tortch с них отменный. я почти слышал его голос. это было невыносимо. — дюймовочка… дюймовочка… дюймо-во-чка, — ревел я. я чувствовал его. он трогал меня сквозь tkann рубашки. нежно, как только он мог. открываю глаза и нихуя не вижу. никого и ничего. только молочно-beliie грязные стены и ползущую по ним чёрную plesen’. — феденька, детка, федя, — кричу, будто он услышит и придёт. будто он вообще меня помнит. сколько у него будет таких dyadechek? сто? двести? триста? он был моей лучшей игрушкой, но был ли я его лучшим? я помню. помню его вкус, цвет и запах. помню, как лежал на его коленках в othodah и ревел. больше — нихуя. ни лиц koreshei, ни баров, ни kisok, ни машин. ни убитых, ни ограбленных. никого и ничего, что столько лет меня окружало. будто он и был моей жизнью. и сейчас, когда я лежу в этой ебаной bolnichke, обколотый и дурной, мне даже кажется, что я был с ним не от скуки. будто я его ещё и люблю. всем своим немощным обмякшим telomm люблю. и если есть какой-никакой bozhenka, даже самый ничтожный и злобный, то пусть он сделает так, чтобы моей дюймовочке я поскорее забылся. чтобы у него было всё-всё horosho. слышишь, боже? аминь.