о снеге и обещаниях на мизинчиках

      Снег большими хлопьями опускается вниз в дивном и прекрасном танце зимы.       Олеся вновь подносит к губам ещё горячую чашку с глинтвейном и сощуривает глаза, рассматривая людей за окном. Все куда-то бегут, суетятся, временами поскальзываются и искренне хохочут, сильнее прижимаясь друг к другу. У кого-то в руках новогодние подарки, у кого-то небольшие елочки, кто-то крепко сжимает руку ребенка, а кто-то едва ли глядит себе под ноги — все люди разные.       Фонары сказочно освещают улицу и старый город, при этом в какой раз напоминая, что Питер, на самом деле, тот ещё атмосферный омут времени, в которой хочется падать с головой. Здесь редко, кто несчастлив, даже учитывая то, что «Россия — для грустных».       Но Олесе удается оказаться в этих «редко», всё же она из Москвы, Краснодара.       Ироничный смешок застревает где-то в трахее, в уголках глаз слезы от кашля, который она спешно душит. Взгляд мимолетно убегает к открытому конверту, лежащему подле её локтя, и шумный вздох, полный разочарования, вновь вырывается из груди.       Пригласительное на свадьбу Зайца и его возлюбленной.       Какая же, блядь, ирония осознавать, что их встречания, длинной в три года, закончились её слезами и разбитым сердцем, а его новые, которым нет и года, — свадьбой в Грузии?       Как там у Ницше? «Когда встретишь своего человека, поймешь, почему с другими не получалось?» Олеся с радостью согласилась бы, если наконец-то бы встретила. Но почему-то с каждым таким претендентом её вера в лучшее угасает, а любовь — уж подавно.       Ей уже (или всего?) тридцать. Она успешна, узнаваема, имеет карты Таро, деньги, двух котов и трое серьезных отношений за спиной. И ни один из них не возобновил веру в любовь.       Олеся Иванченко — одна. И это уже аксиома, которую не нужно доказывать.       — Девушка, может быть, желаете что-нибудь отведать? У нас прекрасный выбор паст, — улыбается миловидный официант, ставя очередную порцию бодрящего напитка на стол. Иванченко лишь дергается от неожиданности и приподнимает уголки губ в измученной улыбке.       — Пока что, нет, спасибо.       Мальчишка понимающе кивает, забирает пустую чашку и скрывается с глаз быстрее, нежели меланхолия и тоска клиентки тенью упадет на него. Олеся не проводит его и взглядом, лишь невольно успевает подметить, какая изумленная у него улыбка.       Прямо, как у Макса.       Её невольно передергивает, она ежится, рефлекторно обнимая себя руками; шеей медленно зарывается в большой и теплый воротник черного свитера практически по нос. Её морозит, хотя она уверена, что в помещении 20+ по Цельсию.       За окном всё также сказочно горят фонари. Всё также идет снег. Всё также куда-то спешат люди.       И почему-то Олесе до одури кажется, что только ей в мире сейчас на душе мрачно и серо. Везде смех, улыбки, подарки и Новый Год. У неё же — приглашение на свадьбу когда-то любимого и невольная издевка Жизни.       Она ещё так сучка.       Девушка уже не раз в этом убеждалась: от потери родителей в раннем возрасте до любимого человека, который позволил себе слабость и изменил ей.       — Интересно, — негромко звучит её голос, рука тянется к глинтвейну, от которого исходит дурманящий пар, — Макс просто издевается или в самом деле думает, что это нормально?       Голубые глаза устремляются на красиво выгравированы имена Максим и Ольга на приглашении. Потом скользят по белых голубях в уголках и по небольшому черному сердечку подле даты.       — Наверное, — со смешком вздыхает девушка, — издевается…       И глоток. Жидкость обжигает уже горло, согревает трахею и раздается теплом в грудях. Наверное, забываться в алкоголе слишком хуевая затея, но, быть честным, за последние года два Иванченко держит на плаву лишь стаканчик виски вечерком. Она не закадычный алкоголик, как тётя Валя со второго подъезда, лишь перегибающий немного дегустатор.       Ебаные отмазки.       Где-то фоном, в стороне звенят колокольчики при входе, не заглушающие песни, играющей в зале. Где-то суетятся люди, кипит жизнь. Олеся на это не обращает никакого внимания, пока не слышит своё имя знакомым голосом:       — О, Олеська…       — Дима? — выныривая из своих мыслей, удивляется девушка, слегка отклоняясь назад, когда, обернувшись на зов, замечает в дверях кафетерия Журавлева. — Что ты здесь делаешь? Я же сказала, что хочу побыть сама.       — Да? Я не услышал, — беззаботно улыбается мужчина, маша рукой в знаке приветствия официантам и бармену.       — Я тебе это капсом в телеграмме написала, — устало сквозь измученную и едва заметную улыбку проговаривает Иванченко. Понимая, что компании не избежать, она нехотя забирает из соседнего стула сумочку и перекладывает на другой.       — Как-то не заметил… Господи, вот это я слепой…       Димка подходит ближе, попутно стягивая теплые шарф и шапку, оставляя за собою клочки снега, на которые недовольно поглядывает молодой менеджер по клинингу.       Олеся молча перебегает взглядом по мужчине и не понимает в какой момент добровольно согласилась на дружбу с этим вот человеком. Тот выглядит совсем беззаботно и невинно, словно не нарушает её просьбу об одиночестве. Словно это в порядке вещей и они ещё на прошлой неделе договаривались об этой встрече.       — И как ты меня нашел?       — Легко.       — Правда? — Олесина бровь иронично подлетает вверх.       — Всего лишь объездил все твои любимые места в Питере, — лучезарно улыбается Димка, скидывая из себя зимнее пальто. — Это уже семнадцатое… Кстати, вот это совпадение! Это как-то объясняется со стороны вселенских сил и звезд?       Иванченко это улыбает, некое тепло разливается внутри. Она невольно покачивает головой в отрицательном жесте, в который раз убеждаясь, какой же Журавлев невозможен. Медленно девушка принимает первую позу, которая даровала ей возможность наблюдать за вечерним Санкт-Петербургом.       — Ну что? Много уже зимнего компотика бахнула? — с усмешкой спрашивает мужчина, присаживаясь на соседний стул, видя почти допитый глинтвейн. Как раз в этот момент подходит официант, замечая нового клиента.       — Всего один.       — Да ты что, — не веря, улыбается Димка, при этом манерно наклоняя подбородок вниз. — Всего один?!.. — Иванченко вроде бы и тридцать, но желание надуться, словно ребенок и скрестить руки на груди растут в геометрической прогрессии. — А ну, молодой человек, сколько моя подруга уже порций бодрящего выпила? — решая не играть честно, тут же решает зайти с козырей он.       — Простите, но…       — Оставлю двойные чаевые.       — Три.       Олеся никак не реагирует на грязную тактику друга и безэмоционально продолжает глядеть на прохожих за окном. Хотя больше на снег. Да, снег умеет зачаровывать.       — Ещё порцию.       — Нет, — прерывает просьбу девушки Журавлев. Официант покорно ждет ответа. Олеся тут же обращает к нему усталый взгляд: в глазах пустота и потерянность всего мира. Дима лишь вздыхает. — Две порции.       Парниша понимающее кивает и удаляется, оставляя старых друзей наедине.       Дима молчит, как-то не решается первым прервать тишину и олеськины размышления. Вся в чёрном, глаза слегка красные, губы искусаны, а лицо серое, словно снег на дороге. Ей плохо и больно, и он прекрасно это понимает. Взгляд убегает к уже открытому конверту и чёрным именам. Точно такой как у него. И точно такая же насмешка.       Ей болит, и он ничего не может сделать. Если бы были курсы по оказанию первой помощи душе, где можно было бы вытягивать весь эмоциональный шлак — Димка давно бы уже прошел. Лишь бы помогать другим. Иванченко в частности.       — Ну как ты?       — Действительно… Ну как я? — практически безэмоционально, но с едва уловимой ноткой сарказма отзывается она. — Хуево, Димочка… Хуево…       — Это, — его подбородок наклоняется в сторону приглашения, — не стоит твоей грусти и нервных клеток.       — А я не нервничаю, — всё тем же голосом издает Иванченко, вскидывая плечами. — Но да, я грущу, потому что до сих пор не нашла своего человека… Хотя постой, — Олеся наконец-то показывает другую эмоцию, которую Журавль идентифицировать не может: слегка косит взгляд его в сторону и хмурится, — я ж не верю в любовь…       — И что? — вскидывает плечами парень. — Я вот тоже ещё ту единственную ещё не нашел.       — Но у тебя были попытки.       — И у тебя.       — Ты зашел дальше и пробыл в браке семь лет, — выдает свой контраргумент Иванченко и заглядывает в глубь зениц — куда-то на уровень души друга, его страхов и любви. Журавлев на мгновение замирает, чувствуя себя словно нагим, а после медленно приподнимает уголки губ. Он имеет такой вид, словно девушка последняя дура.       — А что лучше? Пытаться найти своего человека или же потратить около десяти на «неправильного»?       Олеся замолкает, осознавая сказанное парнем. Он целую декаду провел с Леной, которая в конце, как она выразилась: «просто разлюбила». Ещё одно показание, что любви — нет. Кстати, сейчас она мимолетом задумывается о том, чтобы не видела, как Димка грустил или же убивался после развода. Такое чувство, словно он просто это проглотил и пошел дальше.       — Не знаю… — усталый ответ срывается из её губ. — Я вообще в любовь не верю, если ты забыл.       — Да не забыл, к сожалению.       Легкая улыбка скрывает куда больше внутренней пустоты и боли, нежели Дима позволяет узреть подруге. И уж точно куда больше чувств, нежели он позволяет даже себе. Он научился прятать всё сокровенное в глубине — для поддержания внешнего спокойствия ему этого достаточно.       Аккуратно мужчина поворачивает голову на улицу и позволяет себе взглянуть на мир глазами Олеси — всё же должно же быть в этом нечто чарующее, если девушка уже часами так глядит.       А за окном всё также сказочно горят фонари. Всё также идет снег. Всё также куда-то спешат люди.       — Знаешь, я как-то ахуеваю, что мне в следующем году будет уже тридцать пять, — не отрываясь от созерцания счастливых прохожих негромко бросает мужчина, потирая небольшую щетину.       — А я до сих пор в шоке, что мне уже тридцатка, — безвольно отзывается Олеся. — К чему это ты?       Журавль замечает милую пару. Девушка невольно поскальзывается, синий шарф раскрывается и пытается улететь куда-то в сторону, но её возлюбленный моментально подхватывает её за талию, ещё параллельно успевая схватиться за убегающую ткань. Пару накрывает искренний смех и блеск в глазах, который отбивается в свете уличных фонарей.       — К тому, что я всё же верю в любовь, — внезапно негромко отзывается он, слегка поворачивая голову к ней. — Пускай и невзаимную.       — Невзаимную? — усмешка срывается с пухлых губ Иванченко быстрее, нежели она успевает осознать. — Интересно, кто это тебя так?       А Журавлев смотрит так, словно она искренне не понимает о чем он. Смотрит так, словно видит что-то невероятное. Словно перед ним космос, самая прекрасная звезда, которую можно только себе представить.       Сердце пропускает удар, дыхание сбывается. Осознание, словно игла протыкающая кожу, резко накрывает с головой, и Олеся успевает немного отвернуть подбородок прежде, чем мужчина поддается вперед, утыкаясь своими губами в её щеку. По коже идет неприятное раздражение, любимый аромат парфюмов окутывает, ударяя в голову.       Она прикрывает глаза и давит тяжелый ком чувств.       — Дим, мы уже это проходили. Между нами ничего не будет.       — Почему? — шепот глубоким голосом на ухо — самый грязный прием, на который способен Журавлев. Носом он аккуратно ведет по её ушку, вдыхая запах любимых волос. У Олеси бегут по телу мурашки.       — Потому что мы просто пытались утешить друг друга после расставаний, — холодный голос звучит слишком властно. Слишком давяще. — Мы поклялись, помнишь?       — Ну да… Конечно, — покачивая головой, пытаясь не показывать разочарование, в глупом трансе покачивает головой мужчина. — На пальчиках? — со смешком зачем-то уточняет он, показывая этот самый палец. Ебаная защитная реакция. Олеся спокойно кивает, словно ей не болит, блядь.       Она прекрасно помнит то утро два года назад. Помнит большую кровать и белую постель. Таких нагих их. Димкин блуждающий взгляд с примесью странных огоньков, умиротворенную улыбку и чувство некого мнимого тепла и спокойствия на душе. Прикрываясь большой подушкой, она сидела по-турецки и поедала виноград, немного смущаясь такому влюбленному взгляду друга с привилегиями.       И именно это её тогда и напугало. Трижды разбитое сердце боялось вновь ощутить боль, от того мизинец сам по себе оттопырился, а губы проговорили уговор: «Никаких чувств, лишь утешение и плотские утехи. Мы друзья навечно…» Димка хоть и был немного сбыт с толку, но всё же с некой заминкой подыграл её детскому представлению. На её душе воцарился покой, а ещё она невольно повесила главнейшее правило среди своих убеждений — «Любви нет».       — На пальчиках, — позволяя себе улыбнуться одним уголком губ, кивнула Олеся. — Никаких чувств, лишь утешение и плотские утехи…       — Мы друзья навечно… — заканчивает вместо неё мужчина, а после залпом выпивает свою порцию глинтвейна, словно в попытке заглушить всю волну чувств и боли. За пару секунд спокойствие накрывает, отдаваясь даже в кончики пальцев. — Что если ты не даешь нам шанс, но именно мы — у друг друга те самые?       — А если нет?       — Не попробуешь — не узнаешь, — его напряженные плечи взлетают в странном жесте. — Ну Олесь, нам ведь было хорошо…       — Это была страсть и жажда утешения.       — Это было зарождение любви. У всех людей оно разное…       Мольба в его голосе неприятно игнорируется девушкой. Она всё также глядит в окно, время от времени поднося глинтвейн к губам. Такая красивая, такая волевая и такая одинокая. Повидавшая много в жизни, Олеся уж точно не будет рисковать лишний раз, словно в казино на азарте. Ей нужно просто спокойствие.       — Знаешь, иронично понимать, что ты веришь во многие псевдонаучные вещи, а вот любовь вообще не воспринимаешь.       — Потому что, если в астрологии что-то идет не так, это можно оправдать другими факторами, а в любви — это всегда желания кого-то из влюбленных.       Боль и простота это объяснения вызывают у Журавлева ступор, её пронзительный взгляд — тремор и мурашки по телу.        Правда. Это правда, которую много, кто не осознает. И сейчас у мужчины нет сильного контраргумента против неё. Что Дима понял за свой тридцатник с хвостиком, так это того, что сломленные люди не склонны романтизировать жизнь, не склонны давать вторые шансы и уж точно рисковать, не имея полной уверенности.       И Олеся — сломленная.       — Тогда… — тяжелый вздох вырывается из груди Димы, он поддается немного к ней, — мы друзья навечно?       — Мы друзья навечно, — Олеся огибает своим мизинцем димкин и некрепко сжимает, ощущая какую-то неприятную тягучую патоку пустоты внутри. Но быстро это заглушает мыслями о предстоящей свадьбе своего бывшего и новой волной терзаний.       — Пойдем в отель. Завтра рано в Москву ехать.       Девушка лишь покорно кивает, хватаясь за конверт и пряча его в сумочку. Журавлев на автомате помогает одеться подруге, чувствуя неприятную пустоту внутри. Голова начинает болеть: мысли роятся, пытаясь перекричать друг дружку, но всё это меркнет под тенью сказанного последним.       Нет, это точно не смирение.       «Мы друзья навечно…» — клятва, словно напоминание, эхом раздается внутри, но мужчина лишь мягко улыбается, изучая любимый профиль.       Клятва это клятва. Нарушать нельзя. Но ещё больше нельзя не бороться за любовь. Дима это знает наверняка.       И он уж точно не перестанет.